— Вот мы лохи, — печально протянула Мила, разглядывая выставленные прямо на улице у входа в магазин чистые посохи из светлого, почти золотистого дерева.
— Ничего, будет повод вернуться, — весело сказал Пхичит. — Как-нибудь надо будет собраться и съездить только ради Фудзи. И нормально подготовиться, а не как сейчас. Мы в такой обуви хорошо, если до седьмой станции дойдем.
— До седьмой — точно можно, — сказал Отабек и взял в руки выточенную палку. — Я читал, что дотуда даже дети спокойно доходят.
Юра посмотрел на него: на посох в его руке, на сосредоточенное лицо, с которым он разглядывал деревянную поверхность. Солнечные лучи вскользь падали Отабеку на щеку, и он жмурил один глаз, поглаживая пальцем маленький скол. Он был одет в черную толстовку, капюшон которой был небрежно накинут на голову, почти не скрывая лица. Ему шло это все. Чуть ли не больше, чем коньки и ледяная арена, хотя Юра когда-то мог поклясться, что круче, чем Отабек во время отката, он ничего не видел. Ну разве что Отабек на байке. Теперь к этому списку добавился Отабек с вот такой вот атрибутикой: в черной одежде, с посохом в руке, задумчивым взглядом и яркими солнечными лучами на коже. Хоть прямо сейчас бросай все и садись рисуй, хотя в плане рисования Юре руки явно не в то место вставили.
— Ничего себе, — присвистнул Крис, и Юра оторвался от созерцания Отабека и посмотрел на него. — Глядите, вот это я понимаю старость.
Проследив за его взглядом, Юра увидел пожилую пару то ли китайцев, то ли корейцев (явно не японцы, причем он не знал, как это определил), которая медленно ползла по тропе, с которой начиналось восхождение на Фудзияму, в сторону площадки с деревянными столиками и лавочками, где отдыхали те, кто уже вернулся с вершины, и набирались сил те, кому еще только предстоял подъем. У обоих в руке было по посоху, заставленному черными печатями.
— Сколько же они туда шли с такой скоростью? — недоуменно спросил Гоша.
— А какая разница? — сказал Юри. — Даже если два дня, они же это сделали. Молодцы.
— В этом что-то есть, — заулыбался Виктор. Он положил руку Юри на плечо. — Вот будет нам с тобой под шестьдесят, тоже возьмем посохи и пойдем в гору, как два самурая.
— Можешь уже начинать, — ехидно заметил Юра. — Когда Юри будет “под шестьдесят”, тебе уже будет за шестьдесят.
— Я вырастил чудовище, — мрачно отозвался Витя.
Около часа они бродили по магазинам, где продавали всевозможные товары с изображениями великой горы. Юра даже откопал в одной из корзинок детские носочки с улыбающейся Фудзиямой на каждом. Прямо в центре плато пятой станции находилась почта. Там была такая толпа, что Юра сначала искренне хотел отказаться от попыток хоть что-то там рассмотреть, но потом сдался — было слишком интересно. С Фудзиямы и правда можно было отправить весточку в любую страну. Отстояв с горем пополам очередь за открытками и кое-как умудрившись написать адрес деда буквально на коленке, так как к столу было не пройти, Юра сунул карточку в массивный почтовый ящик, не особо веря в то, что она дойдет. Здесь, конечно, не почта России, но все же. С японской горы. В Москву. Может, стоило еще Лилии в балетную студию отправить? Вот бы она удивилась, когда с обычными бумажками, которых приходит целая стопка каждый раз, вытащила бы фотку горы с юриными каракулями. И так почерк, как у курицы, так еще и без твердой поверхности. Пожилая японка, продававшая марки, не понимала ни слова ни на одном языке. Юра даже попробовал французский, который знал чисто по школьной программе, но безуспешно. Казалось, это прикол такой — ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу, держите марочки, они красивые, кстати, что такое Москва? Это Юра худо-бедно понял на японском.
Сбежав на свежий воздух, Юра уселся на деревянную лавку за один из длинных столиков на площадке. Кто-то из путешественников сидел прямо у высокого парапета на каменных плитах, не особо заботясь о чистоте одежды. И правда, какой смысл, если ты и так весь перемазался в вулканическом пепле, которого на вершине хоть отбавляй?
Вскоре к нему присоединилась Мила с огромным крафтовым пакетом.
— Ты ограбила святую гору? — лениво поинтересовался Юра, спрятавшись под капюшоном толстовки.
— Почти, — хмыкнула Мила.
— Учти, если тебя на таможне не пустят из-за того, что у тебя в сумке кусок горы, я с тобой тут не останусь.
— Да кто бы сомневался, Плисецкий? — девушка с шуршанием водрузила пакет на стол. — Все равно депортируют.
— А ты спой им японский гимн, тогда не депортируют, — усмехнулся Юра.
— Нет тут куска горы, — Мила запустила в пакет обе руки и вытащила оттуда увесистый альбом. — Смотри, какая красота. Я маме купила.
В большой книге были собраны самые красивые фотографии Фудзиямы во время рассветов и закатов, дождя и снега, лета и зимы. Занятые рассматриванием картинок, Мила с Юрой даже не заметили, как к ним подошли все остальные.
— Ну что, может, начнем? — предложил Юри. — На станции особо делать нечего, так что можно пойти вверх. Куда получится, дойдем.
— Идемте. Если кто устанет или передумает, возвращайтесь сюда, сбор тут. Часа через четыре, — глянув в телефон, сказал Пхичит.
Юра поднялся и еще раз посмотрел на возвышавшуюся над ними гору. Точнее, ее часть, ведь они и так были на немаленькой высоте. И как народ доходит до самого верха? Это ж сколько ползти туда по почти отвесному склону…
Там, где заканчивался асфальт, начиналась мостовая. Потом пропала и она. На границе с темно-серой из-за пепла земли стоял большой указатель, оповещавший о начале пути. На самом деле “начинать” можно было и с основания горы, но большинство все же выдвигалось с пятой станции.
Тропа сначала была очень широкой и почти прямой. По прошествии минут пятнадцати Юра крайне удивился — как можно идти по совершенно ровной дорожке и таким образом взобраться на гору?
Когда кончился небольшой пролесок, по левую руку открылся чудесный вид на озера и крошечный городок, расположенный у подножия Фудзиямы. Юри сказал, что им сказочно повезло с погодой — во время облачности такого с горы не увидеть, потому что все заволакивает белым туманом. Юра то и дело останавливался, глядя то под ноги — на темно-графитовую землю, то вперед — на небо, такое одновременно близкое и высокое, как весной в России. И постепенно приходило понимание, что, чем выше, тем менее страшно. Можно содрогаться от ужаса, стоя на крыше пятиэтажки, но здесь внутри все затихало, как море после шторма. И даже мысли невозможно было поймать — они просто дрейфовали в голове, не принося почти никаких эмоций. Только странное, не свойственное Юре спокойствие. Он и не помнил, когда в последний раз так себя чувствовал. Даже после самых успешных откатов ничего подобного не происходило.
Когда снова начался лесок, дорога резко взлетела вверх. Идти стало намного сложнее — приходилось смотреть, куда ставишь ногу, чтобы не зацепиться за огромные корни деревьев, которые пронизали тропу, как извилистые иглы. Кое-где взбираться нужно было по очень крутым подъемам. Вулканическая порода под ногами была очень сухой и осыпалась при каждом шаге. Юра с сожалением посмотрел на свои кеды — когда-то белая подошва, которая совершенно не страдала от грязи в вылизанных японских городах, медленно, но верно покрывалась темно-серым налетом пыли.
Все вместе они дошли до шестой станции, которая совсем не была такой многолюдной, как пятая. Здесь все были серьезными и сосредоточенными. Начиная подъем, люди будто менялись и превращались из тех улыбчивых и довольных жизнью туристов в суровых скалолазов, как их показывают в фильмах. И дело, наверное, даже не в сложности восхождения, думал Юра. Ему и самому не хотелось ни улыбаться, ни веселиться — просто идти вперед и вперед, ощущая в мышцах ног приятную усталость. Эмоции уходили куда-то внутрь и гнездились там, наводя свои порядки. Дышалось легко, было ощущение, что воздух становился все прохладнее с каждым пройденным десятком метров.
И где-то на середине подъема до седьмой станции произошло то, чего Юра ожидать не мог. Появилось нестерпимое желание остаться в одиночестве. Все и так молчали, очарованные тем, что видели. И это было странно — что такого красивого, казалось бы, в черной, как копоть, поверхности горы, на которой уже даже не росли ни деревья, ни трава? Но что-то было, и это самое что-то хотелось спрятать и никому не показывать. Не помогал даже низко надвинутый на глаза капюшон. Сначала Юра незаметно отстал, а потом и вовсе остановился.
И все замерло. И люди, встречавшиеся на пути, которые уже совершили восхождение, будто застыли и медленно проплывали мимо. И те, кто шел вместе с ними, словно попали за прозрачное стекло, не пропускавшее шум. Ни разговоров, ни даже дыхания. Юра открыл рот, подвигал челюстью, проверяя, не заложило ли уши. Нет, слышал он отменно, однако звуки будто потеряли звонкость. Спокойная, приятная, почти сказочная тишина. Такой не бывает даже ночью в его мирном питерском дворе. Что-то, сравнимое с очень коротким мигом между концом музыкальной композиции, под которую катаешь программу, и началом аплодисментов с трибун. Вот этот проблеск ватной, тугой тишины. И только копоть под ногами, а позади — пропасть, которая так глубока, что даже не страшно в нее упасть.
Юра развернулся и медленно пошел вниз. Спускаться было намного приятнее и вовсе не потому, что это было легче физически — скорее из-за вида, который теперь маячил перед глазами, а не за спиной. Глубоко задумавшись, он даже не заметил, как снова начались мелкие деревца, а потом и лесочки. Он глянул на время в телефоне — прошло два часа с тех пор, как они вышли с пятой станции. Значит, скоро будут возвращаться и остальные. Юра решил, что в любом случае с ними не разминется, поэтому можно было немного посидеть в тишине и полнейшем одиночестве, которое в этом странном месте превращалось в абсолют.
Тишина была прежняя. Людей вокруг почти не было, а к моменту, как вид с высоты скрылся за густыми кленами момидзи, листики которых даже в эту летнюю пору были словно покрыты по краям тонким слоем рыжей меди, вообще пропали. Юра приземлился на поваленное широкое дерево спиной к тропе, чтобы никого не видеть, даже если кто-то появится. Свои заметят и подойдут, а на других смотреть просто не хотелось. Ни на кого не хотелось — вот так вот застыть и просидеть до самой ночи, не двигаясь. Откуда такая потребность взялась, гадал Юра. Всегда было желание быть с кем-то, что-то делать, только бы не торчать вот так, когда даже заняться нечем. Но здесь явно были другие правила.
И правда граница между небом и землей. И словно идешь по канату — так ровно и правильно идешь, что даже не боишься полететь вниз. Просто веришь, почему-то веришь, что все будет хорошо и с тобой никогда ничего не случится.
Может, это и есть дзэн?
И может, именно поэтому Юра даже не услышал шагов за спиной и даже не вздрогнул, когда на плечи легли чужие ладони. И гадать, чьи они были, тоже не было нужды.
— Вот и кто так делает? Даже не сказал, что уходишь. Я боялся, что с тобой что-нибудь случилось.
— Нет, ничего не случилось, — сказал Юра, и собственный голос показался ему чужим. — Просто… захотелось.
— Я это понял.
Юра попытался развернуться, но пальцы на его плечах вдруг крепко сжались, удерживая его на месте.
— Бек?
— Я хочу с тобой поговорить.
— Правда? Мне показалось, что мы разучились это делать в обе стороны, — отозвался Юра, бросив попытки пошевелиться и так и продолжая смотреть перед собой на бесконечную зелень, уходящую вниз по склону.
— Тебе показалось. Юр, то, что ты сказал вчера, — Отабек прервался, потом продолжил таким же ровным тоном: — это правда?
Правда, подумал Юра. Все до последнего слова правда. И был ли смысл врать вообще, если и так уже заврались, дошли до ручки? Куда уж дальше?
Он вздохнул. Прислушался к себе. Внутри было тихо-тихо, как в часовне.
— Что именно?
— Ты считаешь, что мы ошиблись?
— О да, — выпалил Юра сразу же. — По полной программе. По крайней мере я — точно.
Отабек помолчал. Руки на плечах Юры были, как деревянные, зато держали по-прежнему крепко, будто он сейчас вскочит и убежит. Куда тут бежать-то? Разве что вниз кубарем — до самого Кавагутико у подножья.
Да и сколько уже можно бегать?
— Что-то мы не дружим с высотой, да? — усмехнулся Юра, опуская голову. — Как поднимаемся выше ста метров, так начинается вот это вот все.
Над его головой раздался тихий смешок.
— Да, похоже. Даже в Барселоне тогда…
— Барселона. Круто было.
— Круто, — согласился Отабек.
— И так все просрать четко — надо было умудриться, — закончил Юра на выдохе.
— Юр, — Отабек слегка ослабил хватку на его плечах, но Юра не делал больше попыток повернуться. — Я больше всего на свете хотел, чтобы у тебя все было хорошо.
— Блин… — Юра потер ладонью лоб, убрал примятую капюшоном челку под ткань. — Это вообще законно? Вот так вот решать за других. Молча!
— Нет, — ровно отозвался Отабек. — Мне казалось, что я поступаю правильно.
— Возвращаю обратно твое коронное “тебе казалось”, — беззлобно ответил Юра.
— Я должен тебе это сказать. Я знаю, что ты будешь беситься, но на правду отвечают правдой. Когда я тогда предложил… перестать общаться, я…
Юра замер. Вот сейчас все и выяснится. И то, что он один себе все напридумывал, и то, что Отабек совершенно другого мнения. И что “прости, Юра, постарайся понять”. Что-то это напоминает, нет? Что-то из Хасецу и того соревнования двух Юриев, после которого Юра рыдал в Якова и клялся, что верит теперь только ему.
— …любил тебя, — тихо, но твердо прозвучало за спиной.
Канат, по которому, как Юре казалось, он все это время ходил, натянулся под ногами и дрогнул, выводя из равновесия. Тишина, безмолвно висевшая под ребрами, вспыхнула, как бумага.
— Так ты что… — заикаясь, начал Юра, — получается, из большой любви это все сделал?
Голос звенел.
Отабек не ответил, только что-то зашуршало за спиной, как будто он переступил на короткой и редкой траве с ноги на ногу.
Зелень перед глазами задрожала, смешиваясь, как акварельные краски, на которые вылили грязную воду из баночки с кисточками.
— А меня спросить нельзя было? Юра, а ты как считаешь? Юра, а ты не сдохнешь без меня к хуям? Юра, а тебе нормально будет вот так жить, когда все развалится к чертовой матери?
— Тише. Пожалуйста, — попросил Отабек, и Юра задохнулся следующим предложением, услышав его интонацию.
— Чего тише-то? — сквозь зубы проговорил он. — Этот год был похож на пиздец. Ты мне просто скажи, зачем? Как тебе это вообще в голову взбрело?
— Ты знаешь, как. Я уже объяснял.
— Да бля, прежде чем решать за человека, надо хоть задуматься о том, чтобы спросить у него! Хотя чего это я? Может, тебе самому стало от этого лучше? Без меня. Без моих вечных эмоциональных выбросов в атмосферу. Без звонков посреди ночи. Без моего вот этого дебильного желания все время рядом быть! Стало? Ты вот скажи, стало? — Юра кашлянул, потому что голос уже начал звучать, как скрипучая карусель.
Между лопаток ткнулось что-то твердое и теплое. Юра вздрогнул, когда его за талию обхватили руки. Потянуло назад. Воздух застрял где-то между ключиц огромным пузырем, от которого вдруг стало ни вдохнуть, ни выдохнуть. И снова не повернуться, хотя догадаться, что Отабек встал на колени на землю и уперся лбом ему в спину, было несложно.
— Ты чего? — сиплым шепотом спросил Юра.
— Не стало, — отозвался Отабек, и его голос звучал приглушенно прямо за плечами. — И без звонков не стало лучше. И без тебя. Такого бы не могло произойти.
— Разве? — бесцветно спросил Юра. — А мне казалось, что я наоборот всех достаю, и тебя в том числе. Что потому и… это все…
— Нет! — вдруг резко выдохнул ему в толстовку Отабек. — Не говори таких вещей! Это я виноват и только я! Ты тут не при чем!
Юра опустил глаза на крепко державшие его руки. Пальцы Отабека так вцепились в ткань на животе, что она натянулась у замка.