Солнце янтарных глаз светит все так же ярко, но лучи его направлены уже не на Ньюта. Теперь в лете плещется кто угодно — в основном девчонки, и Ньюту среди них нет места. Зарождавшееся пламя в шоколадных глазах гаснет вновь.
Каждый новый день — это прыжок в пропасть. Каждый новый день — это отражение предыдущего. Каждый новый день — все такой же серый. Каждый новый день перестал быть новым.
Уже невозможно разобраться: все встало на место, так, как и должно вообще-то быть, или же, напротив, в какой-то момент все пошло под откос.
А Минхо снова застревает у Ньюта столько времени, что незнающий человек вполне может подумать, будто тут он и живет. Недалеко от правды, конечно же.
Минхо видит, что происходит с другом. Ему это напоминает дерьмовенький старый фильм, в котором все окрашено в черно-белые тона. Будто у Вселенной вдруг закончились краски, и она решила не размениваться на то, чтобы сделать мир чуточку ярче. Будто каждый будний день кто-то тщательно пропускает через фильтр в фоторедакторе. А каждый выходной сливается в неясное месиво. Оно пролетает мимо, и его даже заметить нельзя. А еще это все похоже на утекающую из всех на свете людей и каждого человека по отдельности радость. Или на укрывшее город выцветшим одеялом уныние.
Как ни назови, ни одна из песчинок-мгновений больше не имеет такой же высокой ценности, какая была до этого.
Минхо отчаянно пытается понять, когда все это сумасшествие началось. Он не может поверить, что упустил такой важный момент. Кто знает, вдруг у него получилось бы если не остановить, то хотя бы замедлить всеобщее помутнение. Через призму такого видения каждый дом, каждая улица, каждый подогнутый уголок старой потрепанной книжки, каждый календарный лист и каждый случайный прохожий на улице кажутся слишком фальшивыми, слишком непродуманными, слишком нереальными, взятыми из чужой больной фантазии, слишком отвратительными и грязными. Заляпанными тоской и безликостью.
Минхо почему-то думает, что не остается даже настоящих эмоций. Или хотя бы эмоций вообще. Любое лицо — унылая маска. Любое лицо — фальшиво безразличное. Любое лицо — эфемерно радостное. Любое лицо — просто отсутствует.
На языке — привкус горечи. К нему уже удается привыкнуть. Его удается почти не чувствовать. Только от него все равно никуда не денешься.
Та же горечь — и в усмешке Минхо. Ему все невдомек, когда он стал таким же унылым и безликим.
Минхо старается оставаться оптимистом. Он продолжает верить, что серые дни сменятся яркими, переливающимися чувствами и счастьем кадрами. Тогда все встанет на свои места. Тогда Ньют перестанет ощущать себя лишним везде и всегда. Тогда Томас снимет чертову маску напускной веселости. Тогда окружающие выглянут из-под своих темных очков, а в их глаза ударит белый свет. И тогда этот белый свет рассыплется на все остальные цвета. И тогда они вновь сольются в невероятные оттенки. Тогда и Минхо сможет содрать с себя защитную форму колючего сарказма.
Но ожидание затягивается, а ничего не меняется.
***
Ньют встречает новое серое утро с красными глазами и тяжеленной головой. Прежде чем сползти с кровати, он думает, что пустую черепную коробку просто полностью залили растровом цемента. Другого объяснения, почему она такая тяжелая, нет.
Что-то странное царит в атмосфере дома. Что-то непривычное витает в воздухе. Что-то неправильное окутывает тело и ноги при ходьбе. Что-то чужеродное царапает глаз, но что именно — понять невозможно.
На первый взгляд кажется, что все по-прежнему.
По-прежнему — мертвая тишина в комнате матери. Она устрашающим сгустком черного тумана скопилась внутри. Она тянет свои черные призрачные щупальца к чужим ногам, выползая из-под двери.
По-прежнему — пасмурный день. Такой же, как и все остальные в последнюю пару недель. Небо — это окно. Окно, которое завесили грязной серой тряпкой на время ремонта, чтобы не испортить и не повредить стекло.
По-прежнему — тяжесть в голове и конечностях. Казалось бы, тело уже давно должно было привыкнуть к изнуряющей работе и не реагировать так. Но нет. С каждым днем становится хуже.
По-прежнему — остро ощутимый недосып. Это хроническое состояние. Ньют чувствует себя роботом, функционирующим только на автомате.
По-прежнему — гремящие на кухне чашки. По-прежнему — пробирающийся в нос запах кофе. По-прежнему — заботливый Минхо, не оставляющий друга ни на секунду.
Выбивается из привычного утреннего кадра расцветающая улыбка у Ньюта на губах. Он вдруг думает, что, как бы тяжело ни было, возможно, он утрирует. Все не слишком плохо. Он так много пережил.
Выбиваются из привычной картины негромкие голоса, доносящиеся из кухни. Сути разговора понять не выходит. Определить, кому принадлежат эти голоса, не получается.
Ньют замирает у двери. Колеблется несколько секунд. Почему-то ему кажется, что ему не совсем понравится то, что он увидит. Но прятаться в собственном доме от собственных гостей — не выход.
Ньют сжимает кулаки.
Ньют застывает на пороге.
Ньют растерян.
Теплые лучи янтарного солнца вновь обращаются к нему. Чужие глаза смотрят проницательно, с полным вниманием. С участием. С извиняющимся выражением. Они гипнотизируют. Потому что Ньют не может оторвать от них взгляда.
Глаза Томаса сияют ярко, будто звезды. Будто рассыпанные блестки. Будто кристаллы. В каждой грани этих кристаллов носятся, как в лабиринте, солнечные лучики, отскакивая от стен и заливая все вокруг ярким светом. Пожалуй, они озаряют потемневший мир, и он в одно мгновение преображается.
Ньют выдыхает.
Он не знает, радоваться ли ему внезапному появлению Томаса. Они не говорили так давно.
— Утречка, — бросает Минхо, направляясь к выходу из кухни. Он кладет руку Ньюту на плечо и несильно сжимает пальцы. От его крепкой ладони по всему телу разливается тепло. Сердце замирает — всего на мгновение, и Ньют благодарно улыбается другу. Минхо кивает, его губы тоже трогает мимолетная улыбка, а затем он уходит. Оставляет Ньюта и Томаса одних.
Ньюту удается выдавить что-то похожее на улыбку и для Томаса. Он понимает, что дольше молчать нельзя. Но он понятия не имеет, что можно сказать.
А Томас терпеливо ждет. Ждет, неотрывно глядя на Ньюта.
— Ну привет, Томми, — обреченно вздыхает Ньют. Он берет свою чашку и прислоняется к подоконнику, пригубив горячий кофе. По коже проходит сквозняк. Холод липкими пальцами пробирается под легкую футболку и нежно обнимает Ньюта со спины. Ньют передергивает плечами и, прикрывая глаза, обхватывает кружку двумя руками, грея продрогшие ладони. Вдруг становится так… спокойно?
— Ньют, я… — Томас ерошит на затылке волосы, приводя их в состояние творческого беспорядка. Ньют открывает глаза и выжидающе смотрит на друга. Томас осторожно подбирает слова. Ньют не перебивает. Томас выглядит неуверенным. Ньют отстранен от целого мира. — Прости. Кажется… да нет, не кажется, — Томас невесело усмехается, — тебе нелегко сейчас. Хоть ты и не говоришь. Это видно. А я… Я чувствую себя ужасным другом. Я к тебе даже не подошел ни разу с тех пор… Наверное, я повел себя совсем по-скотски.
Томас весь состоит из чувства вины. Ньют же винить его даже не думает.
Вместо этого Ньют снова улыбается. Откуда-то приходит мимолетное счастье. Оно вместе с кофе растекается внутри тела, даря долгожданное тепло. Оно вливается в остывшую кровь, разбавляя ее собой. Заставляя бежать по венам быстрее. Оно действительно мимолетное, но Ньют впервые за долгое время ловит момент за хвост, позволяя себе насладиться им в полной мере. И поэтому он позволяет улыбке не сходить с его шершавых губ.
— Все хорошо, — заверяет Ньют. Томас лишь качает головой, хотя и улыбается в ответ.
Кружка громко сталкивается донышком с поверхностью стола. Ньют выходит из кухни. Проходя мимо Томаса, треплет его по волосам. Томас перехватывает Ньюта за запястье.
Их взгляды снова сталкиваются.
***
И вот мир снова полон красного. Он весь состоит из алых оттенков, переливаясь от более темных к светлым. Он ползет змеей по пятам, подхватывает морской волной, крутится волчком совсем рядом. Окрашивает все и всех в ядовито-красный цвет.
Усталость Ньюта тоже становится багровой. Ее цвет — предупреждающий. Ее цвет — призыв остановиться. Но Ньют его не видит. Не видит, не слышит, не замечает.
Уже поздняя ночь. Город преображается, начинает светиться яркими фонарями и неоновыми вывесками. Свет фар машин напоминает светящиеся в темном лесу глаза множества скопившихся хищников. Все они, эти хищники, проносятся мимо, безразлично мазнув по Ньюту взглядом. Возможно, считают его недостаточно привлекательным для себя. Возможно, ищут другую жертву. Возможно, сами убегают от кого-то. Кого-то гораздо страшнее них.
Звезд на небе не видно. Они прячутся то за тяжелыми облаками, то скрываются в огнях ожившего города
Воздух холодным огнем опаляет легкие. Его ледяные пальцы сжимаются на горле Ньюта. Будто пальцы подобравшегося сзади убийцы. Ньют на секунду задыхается и хватает воздух ртом, панически, жадно. Пальцы на горле пропадают, но вместо них тут же порыв ветра бросает в лицо волосы, мгновенно закрыв обзор.
Ньют встряхивает головой и останавливается. Подняв голову к небу, он на секунду закрывает глаза. Под веками в тот же миг вспыхивает пожар и появляется ощущение, будто под ними еще и насыпано тертое стекло. Ньют морщится от пульсирующей боли и трет пальцами переносицу. Рука не слушается; ее, враз отяжелевшую, удается поднять только проделав над собой неимоверное усилие.
Первое, что видит Ньют, открыв глаза, — стоящая неподалеку от него знакомая машина. Он замирает. Он думает, что ему это кажется. Он щурится, пытается рассмотреть получше.
И все-таки ему не померещилось, убеждается Ньют.
Облокотившись спиной на красивую черную машину, Томас рассматривает раскинувшееся над его головой небо густого темного цвета. Его губы время от времени покидает слабое облачко пара и устремляется вверх. Неспешно и лениво. Никуда не торопясь. А затем оно полностью растворяется в воздухе, абсолютно с ним сливаясь. Будто маскируясь.
Томас отрывается от разглядывания необъятного пространства над собой. Ньют ничего не может поделать со своим состоянием, но вновь чувствует, что к нему словно потянулись лучи солнца. Он даже не может отвести взгляд от глаз напротив. Теплых и пылающих. Это в похоже на его личную клетку чистого янтаря.
Томас улыбается. Ньют продолжает неверяще смотреть. Томас отталкивается от машины и идет к нему. Ньют стоит на месте. Он испуганно следит за Томасом. Будто к нему приближается маньяк. Томас останавливается всего в одном шаге. Ньют судорожно вздыхает.
— Эй, — Томас кладет руки ему на плечи. Пытается растормошить. Заглядывает в глаза. Ньют сглатывает. Кажется, слишком громко. — Пойдем. Я отвезу тебя домой.
Ньют все еще плохо соображает. Он заторможенно кивает. Он позволяет Томасу себя вести, чувствуя, как сильно гудят ноги. В ступни будто впиваются гвозди, а прямо по костям стучит множество молоточков.
Ньют садится в машину и прислоняется лбом к холодному стеклу. Оно выпивает его боль и бессилие вместе с жаром кожи, охлаждая и успокаивая в ответ. Колеса тихо шуршат по асфальту, на лицо то и дело падает яркий желтый свет, исчезает и появляется вновь. А под веками разгораются насыщенно-оранжевые всполохи и затухают вместе с уносящимися назад фонарями.
Весь мир — в огне. Весь мир — в густейшем тумане. Весь мир — объят удушающим дымом.
— Откуда ты знаешь, где я работаю? — бормочет Ньют себе под нос. Он уже почти спит, но вопрос сам срывается с языка. Ньют его даже не контролирует.
Томас усмехается.
— Я многое знаю.
Ответ слишком простой, слишком расплывчатый. Но Ньют не допытывается. Не настаивает. Он выжат и вымотан, его устраивает и это сейчас.
Он проваливается в пустоту, черную, бездонную, он парит в ней, легко, невесомо. Он почти ощущает себя птицей. Но в следующий миг на шее, руках и ногах вдруг появляется неподъемная тяжесть. Она тянет вниз, и Ньют стремительно падает. И падение захватывает дух, а в сердце впиваются тысячи маленьких иголочек. Разрывают его на клочки.
Ньют испуганно подскакивает на сидении и пару секунд часто моргает. Пытается понять, что происходит. Пытается понять, где он находится. В мозгу нехотя просыпается память, всплывают ее составляющие. Как мозаика. Они выстраиваются в единую цветную картину, и вот Ньют уже видит Томаса. Он решил подкинуть Ньюта до дома, вспоминает тот.
Собственно, машина уже стоит у назначенного места, а Томас обеспокоенно смотрит на Ньюта. Его рука в успокаивающем жесте тянется к Ньюту, касается его плеча.
— Все нормально?
Ньют только кивает и благодарно смотрит на Томаса.
Наверное, молчание затягивается, Ньют думает. Наверное, стоит что-то сказать, Ньют понимает. Наверное, нельзя так долго смотреть друг другу в глаза, Ньют решает. Но ему почему-то так трудно отвернуться. Чужие глаза притягивают слишком сильно.
Ладонь Томаса все еще прожигает плечо Ньюта через плотную ткань куртки. Он чувствует, как это место вспыхивает огнем. Языки пламени обуревают все тело, облизывают внутренности, выворачивают наизнанку. Но согревают одновременно.
А вместе с жаром чужой ладони помогает согреться и выражение в янтарных глазах. Небезразличное, почти нежное, такое успокаивающее. Ньюту кажется, что уже действительно наступило теплое лето. Лето с его согревающим солнцем, яркими красками и невыразимым счастьем.
Ньют проводит подушечками пальцев по запястью и тыльной стороне ладони Томаса, почти невесомо, будто дуновение легкого летнего ветра, и так же легко выдыхает едва различимое:
— Спасибо.
Ньют почти молниеносно выскакивает из машины, соображая, что еще немного и точно сделает что-то не то. Особенно если учитывать, что сделать это хочется невыносимо сильно, а с трудом работающий мозг едва ли удерживает барьер между тем, что можно, и тем, что нельзя. Эта граница еле видна и чрезмерно расплывчата. А меньшее, чего Ньют желает, — испытывать свое везение и шагающее на самой грани терпение.
Появляется ощущение, что кости внезапно стали раза в четыре больше. Они такие тяжелые, что Ньют исключительно по привычке еще может шевелить ногами. И делает он это с такой невероятной медлительностью, что со стороны, пожалуй, создается впечатление, будто он специально оттягивает время. Но он просто пытается привыкнуть к неподъемной тяжести собственных ног.
Он — большая черепаха. Умудренная огромным опытом. Старая, едва ли способная передвигаться. Повидавшая на своем веку много такого, чем не может похвастаться даже самый заядлый путешественник. Бесконечно уставшая. Придавленная к земле грузом прожитых лет и оттого такая беззащитная.
Ньют мысленно усмехается собственному сравнению. Наверное, оно действительно должно быть смешным. Оно бы и было, если бы не было таким точно подобранным.
Ньют почти уже встает на ноги, когда провожающий его до этого потерянным взглядом Томас хватает его за запястье и тянет назад. Ньют, опешивший Ньют в последнюю секунду уворачивается, спасая лоб от столкновения с машиной. Он крепко жмурится, и перед глазами начинают весело плясать круги. Снова красные. Ньют никогда не сможет избавиться от этого проклятого цвета.
Томас практически с осуждающим выражением смотрит на Ньюта. Тот чувствует себя неуютно под таким взглядом. Ньют передергивает плечами. Словно пытается скинуть неприятный осадок, осевший на них. Словно пытается убедиться, что все еще способен двигаться. Словно пытается убедить себя, что не связан невидимой цепью.
А потом Ньют переводит глаза выше, натыкаясь на другие, такие ослепляюще яркие, сияющие так, как не сияет ни одна звезда во Вселенной. Он готов поклясться, что слышит треск. Оглушительный, разносящийся повсюду, слышимый в каждом уголке планеты и такой отвратительный треск. Будто бы что-то сломалось. Будто бы что-то исчезло. И Ньют догадывается: это и есть тот барьер, который едва ли удерживал его от необдуманных поступков. Теперь его нет.
Ньют резко подается вперед, не до конца уверенный в том, что делает. Осторожно беря лицо Томаса в свои ладони, Ньют различает говорящий где-то в его голове слабый голос, безапелляционно утверждающий, что Ньют поддается эгоизму. Но ему уже все равно, стоит только крепким пальцам Томаса запутаться в его длинных волосах, а обветренным губам с готовностью поддаться губам Ньюта.