Капитан не расставался с книгой ни на день, ни на час. Пятнадцать лет он чувствовал ее в нагрудном кармане, пятнадцать лет, если ему нужно было утешение, глоток радости или просто улыбка, он касался кончиками пальцев вытертой кожи обложки, вспоминал о Фрэнке, и ему становилось теплей. Пятнадцать лет он перечитывал ее — каждый божий вечер перед сном. Он мог бы рассказать ее наизусть с любого момента, мог узнать ее по запаху выцветших страниц и мог слышать голос любимого человека, читая принадлежащие ему строки.
Все оборвалось в одночасье, его величайшая тайна, так долго хранимая под сердцем, оказалась открыта другому. Северино тянул время, цедя свой бокал с вином, не зная, что сказать — голова не спешила наполняться новыми “умными” мыслями и идеями.
Кабак гудел своим чередом, Где-то в дальнем конце зала со стула, нетвердо держась на ногах, вскочил мужчина, громко произнося тост, слова которого не отпечатывались в сознании Северино, он слушал их, будто они были на незнакомом ему языке. Когда молчать дальше было уже невозможно, капитан начал издалека, чтобы выиграть еще хотя бы момент:
— Прелюбодеяние — удел молодых и рьяных, сгорающих от страсти, — он безразлично пожал плечами, в то время как сердце отчаянно закололо от воспоминаний о своих собственных чувствах, три самых лучших на свете года бывших для него всем — и едой, и водой, и постелью, и самим дыханием. — Вам верно заметили, ко мне это мало применимо, впрочем, я полагаю, это заметно издалека.
Он коротко усмехнулся и продолжил:
— Хорошо, Куэрда, вы хотите прямоты — а это то, что я, по счастью, умею делать. Вы знаете, что в книге, хорошо же, так даже проще. ВладелЕЦ, — он точно так же выделил окончание, делая на него смысловое ударение, — книги — человек, который не имеет намерения быть узнанным — даже если вы поклянетесь молчать о его личности до конца своих дней. Это не тот человек, который может позволить себе разглашать подобные секреты, к числу которых относится и его лицо. И уж конечно, он будет сильно против возвращения этого… хм, экспоната в церковь. Поэтому я буду откровенен — сколько вы хотите за книгу и за то, чтобы вы навсегда забыли о том, что видели ее? Да, минуту назад я намекал на сделку, теперь же я предлагаю ее открыто. Хозяин книги готов дать за нее весьма неплохую цену, — прибавил он, как бы подкрепляя свои слова.
Вот так. Натуральная взятка — последний козырь. Если он не согласится, придется… придется что? Что, черт возьми? Только признаться, больше у него вариантов не оставалось. Северино уповал на жадность собеседника — она есть во всех людях, надо только правильно ее нащупать. Циркачи — народ небогатый, может, парень соблазнится?
Мда, жадность, конечно, неискоренимое чувство, вот только в общении с живыми людьми капитан был так же “хорош”, как в рассчитывании своей силы и сдерживании эмоций. А именно, никак. Северино часто завидовал тем, кто мог найти к людям менее топорный подход — оплести, очаровать, наобещать, наврать. У него подобное получалось только двумя способами — либо плохо, либо очень плохо. Будь на его месте человек похитрее, наверное, он придумал бы лучшую стратегию.
Ах если бы, если бы, если бы, конечно.
Вот только канатоходец очень мало походил на того, кого прельщают деньги. В его глазах цвета пьянящего выдержанного коньяка горело нечто иное — любопытство. Страшное чувство, оно толкает людей на то, чтобы идти против разумных решений. Лицо Куэрды было совсем близко, Северино мог видеть блики от горящих свеч, пляшущие в его зрачках, и это придавало ему сходства с игривым бесенком, задумавшим пробраться к Северино под самую кожу, вызнать все тайны, которые скрывало его ссушенное, как изюм, и окаменевшее, как янтарь, сердце.
***
«Так значит, всё же деньги?».
Сказать, что Коста был разочарован, так это не сказать ничего. Деньги — мерило всего в мире. За деньги убивали, продавали, предавали.
Нет, Флавио был совсем не в богачах и помнил детство, когда престарелая мать заболела и слегла. Мальчишке приходилось ухаживать за ней, вести хозяйство и зарабатывать. Коста вставал ни свет, ни заря, кипятил воду, толок в ступке зерно или крупу заваривал и кормил мать, потом выходил из дома и шёл на заработки. Брался за любую самую черную работу. Успевал днём прибежать домой, чтобы сменить на матери рубаху, застирать изгаженное, впихнуть кусок добытого хлеба с кипятком и листьями подорожника. И снова убегал.
По вечерам пел в церковном хоре. За это его кормили ужином, единственный раз за день. Деньги, которые двенадцатилетний мальчишка зарабатывал, он тратил на лекарства и оплату жилья. Однажды, когда Флавио пришёл домой слишком рано, поднимаясь в комнату, уже с лестницы услышал разговор. Вкрадчивый мужской голос и хриплый, но гневный женский — материн. Флав замер у приоткрытой двери, боясь зайти и потревожить. Он слушал и не верил своим ушам.
Мужчина предлагал купить его, как покупают породистых щенков, жеребят, быков, как приобретают одежду, мебель, посуду, еду, в конце концов. Сердце упало, и Коста не мог сдвинуться с места. Сумма, которую сулил за его тело незнакомец, показалась мальчику баснословной. Такие деньги в раз могли покрыть долги и оплатить услуги лекаря. Покупатель уверял, что Флав не будет ни в чём нуждаться, что получит образование и многие возможности. А Коста стоял у двери ни жив, ни мёртв. И отмер только тогда, когда незнакомец, бранясь, выскочил из комнаты, а вслед ему полетела глиняная миска, ударившаяся о косяк и разлетевшаяся на мелкие куски, осыпавшие мальчишку. Деньги — мерило всего, только не материнской любви…
Куэрда, выгнул бровь, слушая капитана. Теперь то, что он говорил, соответствовало тому, что выражало его лицо, Флав это чувствовал, так, словно канатоходец читал, как в библии, то, что написано между печатных строк. Когда сеньор Мойя, наконец, замолчал, ожидая его решения, Флав намеренно медленно взял со стола бокал, провёл пальцем по кругу, внимательно наблюдая, как обегает он кольцо, словно это было самое важное, что сейчас должен был сделать Коста. Прогладил бока подушечками, покатал меж пальцев за грубую ножку и, наконец, пришёл к удовлетворяющему его решению.
— Хорошо.
Куэрда потянулся и поставил бокал на стол, ложно давая надежду собеседнику на то, что он согласен прямо сейчас вернуть бесценный фолиант ему.
— Я библию отдам… вам, а вы уж осчастливите владельца, — он отвлёкся от бокала и взглянул на капитана. — Но не здесь и не сейчас, хотя вы знаете, что книга при мне, — он предусмотрительно прижал указательный палец к губам, требуя от собеседника, чтобы тот не прерывал его, — извольте завтра вечером, часам к семи прийти в сад при соборе. Там тихо и воздух свеж, там нам не помешают. Там я озвучу вам и плату за неё.
Здесь Коста вдруг неожиданно встал, с шумом отодвигая стул.
— А чтобы лишить соблазна последовать за мной и искушению поддаться одной из перечисленных вами же заповедей, я вынужден оставить вас здесь.
Он рассмеялся звонко, бросил на стол несколько монет, расплачиваясь за вино, и так же звонко вскричал:
— Что!? Вино вам кисло?! Шум не по душе! И не хотите пить за здравие Сильвано!? Да вы сеньор, невежа! «Щука и гусь» — один из лучших кабаков Севильи, а вы воротите свой гордый нос!
Канатоходец подмигнул начальнику городской стражи и, ухватив бутылку за горлышко, со всего маху расколотил её о столешницу.
Много ли надо искре, чтоб возгорелось пламя? Сухие доски, ветер и желанье. Так и подвыпившим сейчас, с утра праведно гнущим спину и развлечением считающим полапать девку, надраться в хлам и кулаками помахать, хватило этой зарождённой канатоходцем «искры».
— Кто это тут не уважает Сильвано нашего!?! Кому тут кисло!?!
И понеслось. В свете свечей не сразу разберутся, что это сам начальник городской стражи, а сеньор Мойя, Коста был уверен, в обиду себя не даст. Да и не в той кондиции уже находились те, кто ввязался в драку, в то время, как Флавио, проворно выскользнув из кабака и пошёл неспешно по ночным улицам Севильи в сторону шапито.
***
Уже ложась в свою по обыкновению жесткую постель, Северино осознавал, что ему повезло. Среди посетителей трактира оказался один из его ребят, отдыхающий после вечернего патруля. Он, уже, правда, порядочно надравшийся, все же вовремя разобрался, кто перед ним. Нет, капитан бы и один справился — много ли надо силы с комплекцией и опытом Северино, чтобы раскидать десяток вдребадан пьяных, нетвердо стоящих на ногах мужчин? Однако он все равно, несмотря на едкое замечание стражника: “Я смотрю, вы хорошо проводите выходной, капитан?”, был рад его присутствию, потому что в противном случае несколькими небольшими синяками, естественно, дело бы не ограничилось. Ведь именно Андрес вовремя остановил одного из посетителей от того, чтобы разбить тяжеленную бутылку о голову капитана. Конечно, голова у него была чугунная — это в довершение к железным яйцам и мраморному сердцу — но все равно дело могло бы кончиться весьма неприятно.
“Вот это я называю — голова тяжелая от алкоголя”, — иронично думал Северино, по обыкновению скидывая абсолютно всю одежду и устраиваясь под одеялом поудобнее. Впрочем, что такое “поудобнее” в его положении? Постель казалась ужасно холодной, несмотря на более чем теплую ночь и открытое по этому случаю окно. А также неудобной и одинокой — вот какой она была для капитана без привычного перечитывания его библии.
Естественно, он так и не уснул, да в принципе, он и не ожидал от себя другого. Несмотря на репутацию внешне человека из кремня, внутри Северино частенько бушевали опустошающие ураганы, унять которые не получалось ничем — ни самонастройкой, ни выходными, ни погружением в работу с головой, ни алкоголем, ни даже запахом жженых листьев каннабиса. Да, их капитан тоже пробовал в качестве крайней меры успокоения, но кончалось все тем, что он начинал сильно кашлять и спешил поскорей потушить адскую траву. Пахла эта гадость старыми жжеными тряпками, а не помогала никак — соответственно, игра не стоила свеч.
Северино бы многое отдал, чтобы обрести спокойствие в жизни, и он отчаянно завидовал людям, способным просто не думать о том, о чем думать им неприятно. Просто забыть — и отпустить. За всю свою жизнь капитан так и не научился этому важному умению. Все происходящее оставляло в его душе глубокий, подобно его шраму, ничем не стирающийся отпечаток. Он просто не умел по-другому, хоть никто бы не смог его обвинить в том, что он не пытался.
Капитан ворочался с боку на бок, закрывая глаза и пытаясь хотя бы задремать, но постоянно видел перед собой только неприятный молочно-белый туман, через который он пробирался и пробирался к желанному рассвету. Тогда можно будет прекратить эти жалкие попытки уснуть и, наконец-то заняться работой, а значит, хоть немного отвлечься от тягостных мыслей и невозможного ожидания. При одной мысли о том, что ему нужно будет как-то прожить целый день до возвращения драгоценной книги, Северино становилось нехорошо. Миллионы вариантов, что все может пойти не так, одновременно крутились в его истерзанной выжимающими до дна эмоциями голове. А не будут ли его вечером в этот самом саду при соборе вместо канатоходца ждать взирающие на него с каменными лицами служители церкви? Придет ли Куэрда вообще? Что за игру затеял этот парень, в глазах которого Северино не мог прочесть ничего, кроме того, что тот хотел ему показать?
Лишь одно капитан знал наверняка — он заплатит любую цену, какой бы она ни оказалась. Он пытался представить себе, насколько великими могут оказаться аппетиты канатоходца. У Северино были некоторые сбережения, уж на что, на что, а на бедность он никогда не жаловался. Чем больше он прикидывал, тем больше понимал, что заплатит, сколько бы Куэрда не попросил. “Только бы дело ограничилось деньгами”, — посетила его мысль. От такого, как этот циркач, можно было ожидать какой угодно “цены”.
Утро наступало так медленно, словно где-то на востоке его отчаянно тянуло за хвост, стараясь задержать, целое стадо демонов, сговорившихся о вечной ночи. И когда, наконец, краешек солнца появился над облачной линией горизонта, Северино, будучи просто не в силах больше валяться без дела, раздраженно откинул одеяло, встал, быстро привел себя в порядок и направился в кордегардию и, уж конечно же, был первым, не считая ночных караульных, которые, позевывая, предвкушали сладкий дневной сон, когда придет их смена.
День тянулся скучным караваном тревожных минут и часов, никак не желающих заканчиваться. Сотню, тысячу раз Северино сверялся — нет, еще не время, еще только-только день начался, еще только полдень, еще только обед…
Неприятным сюрпризом оказалась болтливость Андреса: один из стражников, пришедший в середине дня отчитаться за смену, хитро улыбнулся и подмигнул капитану:
— Сеньор Мойя, говорят, вас вчера видели в кабаке с каким-то смазливым пареньком. Ни одного выходного зря, да, капитан?
От хорошей взбучки а, возможно, и телесных повреждений стражника спасло только то, что к тому моменту, как Северино стремительно обернулся к нему всем телом, заставляя кожу формы отчаянно заскрипеть, тот уже покинул помещение.
“Чудненько, что и говорить”, — подумал капитан, обещая себе устроить Андресу хорошую головомойку. Он уже предчувствовал разговорчики и тихие хихиканья на тему того, что “седина в голову — бес в ребро”, хотя это было бы и не совсем справедливо — седым он стал куда раньше обычно назначенного людям срока, а тот самый “бес” отбесился в нем в тот момент, когда он пообещал себе больше ни за что, ни под каким предлогом не выходить в море.
“Да пусть думают, что хотят”, — решил он, наконец, все же не отказываясь от идеи дать Андресу понять, что лучше бы ему научиться применять свой вертлявый язык к делу, а не к распусканию пустых слухов. Однако это, как и следовало ожидать, мало помогло. Следуя своей параноидальной натуре, к вечеру Северино был абсолютно убежден в том, что любые шепотки и смешки, конечно же, просто непременно обращены в его сторону. Что все до единого уже обсуждают внезапную (а может, не такую уж внезапную? может, просто раньше он не был замечен?) страсть капитана к симпатичным молоденьким парням. Он сжимал кулаки и рычал в бессильной злобе, где-то глубоко внутри осознавая, что ему не было бы до подобных вещей никакого дела, будь с ним его утешитель - его драгоценная книга. Он бы и не обратил на подобное внимания и не придал бы никакого значения, будь он не таким нервным сегодня.
Наконец-то седьмой час неспешно, точно издеваясь над Северино, приблизился к городу, заставляя лавки, магазины и рынки закрываться, а двери трактиров — приветливо распахиваться, жадно глотая уставших за день посетителей, принимая их в свое дымное полутемное нутро. Не в силах больше ждать, капитан подскочил и быстрым шагом направился к обозначенному канатоходцем месту, осознавая, что вообще-то еще слишком рано. Наверное, он просто надеялся своим быстрым шагом как-то поторопить приближение заветного часа.
Сад при соборе пустовал. Северино осторожно прошелся по тропкам, высматривая возможных недовольных дьявольским обращением со священной библией служителей церкви, однако никого не обнаружил, в том числе канатоходца. Он замер, словно обратившись в статую из векового песчаника и стал ждать. В душе его царило мало с чем сравнимое опустошение — на волнение уже просто не осталось сил.
***
Вернувшись в лагерь циркачей, Флавио первым делом укрылся в своем отгороженном углу и, зажегши свечу, в её неровном свете выудил из-за пазухи чудо-библию. План Косты был простым и эффективным. Аккуратно, с помощью ножа, Куэрда отделил старую обложку от листов. Поставив на импровизированный стол, сделанный из ящика, глиняную миску, канатоходец уложил в неё обложку, сверху порвал какие-то найденные в округе бумажки и поджег. Фолиант горел неохотно, словно сопротивляясь. Но Коста терпеливо дождался, когда от обложки станется обугленный корешок и потушил его, бросив на пол и затоптав ногой.
Потом Куэрда осторожно вытащил лопнувшие нити, скрепляющие старые листы. Отделил первые три и, завернув в платок, перетянул легонько шнурком. Остальное Флав тщательно спрятал. Закончив с насущными делами, Коста улёгся спать.