Это радует, ведь омега уже чувствует себя уставшим. Глаза саднят, голова кажется тяжелой и изредка простреливает болью. Хорошо еще, что он лишь плачет по пустякам, а не истерит, то рыдая, то смеясь без поводов.
Смотря, как Тор оплачивает счет частной клиники, Локи вздыхает. Денег у него теперь нет, папа еще вчера вечером сменил пароль банковского счета и закрыл ему доступ. Снять наличными омега, конечно же, не догадался/не додумался/не вспомнил, думая лишь о своем новом, восхитительном альфе.
— Я все верну… — он немного тихий и поникший, когда они выходят на улицу. Дело не в уже выпитых таблетках, но в состоянии на грани слез. Тор идет рядом и лишь фыркает, говоря:
— Натурой?
Локи даже огрызнуться не может. Тихо фыркает тоже, облегченно вздыхает. Теперь их путь лежит к его дому за вещами, да важными документами, типа паспорта, страховки, свидетельства о рождении… Еще, конечно же, за книгами, но это уже не так важно.
Для начало нужно хотя бы попасть на порог. Для начала нужно хотя бы дойти до собственной комнаты.
Пока едут почти не разговаривают. Навигатор изредка рекомендует лучшее направление, разрывая полотно тишины. Им обоим хорошо и спокойно, им обоим уютно. Тор не колышется/не колыхается, он словно каменная статуя остается стойким и постоянным. Локи хочет, чтобы постоянным альфа был не только в этот момент, но и всегда. Локи хочет, чтобы в этом мире, — где каждый второй готов пнуть омегу на землю, а затем использовать его, — у него все же был альфа, за которого он смог бы держаться. Благодаря которому поднялся бы не смотря ни на что.
Он не знает, получится все или нет. Не знает, как все сложится уже завтра. Сегодня для него главное — пережить возвращение домой. Сегодня для него главное — в итоге выбраться из этого дома целым.
Тор паркуется у подъездной дорожки просто потому, что прятаться нет никакого смысла. Локи в любом случае будет заходить через входную дверь. Да, он мог бы забраться и через окно, но если бы то было открыто. В связи с его несколько суточным отсутствием, это было маловероятно.
— Я могу пойти с тобой. — альфа вытаскивает ключ из замка зажигания, поворачивается к нему, смотрит. Локи кусает нижнюю губу и медленно, чуть смущенно тянется к нему. Хватается пальцами за толстовку, склоняется, тянет на себя.
Ему нужна поддержка. Всегда, но прямо сейчас все же немного больше. Какого бы язвительного засранца он из себя не строил, он все же омега и он все же мягкий/пушистый/трепетный. И он верит/хочет верить, что Тору удастся его приручить.
Локи касается губами губ, целует не жадно, но комкано. Волнуется. Альфа целует в ответ, но все же успокаивает и притормаживает. Обводит кончиком языка его нижнюю губу, проскальзывает глубже. Не из желания углубить поцелуй, но из желания забраться туда, под кожу.
Тор целует его долго, не торопит/не торопится, не отпихивает, выгоняя. Его рука опускается на бедро, другая уже на шее.
«Эй, я все еще здесь и буду здесь, когда ты вернешься. Просто сделай это. Когда-нибудь в любом случае пришлось бы.»
Он не говорит ни слова. Целует в уголок губ, а затем и в щеку. Целует с такой нежностью, будто они — пожилая женатая пара.
Это неожиданно дарит омеге успокоение и контроль. Он больше не разваливается, не плачет. Невесомо улыбнувшись, шепчет:
— Если я не выйду через пол часа, можешь брать штурмом…
— Для тебя все, что угодно, детка.
Тор кивает невероятно серьезно, и это отдается теплом где-то под ребрами. Больше так ни слова и не сказав, омега выходит. Ноги кажутся каменными или желейными, но все же он идет. Шаг за шагом. Шаг за шагом. Пытается взрастить внутри себя стойкость, но получается со скрипом.
Дом привычный и родной, но неожиданно кажется, что он не был там с десяток лет. Сколько всего случилось… Первый этаж, второй, следом чердак, принадлежащий лишь ему. Все это знакомо до боли и до боли же угнетает.
Локи знает, что так нельзя и это неправильно, Локи знает, что как бы ему не хотелось ненавидеть их, они все же всегда будут его родителями, но тут ему причинили так много боли… Его пытались перекроить не раз, целую сотню. Из него пытались вырастить глупого, надменного «мокрозадика».
Одним из признаков взрослости, по словам папы, всегда являлось уважение. Исходя из этого, даже если кто-то причинит тебе смертельную боль, тебе придется и дальше улыбаться ему, разговаривать с ним, общаться с ним нормально. Тебе нужно будет комкать эту боль внутри себя, зарывать ее глубоко-глубоко, а затем выказывать уважение, чтобы казаться взрослым.
И это неправильно. Никогда не сможет стать правильным, если взрослость определяется такими мерками, а не тем фактом, что ты умеешь держать язык за зубами и ясно осознаешь, что грубить — не выход.
Локи подходит к порогу. Локи понимает, что вот в таком мире, здесь и сейчас, у него никогда не получится стать социальным, взрослым и настоящим омегой.
Все эти устои и догматы не верны для него. Они не верны ни для кого, но почему-то складывается ощущение, что лишь он видит их неправильность. Их исковерканность. Их отвратительность.
На самом деле он не умеет жить так. Он может нацепить маску, спрятаться за ней и молча задыхаться там же, но жить так… Это не жизнь. Уж лучше он будет сидеть дома. Уж лучше он вообще не будет жить.
Почему каждому так важно оскорбить и унизить его? Не только его, каждого, кто может случайно попасться под руку?..
И зачем все это раболепство? К чему оно, если можно просто…быть обычным?.. Разве смысл не в том, чтобы просто быть собой и наслаждаться жизнью?
Тогда в чем же смысл?!
Он замирает всего на миг и не стучит. Он нажимает на ручку, открывает дверь. Он понимает, что любит и папу, и отца, но он не сможет жить здесь, не сможет жить так! Он совсем не хочет умирать в двадцать с хвостом, закинувшись таблетками и оставляя пол десятка детей на чьих-то руках.
Потому что это не жизнь. Где возможность выбора? Где возможность саморазвития? Где возможность мечтать и желать?
Он был рожден, чтобы стать ходячим инкубатором, но он рос и заботился о себе не ради этого. Он знает, что может быть полезен. И он полезен. Он может доказать это.
Разувшись в прихожей, омега медленно ступает по выложенному ламинатом полу. Проходя мимо кухни видит сидящего за ноутбуком папу. Тот уже смотрит на него, тот слышал, как он вошел.
Он не бросается на него с объятьями, не кричит, что рад его возвращению. Его губы скорбно, в отвращении искривлены, а в глазах… Злоба. Ненависть. Этот взгляд смешивает его, Локи, с грязью.
— Папа, я вернулся. — он поворачивается всем корпусом и сглатывает. Это будет не просто, он понимает, но все же он собирается хотя бы объясниться перед тем, как уйти. — И я… Я разорвал брачный договор. — с каждым словом ему будто бы сложнее сделать вдох. С каждым мгновением его сердцу будто бы сложнее обозначить еще один удар. — Я… Я встретил своего истинного.
В голосе тревожное оправдание и безнадежность. Он хватается пальцами за ткань джинсов, затем вспоминает, что у него сбрит висок и проколоты уши, а после вновь смотрит в глаза родителя.
Приговор. В его, папином, взгляде приговор, и он уже вынесен. Вот-вот его должны будут привести в действие.
— Как долго я заботился о тебе… Как долго обучал хитростям, настраивал на нужные мысли, обучал правильному питанию и поведению… Как много времени я потратил на тебя, бездарное, безмозглое создание. — ноутбук закрывается хлопком, Локи вздрагивает, а его папа поднимается. Подхватывает свою кружку, идет к раковине. — Твой отец так настаивал на аборте, шестом или седьмом по счету, но врач сказал, что это последняя возможность… Это был первый и единственный раз, когда я пошел против него, и это испортило всю мою жизнь. Ты все испортил.
Чай или кофе выплескиваются в раковину, а у омеги ком в горле встает от мысли, что от него хотели отказаться. От мыслей о всех тех братиках-альфах/бетах/омегах, которых он мог бы иметь.
Мог бы. Сейчас уже не может.
Его отец не любит его. Его отец настаивал на аборте.
— Я лишь хотел, как лучше. Хотел продолжить наш славный род, хотел, чтобы ты был счастлив… Но ты вновь решил все сделать по-своему. Жалкий, ничтожный уродец. — его папа спокойно споласкивает кружку. Локи слышит, как его собственные слезы капают на пол, но не чувствует их. Кажется еще миг и он упадет прямо здесь, на подогнувшихся ногах. Глаза подводят. — Я ведь тебе и альфу нормального нашел, и к диетам тебя приучил, и к послушанию… А что сделал ты? Что сделал ты для всего этого?
— Я… Я же…
Слов нет. Слова закончились. Его губы трясутся, его пальцы дергаются, раз за разом слабо пытаясь ухватить воздух. Папа разворачивается, все еще держит кружку, и в его глазах так много скорби и ненависти. Так много отвращения.
Будто бы он, Локи, сделал что-то ужасное. Будто бы и вправду убил кого-то, а затем умер и сам, оставив все проблемы на родителя.
— Что «ты», убогое создание?! Да ты бы без меня и дня не выдержал! — он поднимает руку резко, а затем швыряет в стену рядом с ним чашкой. Локи отшатывается, но слишком медленно. Осколок распарывает ему плечо, но все же не сильно. А папа беснуется, вскидывается, срываясь на крик: — Ты жалкий и слабый! Маленький придурок, который только и знает, что сидеть, да книги читать! Если бы не я, на тебя бы ни один альфа не посмотрел! Ты уродец, ты ничтожество! Думаешь, ты хоть кому-то нужен?! Да этот твой альфа трахнет тебя, а через полчаса выкинет взашей! И куда ты тогда пойдешь, а?! Придешь ко мне и начнешь плакаться, сука?! — он делает шаг, а затем срывается. Идет в его сторону уверено, жестко. Локи отступает, ошарашенно отшатывается. Внутри все скукоживается от боли. Он не может не то что ответить, даже подумать о таком не может. Выходят в коридор. — Я и на порог тебя не пущу! Ублюдок, мерзкая продажная подстилка! Что он тебе пообещал, а?! Что это будет весело, позлить твоего бедного папочку?! Или, что он будет любить тебя до конца жизни?! — он уже тут. В шаге от омеги. Локи смотрит лишь в переполненные ненавистью глаза, но чувствует, что сейчас случится что-то еще. Так просто он не отделается. Папа срывает связки, сжимает руки в кулаки. — Ты ему нахрен не сдался! Ты никому не нужен, понимаешь ты это или нет?! Если в тебе нет красоты и послушания, на тебя никто не позарится! Будешь продажной шавкой, что спит в коробке, да работает по ночам на шоссе! Тварь!
Он заносит/вскидывает руку.
И Локи зажмуривается. Он втягивает голову в плечи, готовый принять это. Теперь он понимает, что заслужил. Теперь понимает, что должен папе до конца жизни за все его страдания.
Но тот так и не ударяет. Следом звучит глубокий, спокойный голос:
— Иди в свою комнату, малыш.
Локи распахивает влажные, слипшиеся веки и видит отца. Тот, как и всегда в строгом костюме тройке и с упрямо сжатыми губами, удерживает папу за руку и даже не смотрит на него. Его взгляд, объятый печалью и лаской, смотрит лишь на его сына-омегу.
Локи сглатывает, сорвано кивает, но не срывается на бег. Ноги ватные, сказать ему нечего. Он добредает до лестницы, хватается за поручень, на нижних ступеньках чуть не падает.
Он теряется в том моменте, пока волочит тело до нужной/единственной двери третьего этажа. Он приходит в себя лишь в своей комнате. Закрывает дверь, запирает дверь, приваливается к двери. Внутри все так же, как и было всегда: кровать с балдахином, встроенная вглубь стены гардеробная, книжный шкаф, окно… Никаких следов крушения или чьей-то истерики.
Омега осматривается, сквозь слезы и собственные всхлипы, а затем съезжает вниз, на пол. Подтягивает колени к груди.
Внутри больно и колко. Его папа его не любит. И никогда не любил. Вначале думал, что делает как лучше, но когда понял, что променял мужа-альфу на слабого, болезного сына-омегу, похоже, возненавидел. Хотел вернуть назад, возможно, даже хотел убить, но ведь есть родословная, которую кто-то должен был продолжить и…
У него могли бы быть братья. Старшие братики-альфы, старшие братики-беты, старшие братики-омеги. Тогда ему, возможно, и не было бы так одиноко. Он бы знал, у кого просить совета, а у кого, помощи. Он бы чувствовал себя защищенным.
Но они все мертвы. Мертворожденны. Их нет, их не было, их не будет.
Его папа его не любит.
Локи зажимает рот ладонью жестко и давится хрипами. Грудная клетка ходит ходуном, ему холодно, больно и плохо. Кажется вот-вот и вырвет. Из-за слез ничего не видно, но что ж ему видеть-то?! Он — никому не нужная обуза, что только что предал своих родителей/попечителей/кормителей. Он хотел бы вскинуться, да закричать о собственных горестях, но… Слов не осталось. И мыслей тоже.
В нем не осталось ничего кроме боли. И он хотел бы крушить, ломать, биться в истерике, но… Папа отучил его от этого давным-давно. Папа научил его многому.
Он научил его быть вежливым и покладистым, научил его шить, вязать, убирать и готовить. Он научил его, что не нужно ни при каких обстоятельствах с альфой спорить.
Локи поднимается, а секунду спустя в дверь раздается истеричный стук его папочки. Локи вытаскивает из-под кровати большую спортивную сумку, которую нашел еще давно в той части чердака, что завалена всяким хламом, а затем открывает дверцы своего шкафа. Он скидывает на дно лишь свои самые любимые вещи, он заполняет сумку до верху тетрадями, книгами и документами.
♦♦♦
Он слышит крик, но всего лишь выходит из машины. Обходит ее вокруг, приоткрывает пассажирскую дверь, желая чуть проветрить салон. Как и обещал, Тор ждет пока истечет полчаса или же пока не раздастся первый крик его омеги. Только вот тот так и не кричит. Зато кричит один из его родителей. Очень уж громко.
Ему удаётся расслышать некоторые слова, и от этого руки комкаются в кулаках, а челюсти стискиваются. Оперевшись о капот, альфа лениво, хоть и немного напряженно рассматривает дом.
В нем нет сомнений, нет злых намерений и нет желания навредить. Иногда, когда Локи нет рядом, ему бывает чудится его запах. Тонкий аромат полевых цветов, солнца и папиного молока.
Локи пахнет совсем не так, как должен. И Тор знает об этом.
Он не тревожится и не морочит себе голову. Он нашел второго истинного, он больше не собирается терять его.
Он все еще помнит, что Джи пах темными соляными пещерами и прохладной лунной ночью. Он, конечно же, понимает, что это — странная, непонятная магия: у его омег совершенно противоположные запахи.
Ведь Локи, его сильный, красивый детка, намного лучше вписывает в атмосферу безоблачной, лунной ночи, а Джи… Джи все еще живет в его сердце ярким лучиком солнца.
Это уже давно не пугает его. Уже даже почти не гложет/тревожит его истрепанную душу. Он любит первого омегу, любит и второго. Он не сомневается, так же, как и всегда доверяя инстинктам и одновременно контролируя их.
Неожиданно крик затихает, и это заставляет насторожиться. Тор настораживается. Но все же в неведении остается не слишком уж долго. На крыльцо выходит высокий, подтянутый альфа.
С первого взгляда понятно, что он — отец Локи. И черты, и осанка, и даже, частично, взгляд. Тор не подбирается, не срывается с места, чтобы вылизать его ноги или уверить в своей безграничной любви к своему омеге. Он видит, что альфа замечает его, вытаскивая пачку сигарет, он видит, как его острый взгляд буквально сканирует от макушки до пяток.
Так и не закурив, альфа направляется в его сторону. Вот теперь Тор встает ровно, прячет руку в переднем кармане толстовки и вздыхает. На его лице нет агрессии или злобы, оно спокойное, расслабленное.
— Так ты тот самый виновник всей этой шумихи? — четко и по существу. Они друг другу даже никто, чтобы хотя бы поздороваться, и Тору определенно нравится, как обстоятельно альфа подходит к делу. Кивнув, он отвечает:
— Да. Я — истинный вашего сына. — коротко и ясно. Отец Локи кивает, все же закуривая. Он начинает спрашивать спокойно, без какого-либо намека на проявление агрессии, и Тор отвечает честно. Смысла в прятках и догонялках нет, и искать его там нечего.