Отзвучали последние слова, и почти шепотом было сказано “аминь”. Лэл открыла глаза, и в них светилась прежняя жажда крови. Не тратя времени даром, она протопала к первому матросу. Даже не взглянув на него, она жестом, в котором сквозила какая-то ужасающая привычность, перерезала ему горло. Он упал лицом вниз, еще живой, задыхающийся в потоках собственной крови. Кок вскрикнул и заплакал — насколько Северино знал, у него совсем не было опыта встречи с пиратами, да и сама профессия корабельного повара была для него нова.
Как только стихли последние страшные хрипы, и матрос перестал дергаться, Лэл подошла к коку. На ее лице появилась притворная жалость.
— Малыс хосет к мамоське, да? — прошепелявила она фальшивым голосом. — Держу пари, ты обделался. Или ты просто всегда так воняешь
Кок все еще смотрел на мертвого матроса в каком-то животном ужасе, и его полное лицо сотрясалось — так дрожала его нижняя челюсть. Зубы клацали друг о друга, он был не в силах ничего ответить Лэл. Впрочем, непохоже на то, чтобы она ждала от него этого самого ответа.
— Ребята, смотрите, какой жирный, — Лэл с усмешкой ударила ногой в пухлый живот кока. — Небось, пожрать любит, а? Ты привык кормить экипаж? — она снова повернулась к коку, почти нежным жестом взяв его за подбородок и заставив посмотреть себе в глаза. — Как думаешь, а если мы покормим тобой кого-нибудь? Например, рыб?
Команда одобрительно зарычала — по-видимому, чем кровавее и изощреннее была смерть, тем им было веселей. Лэл снова щелкнула пальцами, от толпы пиратов отделились два здоровяка — оба с густыми черными усами и бородами, похожие, точно братья. Они положили несчастного кока на живот и перекинули веревку меж его связанных рук и ног, завязав оба конца прочным узлом на грот-мачте. Затем они кинули кока за борт и, судя по его крику, он оказался точно над водой. Северино передернуло — страшная и медленная смерть. Он слышал о подобном — человека подвешивали, периодически окуная в воду. Если смертнику везло — его успевали съесть акулы. Если нет — он мучился днями и ночами без еды и воды, на палящем солнце.
Лэл глянула за борт и одобрительно хохотнула, а затем подошла ко второму матросу.
— Ребята, что мне сделать с ним? — спросила она с недоброй улыбкой.
— Вынь ему кишки! — крикнул уродливый кривоногий карлик. — Кишки выпусти! Киш-ки, киш-ки! — начал он скандировать, и вскоре к нему присоединились другие пираты.
Однако Северино смотрел не на него. Его внимание приковал священник, который в свою очередь смотрел на Северино не отрываясь. У него были почти прозрачные светло-серые глаза — таких глаз Северино никогда ни у кого не видел. “И, наверное, не увижу”, — подумал он, с какой-то холодной расчетливостью оценивая оставшееся ему время.
Лэл оскалилась в усмешке и, снова взяв кортик, глубоко резанула им по животу несчастного матроса, а затем снова, начертив таким образом крест. Тот страшно закричал и упал. Кажется, ему повезло, и он то ли отключился, то ли умер от испуга. Лэл поставила ногу на его спину и посмотрела в сторону Северино.
— Кто это у нас тут? Мистер невозмутимость? — она сощурилась, пытаясь вызвать в своей жертве хоть какие-то эмоции. Северино четко решил, что не доставит ей такого удовольствия. — Эй, ребятки, — вдруг обернулась она к своей команде. — Гляньте на него. Да он же индеец! Рожа красная, как кровь, — она издала лающий смешок. — И носище прям как у этих любителей скальпов. Что скажешь, а? — это было обращено к Северино. — Кто ты? Делавар? Ха, держу пари, ты делавар.
Северино подумал, что, похоже, это просто единственное племя индейцев, которое Лэл знала по названию. Он ничего не сказал, продолжая смотреть ей в глаза. “Все равно умирать”, — думал он, сознавая, что страх остался где-то далеко, в том времени, когда смотровой только увидел из вороньего гнезда корабль без флагов, когда капитан объявил, что они будут биться, когда Северино вынул свою шпагу, собираясь вступить в бой, когда его ударили чем-то по голове… Здесь и сейчас страху не было места, он казался чуждым.
Лэл схватила его за волосы и вздернула его голову, заставив выгнуть шею.
— А что если, — прошипела она достаточно громко, чтобы команда ее услышала, — что если я сниму с тебя скальп, как твои родственнички снимают его с французов, англичан и испанцев? Что скажешь? Давай-ка посмотрим, какого цвета твоя кровь, краснокожий.
— Лэл! — вдруг крикнул священник.
Та обернулась к нему и серьезно спросила:
— Да, Святоша?
Видно было, что тот смешался. Мелко и порывисто дыша, Северино наблюдал за ним, пытаясь понять, какова его игра.
— Мы понесли потери, — наконец, пробормотал он. — Нам пригодится еще один матрос.
— У нас их полный трюм, — отрезала Лэл, одновременно ответив на немой вопрос Северино о том, куда же подевалась остальная команда.
— Но у нас нет индейцев, — губы священника сложились в какую-то нервную улыбку.
Лэл оценивающе посмотрела на Северино, затем цокнула языком:
— Да, Святоша, ты прав. Таких уродов у нас еще не было.
Команда одобрительно загремела ногами по палубе и засвистела, и только сейчас Северино отметил ее пестрость. Тут были и азиаты, и тот самый карлик, и даже один здоровяк, походящий на классического викинга.
— Хорошо, — наконец решила она, с сожалением отпуская волосы Северино. — Жаль, мы не увидим его мозги, но с другой стороны… — она хищно улыбнулась. — Запомни, Делавар, сделаешь хоть что-нибудь не так — твой скальп будет болтаться на моем поясе.
Все еще не осознающий своего внезапного помилования, Северино продолжал дико смотреть на священника. И почему-то он думал только о том, что его глаза серые, почти прозрачные…
***
Северино не знал, сколько прошло дней с того момента, как его бросили в трюм, в клетку с остальными. За все это время люк открывался всего несколько раз, каждый из которых был отмечен тем, что свет, идущий из люка, казался Северино нестерпимо ярким, а вкус приносимой еды и воды казался новым, точно никогда до этого Северино ничего подобного не пробовал. Наверное, это случалось так редко, что Северино успевал их забыть.
Среди пленников были в основном матросы, однако каким-то чудом среди них затесался боцман “Золотой стрелы”. Он и поведал Северино всю историю, пока оба они были еще в здравом уме. Оказывается, их капитана повесили на рее пиратского корабля сразу после окончательной победы над “Золотой стрелой”, и боцман все повторял: “Держу пари, его тело все еще там, проклятая дьяволица, его тело все еще там…”. Так ли это, никто не знал, да и проверить бы они никак не смогли — люди исчезали из клетки только по двум поводам. Если кто-то умер — в этом случае появлялся Серые Глаза, которого все звали не иначе, как Святоша, читал молитву, а затем тело уносили. Или же если кто-то из матросов начинал кричать о том, что готов присоединиться к Лэл, только бы его выпустили. В этом случае человека уводили, и больше он не появлялся. У Северино зрело подозрение, что никто из них просто не выживал. Он думал, что Лэл устраивает им какую-то проверку, которую, судя по всему, не так-то просто пройти.
Всякий раз, когда Святоша появлялся, Северино пытался заговорить с ним, и всякий раз его затея проваливалась — священник делал вид, что не слышит его.
Он плохо помнил дни и ночи, проведенные в клетке. Много раз пленники дрались за еду и воду, которых всегда было ровно на одну порцию меньше, чем требовалось. Северино не помнил, участвовал ли он в этих драках, но ему казалось, что да. Иначе бы он просто не выжил, не так ли? Пару раз он видел на своих руках кровь, но не был точно уверен, чья она. Нередко в горячке схватки воду проливали на пол — в таких случаях Северино старался побыстрее уснуть, чтобы продержаться до следующего раза, когда принесут воду. Однажды (а может, и дважды, и трижды) им принесли морскую воду вместо пресной. Вначале их заточения пленники много разговаривали и кричали, пытались расшатать прутья, как-то сбежать, кто-то молился, кто-то выл в отчаянье. Любые звуки кончились еще до того, как им принесли первую порцию еды и воды, и все последующее время в трюме было тихо — у людей не оставалось сил на разговоры. Самое страшное начиналось, когда пираты спускались вниз с едой и водой. Драки всегда были молчаливыми и от этого еще более страшными.
Часы и минуты сливались в какую-то нескончаемую и неразрывную цепь. Северино часто видел во сне свою мать, но он всегда знал, что это бред, что, впрочем, не помогало ему сохранять здравый рассудок.
В одну ночь (или это был день? судить по слабому свету, сочащемуся сквозь доски потолка, довольно тяжело) Северино очнулся от своего полусна-полубреда, и увидел, что дверь клетки открыта. Боцман настойчиво тряс его за плечо, приговаривая:
— Уходим, уходим отсюда, мы добыли ключ!
— Куда? — прохрипел Северино. — Мы на корабле.
— Мы в гавани! Скорей же, идем!
Северино попытался подняться, но не смог — полусон-полубред захватил его снова. Сквозь пелену он слышал слова боцмана, но не мог на них отреагировать — забытье было сильнее. Следующее его пробуждение было резким, точно кто-то крикнул ему в ухо. Он резко поднялся и осмотрелся. Дверь клетки все еще была открыта, с палубы не слышалось ни звука. “Сколько прошло времени? Час? Пять минут? — задавался он вопросом. — Надо как можно скорее уходить отсюда, может, я успею догнать боцмана и остальных”.
— Не двигайся, — прошептал кто-то из темноты, и в этом “ком-то” Северино узнал Святошу. Его черные одежды сливались с темнотой трюма, Северино пришлось напрячь зрение, чтобы увидеть его худощавый силуэт. — Мы в тайном месте. Отсюда нет побега. Все твои друзья умрут еще до рассвета.
Северино хотел задать хотя бы один вопрос из той тысячи, что вертелись в его голове, но едва он набрал в грудь воздуха, как Святоша продолжил:
— Завтра Лэл придет за тобой. Делай все как она говорит. Не противоречь ей. Это единственный способ остаться в живых, — он повернулся, чтобы уйти.
— Какое тебе дело до меня? — наконец, выпалил Северино, однако Святоша снова сделал вид, что ничего не слышал. Люк открылся, впуская мутный лунный свет (все-таки, это ночь, отметил Северино), и захлопнулся снова.
Только сейчас Северино заметил кружку с водой и миску с парой ломтей хлеба, стоящие на полу. Мысли о Святоше и его неожиданной приязни держали Северино в сознании до самого утра, так что когда Лэл, как и было обещано, пришла за ним, он был слаб, но голова его соображала холодно и трезво.
***
— Фрэнсис. Фрэнсис. Фрэнсис.
Северино повторял это имя раз за разом так, словно сами звуки, которые воспроизводили его губы и язык, доставляли ему удовольствие. Между пальцев своей руки он чувствовал тонкие теплые любимые пальцы, иногда сжимая их, и продолжая повторять имя.
— Фрэнсис, — Северино молча улыбнулся, зажмурившись и смакуя мгновение. В следующий же момент он услышал тихий шепот:
— Еще…
— Фрэнсис. Фрэнсис. Фрэнсис.
Когда Северино оглядывался назад, он испытывал странное чувство, что эти два года за него жил кто-то другой, может быть, герой романа или пьесы. Его ужасали все события, которые ему пришлось пережить, и вместе с этим он бы ни за что в жизни не отказался от них — даже за все золото мира.
Он удивительно быстро приспособился к особенностям жизни под управлением свирепой Лэл. Он с ужасающей четкостью помнил день, в который он официально присоединился к команде головорезов. Капитан “Золотой стрелы”, как и предсказывал боцман, все еще болтался на рее — это было первое, на что Северино обратил внимание, когда его вытащили из трюма на свет. Впрочем, несчастного можно было узнать только по одежде — его труп к тому моменту уже совершенно иссох.
Как и думал Северино, сидя в клетке, так просто к команде никто не присоединяется — требовалось пройти проверку на прочность и верность. Лэл отлично разбиралась в людях, она знала, кого и чем можно переломить. Из всей команды “Золотой стрелы” в живых остались боцман, один из матросов и Северино, которому и предстояло выбрать, кто из двух первых умрет — и привести этот жестокий приговор в действие.
От его руки в тот день умерли оба. Северино мог успокоить себя только тем, что смерть их была быстрой, однако избавиться от мыслей о своем поступке он не смог и через два года, когда пиратский образ жизни стал привычным, а число перерезанных им глоток перевалило за десяток.
Лэл была единоличной повелительницей на этом корабле. По первости Северино еще посещали мысли поднять бунт, по-тихому отравить или прирезать Лэл в ее кровати или хотя бы просто сбежать. Однако они очень скоро разбились о жестокую реальность, как волны разбиваются о прибрежные рифы. Лэл, казалось, не имела слабостей, и, что главное, вся команда была целиком и полностью на ее стороне. Вскоре Северино смирился со своим новым домом и перестал хотеть что-то изменить.
Одной из стратегий ломки людей у Лэл был тот факт, что нормальное имя имела право носить только она сама, у остальных же были прозвища. Карлик, Бородач, Глазастый, Святоша… как несложно догадаться, Северино быстро стал Делаваром. Это обезличивало людей, превращало их в орудия для добывания денег, которыми Лэл безгранично пользовалась. Также это повышало градус недоверия и исключало любые близкие отношения между членами команды, что в свою очередь сводило риск развития бунта к минимуму.
За первый год они не причаливали к берегу ни разу, не считая тайного места в архипелаге скалистых островов, затерянных в Атлантике, а также пиратских точек для чистки, починки корабля и пополнения запасов еды и воды, откуда возможность побега исключалась полностью. Ну а затем произошло кое-что, что отбило у Северино охоту строить дальнейшие планы побега.
Его звали Фрэнсис, и он так и не смог ответить на столько раз заданный ему прямой вопрос: “Зачем”. Он лишь улыбался и молчал. Он был родом из Роттердама, и его корабль захватили как раз в тот момент, когда он готовился стать миссионером в Новом Свете — около пяти лет назад. С тех пор он стал важнейшей частью экипажа — Лэл действительно оказалась на удивление богобоязненной, и не смогла убить священника.
Стоило сказать, что бога и его заповеди Лэл понимала весьма по-своему. Подобно шлюхе, искренне считающей себя дарительницей спасающей мир любви, Лэл воображала, будто своим разбоем делает богоугодное дело. Ее главным аргументом всегда было: “Если бог позволяет мне грабить корабли, значит, он хочет, чтобы я делала это”. Ее вера была столь крепка, что за все годы, проведенные с ней рядом, Фрэнсис так и не смог ее разубедить. Да и тяжело говорить о спасении души, когда к твоему горлу приставлен кортик, удерживаемый безжалостной черной рукой.
О самой Лэл известно было очень мало даже наиболее приближенному к ней Фрэнсису. Ходили слухи, что она — одна из африканских рабынь, которую когда-то продали в Америку. Никто доподлинно не знал, как она не просто сбежала, но еще и обзавелась кораблем и командой, а если кто и догадывался, то помалкивал — за неверно сказанное слово скорая на расправу Лэл карала незамедлительно. А в том, что она это слово услышит, можно было не сомневаться — “ушей” на этом корабле у нее было много. Частенько доносы кончались кровавыми пытками — и не всегда в роли пытаемого оказывался тот, на кого донесли, доносчики страдали не меньше. Что, впрочем, не останавливало людей от того, чтобы продолжать информировать капитаншу о настроениях экипажа. У Северино создалось впечатление, что команда испытывала какое-то извращенное наслаждение от такого с собой обращения.
В любом случае, его куда больше волновало, что он держит Фрэнсиса за руку и зовет его по имени, чем вся его дальнейшая жизнь. Именно Фрэнсис и мысли о нем помогали ему все это время помнить себя и свое прошлое и не отрекаться от мыслей о будущем. Редкие моменты, когда они были вместе, помогали Северино сохранять разум и не обезличиваться до еще одного прихвостня Лэл, Делавара.
— Однажды мы с тобой ступим на твердую землю, и забудем эти годы, как кошмарный сон, — проговорил он, сонно щурясь на звезды.
Корабль причалил к секретному месту, и команда разбрелась по острову. Можно было не опасаться, что кто-то увидит их вместе, а просто лежать на песке и слушать прибой.
— Ты опять? — улыбнулся Фрэнсис.
— Не говори мне, что это невозможно, — выдохнул Северино. — Я не люблю, когда так говорят.