– Что-то случилось? – тень застывает на его лице, но свет касается глаз: мечущихся, обеспокоенных, немного напуганных.
Олег, о мой Олег, милый, чудесный, отвратительный до тошноты Олег. Как же ты влюблен в меня, как же тешишь мое самолюбие. Как же ты нежен со мной и бережен, словно я самое главное сокровище в твоей жизни. Стоит тебе только заметить, что я плакал, сразу же укутываешь своей заботой. Мое ласковое, мерзкое чудовище.
Укладывает меня обратно на кровать, эту отвратительную, скрипучую, раздражающую кровать, и садится рядом, укрывая одеялом. Он все еще сонный, бормочет себе что-то под нос, а мне так смешно, так смешно со всей этой ситуации, что приходится уткнуться лицом в подушку, чтобы не выдать свой смех. А ему все кажется, что я снова плачу, и он все гладит меня по плечам, и все бормочет себе под нос что-то успокаивающе (на его, конечно же, взгляд). «Сергей, что случилось? Все хорошо, я рядом, кошмар, наверное, приснился». Как с ребенком.
Я понимаю, что у меня начинается истерика. Я не соображаю. Переворачиваюсь и начинаю смеяться ему в лицо, перекатываясь по кровати и закрывая руками глаза. Чувствую, что снова плачу, снова крупно колотит, а голос застревает где-то в горле, и я издаю такие глупые клокочущие звуки, словно только что меня стошнило.
И внезапно успокаиваюсь. Как по щелчку пальцев. Вытираю слезы запястьем и присаживаюсь на кровати, глядя на него, отшатнувшегося от меня, смотрящего недоуменно. Мой глупый, глупый волчонок. Ты никогда не сможешь стать волком.
– Убирайся.
Олег не двигается с места – только бровь вскидывает. О, этот его фирменный жест, с помощью которого он показывает свое недоумение (а недоумевает он рядом со мной регулярно). У него, на самом деле, брови и впрямь крайне выразительные: живые такие, черные, густые, но не неопрятные, как у абы кого, а аккуратной формы. Все пытаюсь понять, выщипывает ли он их (если только ради меня).
– Ты не расслышал? Проваливай, Волков.
А он лишь скрещивает руки на груди. И мне становится даже немного тревожно в какую-то секунду: Олег всегда был послушным. Всегда слушался меня и всегда уходил сразу, стоило мне показать ему, что не желаю его видеть. А тут внезапно характер показывает. Не вижу его глаз и потому двигаюсь ближе, заглядывая в них. Такие уверенные, но все такие же теплые. И я понимаю, что он хочет на меня злиться, но не может. На мгновение даже екает в груди.
– Ты…
– Я вас услышал. Но я останусь здесь, если вы не возражаете.
Я возражаю – он не слушает и садится на кровать рядом.
И вдруг я понимаю – по его взгляду, – что я для него как капризный дурной ребенок. Так родители смотрят на свое дитя, когда то слишком много канючит: с легким раздражением, снисходительностью, но любовью. Вот и он так же. Ласкает взглядом, как шального ребенка, а потом гладит по волосам и сжимает их на самом затылке. Он сжимает мои волосы крепче (руки у него сильные, как у настоящего военного, испещренные шрамами и родинками), накручивает на кулак, откидывает мою голову назад и резко опускает, подняв колено, и я слышу хруст, и чувствую, как по губам начинает течь кровь, по подбородку к шее, от шеи прямо на его колено, а он сжимает мои волосы и бьет, снова и снова, снова и снова, пока я не начинаю захлебываться в собственной крови.
Моргаю. Передо мной его обеспокоенные собачьи глаза.
– Да что с вами?
Вытираю глаза, надеясь, что от видений не расплакался. Такое в последнее время все чаще. Замираю и вижу картины так ярко, словно они происходят здесь и сейчас. Иногда я боюсь, что схожу с ума. Мне смертельно не хватает общения. С другими людьми, не с Олегом. Олега мало и достаточно одновременно.
– Мне плохо, Олеж, – говорю ему прямо. – Мне так чертовски плохо, Олеж, ты бы знал.
Он молчит, глядя на меня. Только взгляд бегает, уже более растерянный, и брови приподняты, и все так же аккуратно придерживает за затылок, словно я могу упасть в любой момент.
– Что я могу сделать?
Я только ускользаю от его руки и опускаюсь на подушку, отворачиваясь к стене. В голове снова начинает шуметь. Белый шум, как у телевизора. Иногда я думаю, что он заменяет мне радио (я просил Олега его купить мне – отказался).
– Мне кажется, у меня крыша едет, Олег, – говорю ему. – Слышится и мерещится всякое. Мне не хватает людей, представляешь? Никогда раньше ничем подобным не страдал. Чтоб проснуться посреди ночи в слезах и начать звать хотя бы одно живое существо, – переворачиваюсь уже к нему лицом и нащупываю его руку – просто хочу убедиться, что он все еще здесь, и мне не мерещится. – Так хочется общения. С кем-то еще, не только с тобой, понимаешь? Понимаешь, конечно, ты все понимаешь. Просто боишься, что что-то случится.
И замолкаю. Просто держу его ладонь в пальцах, ощупывая. Широкую, теплую, с грубой кожей и стриженными под корень ногтями. А потом снова начинаю говорить.
– Неужели так обязательно держать меня здесь? – смотрю на него, а он взгляд отводит и губу закусывает. – Я не буду заявлять на тебя в милицию. Придумаю легенду, что я отдыхал где-нибудь в другой стране. Будем жить вместе, если тебе так хочется. Все как сейчас, только я могу ходить на работу. Что с работой, скажи? Как там мой сайт? Из штаба больше никто не ушел? Хоть какое-то обновление запустили? Ты ведь на работу ездишь днем, да?
Я знаю, что он не появляется на работе: ему попросту ничего делать там без меня, а его способностей к программированию хватит максимум на выведение какой-нибудь иконки на экран. Я знаю, что он не следит за «Вместе». Знаю. Просто знаю. Но так хочется услышать, что я ошибаюсь. Так хочется знать, что мой сайт живет и процветает.
Я помню, как придумал его. Аська всегда казалась мне неудобной. Да и, говоря откровенно, мало какую информацию о собеседнике она давала. Даже от пресловутого Майла было больше пользы в этом плане, но мне не нравилась сама платформа. Оттого я и подумал, что нужен другой сайт, более удобный для всех. Чтобы была информация о пользователе: что он любит, кого он любит, что слушает и что смотрит. Для тех, кто не любил контактировать лично, но хотел что-то о человеке знать, это было бы идеальным вариантом. Я обдумывал этот проект целый год (или больше – точно не скажу), и он обрастал новыми и новыми идеями, и я чувствовал, как у меня горят пальцы. Я закрывал глаза и видел, как он будет выглядеть. И цвет, и дизайн, и все функции, которые я хотел добавить, казались мне с каждым днем все прекраснее. Омрачало лишь то, что где-то за бугром внезапно какой-то задрот запустил похожую на мою идею. Опробовал – понял, что он и рядом со мной не стоял. Взял на заметку пару его идей и усовершенствовал.
Столько времени прошло, господи, я и подумать не мог, что разбогатею…
Видимо, мое детище и сыграло против меня.
Я смотрю на Олега – молчит. Смотрит словно сквозь меня, только волосы пальцами перебирает. Не могу даже представить, чем они ему так сильно нравятся. Чем ему нравлюсь я. Я никогда не страдал низкой самооценкой, даже в худшие дни я считал, что я вполне ничего. Но объективно (я только недавно думал об этом, смотрел на себя в зеркало, словно со стороны), я бы никогда не полюбил себя, если бы был другим человеком. Скорее всего, я бы пробил себе голову арматурой.
Олег поймал меня. Поначалу я хотел говорить о его тупости, сейчас о непонимании, а уже через три секунды, вот сейчас, я совершенно не знаю, о чем мне говорить. Я дошел до того состояния, когда вижу одно дерьмо. Беспросветное дерьмо. И прежде всего, в самом себе. Такого прежде никогда не было. А он взял и оставил меня наедине с ним. Это так жестоко. Олег заставляет меня думать о том, о чем я никогда раньше не задумывался. И это далеко не лучшее, что он мог для меня сделать.
Ощущаю себя как в том фильме, «Газовый свет», кажется, называется. Скажи же мне, Грегори, правда ли этот свет так мерцает, или я просто схожу с ума? Правда ли слышны эти шаги на чердаке, мой дорогой Грегори? И правда ли я настолько отвратителен всем вокруг, что меня проще держать здесь, в четырех стенах, рядом с тобой, единственным любящим меня человеком?
Жмусь к его руке и закрываю глаза.
Я задаю слишком много вопросов, но не получаю ни одного ответа.
Он принес мне коробку конфет к чаю. Молочный шоколад в форме морских фигур: начиная от ракушек и заканчивая всеми рыбешками, которые можно представить. Я заметил, что он любит меня баловать. Не знаю только, откуда у него еще берутся деньги на все это: у моего сейфа очень надежный код, а банковский счет ему не взломать даже при всем желании. Прикидываю мысленно, сколько у него должно было остаться денег, если он начал откладывать, допустим, с первой зарплаты. А в голове цифры не вяжутся. Путаюсь уже на третьем подсчете и забиваю.
От него пахнет парфюмом. Не тем, которым он пользуется обычно, иным, но запах сладкий-сладкий, аж желудок сводит. Сам не замечаю, как льну к нему и вдыхаю. И узнаю – этот аромат ни с чем не спутаешь.
Пахнет медом, чем-то терпким. И пахнет кровью. Свежей кровью. Я вдыхаю глубже и закрываю глаза. Он использовал этот парфюм в самый первый день, когда узнал меня с изнанки. Узнал меня не как Сергея Разумовского, миллиардера, основателя «Вместе», скандального парня с обложки, а как человека, выплескивающего свою агрессию через нож. Меня не могли поймать, и это опьяняло даже больше, чем все деньги, которые я держал в своих руках; запах крови, этой грязной, зараженной крови, казался мне порой изысканнее собственного парфюма. Я боялся себя в такие моменты и восхищался одновременно. Я словно превращался в другого человека, более сильного, более высокого, я был выше них всех, сильнее и справедливее.
Я вдыхаю этот запах глубже, прижимаюсь к шее всем лицом. Олег тогда, я помню, меня очень удивил. Я не хотел, чтобы он видел мою изнанку, не хотел, чтобы ее видел хоть кто-то, потому что я был уверен, что во всем мире не найдется человека, который бы понял меня, понял, что мной движет, – а он понял. Беспрекословно. Весь подъезд сиял, и я не мог найти и каплю крови, хоть и осмотрел каждый метр детально. Мой идеальный, мой прекрасный союзник, мой верный пес, готовый сгрызть трупы, если я того попрошу. Мой злейший друг.
Меня не могли найти тогда, но не могут найти и сейчас – такая вот ирония.
Открываю глаза и отстраняюсь от него, чтобы посмотреть в лицо. Он удивлен – совсем немного, – но не возражает. Поддается ближе, а я хватаю его за губу и впиваюсь зубами со всей силы, пока не прокусываю. Я не из тех, кто фанатеет по виду крови, не из тех, кому ее запах нравится, но в эту секунду я понимаю – чешутся руки. Ломает, как наркомана, и хочется выпустить пар. Выпустить агрессию и злобу, которой внутри меня предостаточно. Я кусаю его сильнее и шумно вдыхаю, забираясь к нему на колени, чуть не снося стол. Не успеваю думать – делаю. Чем больше дышу, тем больше чувствую, что умру, если ничего не сделаю. А он шипит, мотает головой, пытаясь высвободиться, а я хватаюсь за него крепче и крепче, сжимаю его голову идеальной формы (если бы я мог вытащить из-под кожи его череп и разрезать пополам – идеально идентичные половины), и не даю отстраниться. Чувствую, что завожусь (и в любой другой момент я бы пристыдил себя – не настолько ведь я отчаялся), но не могу остановиться. Кусаю его снова и снова, и слизываю, слизываю, слизываю металлический привкус с его губ, сжимаю его уши, волосы, шею, и все напираю, прижимаясь плотнее, пока не становится тяжело дышать. И хочется говорить развязно, хочется говорить грязные вещи, хочется повалить его на пол и показать, что значит иметь кого-то. Не контролирую себя – пытаюсь стащить через его чертову голову эту отвратительную водолазку, а он сопротивляется, отталкивает меня – завожусь еще больше.
И тут он бьет меня.
Прямо по лицу.
Так сильно, что я не удерживаю равновесие и падаю на пол.
И это меня отрезвляет. Отрезвляет гудение в затылке, которым я ударился, отрезвляет горящая скула, на которой наверняка появится синяк. И смотрю на него, замершего надо мной, растрепанного, с размазанной кровью по губам и подбородку, и вижу в его глазах нескрываемое… отвращение. И разочарование. Он вытирает губы запястьем, смотрит на него, а потом снова на меня, и я жду, когда он поможет мне подняться.
А он разворачивается и уходит, оставляя меня наедине с собой.
Я прихожу в себя не сразу. Ощупываю затылок, свое лицо, чтобы убедиться, что на мне нет никаких ран, и подскакиваю к зеркалу (в глазах темнеет, меня подкашивает, но я успеваю схватиться за стол, чтобы устоять). По всей нижней части размазана кровь, а скула горит и алеет от его руки. Касаюсь ее и понимаю – Олег никогда еще не бил меня. Никогда не позволял себе поднять на меня руку (и наверняка даже не думал об этом).
И тут мне становится так тошно от себя. От того, что я делал несколько минут назад, от того, кем я стал, оттого, что я все еще я. Отворачиваюсь от зеркала и подхожу к двери, осматривая ее, надеясь, что Олег оставил щель для того, чтобы я мог выйти.
Дверь была захлопнута.
Он приходит ко мне спустя время. Угрюмый такой, плотно сжимающий губы. Молча ставит на стол ужин: жареные овощи, картофель по-деревенски с домашним соусом и травяной чай. Разворачивается уже, чтобы уйти, но я его останавливаю
А он не смотрит на меня. Весь из себя униженный и оскорбленный, ей-богу. Только сквозь зубы цедит: «Что вам».
Обвиваю его руку своими и трусь щекой о плечо. Ему нравится, когда я веду себя, как домашний. Ему нравится, когда я становлюсь покладистым. Ему нравится, когда я смотрю на него влюбленными глазами – даже если в этот момент мои мысли совсем далеко от него. Ему нравится, когда я извиняюсь. Нравится чувствовать, что он выше меня. И его взгляд смягчается.
Разворачивается ко мне, ладонь прижимает к опухшей щеке и извиняется уже сам. Спрашивает, принести ли лед, а я головой мотаю. Говорю, будет мне урок на будущее. И так ему это нравится, так удовлетворенно он смотрит, что я понимаю – можно и потерпеть.
Прошу посидеть со мной. Конечно же, соглашается. И даже относит поднос обратно наверх, чтобы мы могли поужинать, как нормальные люди.
Нормальные люди. Так смешно звучит, когда я употребляю этот эпитет, говоря о нас. Я смотрю на него, не поднимающего взгляд от своей порции, а после то же делает он. Игры в гляделки не получится. Но я смотрю на него снова и понимаю – хуже не придумаешь. Серийный убийца, идущий по головам, и похититель с руками по локоть в крови. Мы – два неполноценных человека, исповедующихся несуществующим богам, не надеющихся даже на Ад. Мы не Бонни и Клайд и даже не Лукас и Тул. Мы два неполноценных человека, которые никогда не войдут в историю, чьи действия никогда не отразятся на будущем. Кого совсем скоро забудут. Будут вспоминать обо мне – как о бесследно исчезнувшем создателе сайта. Будут вспоминать о нем – как о наверняка главном подозреваемом в моем деле. Очаровательная сводка новостей за прошлый месяц.
Меня ломает. Скручивает, выворачивает, раздавливает. Я слышу треск своих костей и начинаю выть, извиваясь все больше. Мои руки горят. Я вижу огонь, охвативший мои ладони, и прижимаю его к своему горлу, чтобы заглушить вопли.
Мне надо выпустить энергию. Во мне накопилось слишком много ненависти – к себе в первую очередь. Во мне бурлит кровь, но я хочу пустить чужую. Нож – мой идеальный спутник всю мою жизнь. Холодный, всегда острый, входящий в масленое тело так легко, скользящий и быстрый. Моя изнанка клокочет и хочет превратиться в лицевую часть меня. Моя кожа выворачивается, обнажая все мясо, и все ощущения сливаются в одно.
Я кричу все громче и сжимаю свою шею руками, чувствую, как кислороду все сложнее проникать в легкие, и душу, душу, душу себя все сильнее, пока перед глазами не темнеет, и я не раскидываю руки в стороны. Тяжело дышу, а чернота расползается в стороны чернильными пятнами, принимая форму легких.
Я хочу убивать. На меня накатывает волнами. Хочу убивать. И не могу думать ни о чем другом. Хочу схватить нож и кромсать, кромсать, кромсать, кромсать, заливая кровью все вокруг. Я хочу слышать предсмертные хрипы, хочу видеть их глаза, наполненные ужасом, я хочу вырезать из них органы.