Я убил впервые в шестнадцать лет. Многие начинают с животных – чушь. Животные не портят мир, животные не загрязняют мой родной город. Я видел, с самого детства видел угрозу в них: алкоголиках, бомжах и наркоманах, швыряющих свои тела по углам, оставляющих свое дерьмо в переулках и портя жизнь достойным гражданам. Они – главная угроза. И я лишь услужливо облегчал работу милиции, забившей на этих отбросов.
Я убил впервые в шестнадцать лет, когда снова сбежал из проклятого «Солнца». Ко мне пристал какой-то пьяница у церкви. Просил милостыню, а от него несло перегаром так, что можно было опьянеть самому. Я убил его. Вскрыл ему горло розочкой. Была глубокая ночь, и в «Солнце» уже четыре часа как был отбой. А я продолжал терзать тело этого урода: я бил его камнями, резал осколками бутылки и разбивал его голову кирпичом. И я стоял в лунном свете, как ночной супергерой. Весь в его грязной крови, но с расправленными плечами и вздернутым подбородком.
Я не жалел о том вечере ни разу за всю свою жизнь. Я понимал, что совершил нечто противозаконное, но я ни на секунду об этом не сожалел. Я смыл его кровь снегом и выкинул верхнюю одежду. И когда меня, как великого мученика, замерзшего и бледного, приютили в «Солнце» снова, я чувствовал, что был благословлен в ту ночь. Против государственного закона, но за людской закон. Я совершил благое дело и не собирался на нем останавливаться.
Я выплескивал свою энергию в них, наполнял их своим негативом, освобождая себя. Это было похоже на божье благословление, наставление, которому я следовал. И во мне сейчас энергии накопилось столько, что я мог бы убить сразу десяток, если не сотню.
Я впиваюсь отросшими ногтями в свое горло и откидываю голову назад, начиная драть на себе кожу. Хриплю, деру себя ногтями, деру свою шею и плечи и грудь, деру все сильнее, чувствуя, как под ногтями скапливается кожа, я открываю глаза – и он рядом. Сжимает мое обнаженное тело руками и входит. Он дерет мою кожу. Он вскрывает ногтями мое горло. Он трахает меня, уничтожая изнутри. И в его волчьих глазах я вижу тот же гнев, что наполняет меня с первого дня создания моей изнанки. Он рвет меня снаружи и изнутри, а я могу лишь кричать, извиваясь на кровати, полностью отдаваясь его волчьим когтям.
Я задыхаюсь в его руках и закрываю глаза. От него исходит свет, прорывающий мою тьму, и я окунаюсь в этот свет с головой.
Я открываю глаза, а передо мной он, испуганный, сжимающий мое лицо в ладонях. Горячих, грубых, любящих.
– Слава богу.
Он выдыхает и прижимает меня к себе, и я чувствую такое умиротворение, словно заново родился. Я – чистый лист.
– Я испугался за вас.
Он опускает меня на спину, и я только вижу рядом на тумбочке спирт с ватой. Олег говорит, что нашел меня в крови без сознания. И чувствую – шею, грудь жжет. Опускаю взгляд и вижу глубокие царапины. Смотрю на руки – ногти сострижены под корень. Неаккуратно, неровно, но сострижены. Он дает мне отдышаться и помогает присесть снова. Снимает с меня майку и обрабатывает каждую царапину. Так бережно, так аккуратно, как не может ни один врач. А я смотрю на него и думаю лишь о том, что я и впрямь был благословлен.
Он затягивает бинты и целует меня в лоб. Без какой-либо пошлости. Искренняя и чистая нежность.
– Хотите поспать наверху?
– Хочу.
И разрешаю на «ты».
Он помогает мне подняться, и когда я опускаюсь на кровать – ту самую, – чувствую, как по всему телу разливается тепло. Олег не задает лишних вопросов. Он все прекрасно видит сам. И я чувствую, как сильно я благодарен ему за то, что он делает ради меня.
– Как ты себя чувствуешь? – он лежит рядом, глядя в глаза, и я расслабляюсь окончательно. Киваю только, говоря, что все хорошо. Спать не хочется. Хочется просто так лежать.
Закрываю глаза – ослепляющие вспышки и затылок болит. Это похоже на похмелье. Легкое похмелье, без тошноты, но с больной головой и ломающимся телом.
Я не знаю, что со мной происходит. Я не хочу думать о своем состоянии. Я знаю лишь то, что еще чуть-чуть – и я окончательно стану Паулой. И мой дорогой Грегори здесь почти ни при чем. Почти. А еще я знаю, что я должен спасаться, но понимаю – спасаться придется скорее от самого себя.
Чувствую, как начинает мутить.
Я – один из самых богатых людей этой страны. Они даже не представляют, сколько у меня власти. Я – тот, кто основал в ней свою империю. Я – тот, кто может управлять умами сотен тысяч людей, тот, кто знает о них все. Они у меня на ладони. Могу сжать кулак и уничтожить их всех. Если бы они только знали в то время – о, если бы только догадывались, – что будущее за технологиями, они могли бы достичь тех же высот. Но на вершине я. И я имею в своих руках все их данные: их пароли, их номера, их доверие, их личную жизнь и их самих. Это почти то же самое, что быть Богом. Звучу до омерзения самовлюбленно – но справедливо. То, над чем трясется милиция, то, чего так жаждет правительство, уже давно есть у меня. Восседаю на своем троне на самой вершине, и иглы в моей короне вонзаются в череп. А внизу меня тела, бесконечные тела, серые, сжимающие в руках свои телефоны, несущие свои мониторы у себя на горбах, тянущиеся ко мне вверх. И я вижу, как по их телам стекает бензин. Густой, пахучий, стекающий все ниже и ниже, достигая даже тех, кто только приблизился к другим. Мне достаточно чиркнуть спичкой – и мой пьедестал воспылает.
Эта империя нуждается в императоре и докторе одновременно. Чумном императоре, который очистит их всех. Гори, огонь, гори, охватывай земли, да будет свет в этом царстве беспросветного невежества! Нет нужды уничтожать своими руками, если можно развязать войну и наблюдать за тем, как они вгрызаются друг другу в глотки, как они сами поджигают свои тела, как скидывают друг друга и поднимаются выше, наступая на головы, не догадываясь, что наверх их никто и не собирается пускать. Только успевай высекать огонь, поддавая жару, только успевай заражать их всех. Гори, гори, гори!
Моя верная Адская гончая, мой прекрасный Цербер, стремительный, мощный, беспощадный, терзающий на куски каждого, кто приближается к вершине, разрывающий плоть и проглатывающий ее вместе с огнем. Его рык, громом раздающийся над моей империей, его когти, вонзающиеся в изнеможенные, пропитанные ядом людские тела под его лапами. Его дыхание, пропитанное смертью. И мне достаточно лишь указать пальцем.
Мой Цербер, смотрящий на меня так пристально, виляющий хвостом, словно маленький щенок, так безрассудно преданный мне и отверженный другими. О, мой милый Цербер, ты и не представляешь, как тебе повезло оказаться со мной.
Я закрываю глаза, вдыхаю густой черный дым, пропитавшийся запахом сгоревшего мяса, и улыбаюсь, чувствуя, как пламя разливается внутри меня и охватывает мое тело. Я перерождаюсь. Я уже не человек. Я выше человека.
Меня выворачивает на пол. Перед глазами все плывет, а губы немеют от боли. Не знаю, сколько раз уже меня вырвало, но гортань кислит, а на глазах выступают слезы. Олег приносит новое ведро, и меня выворачивает снова. Он держит мои волосы, и я вижу нас со стороны: так выглядели те студентки в баре на Восстания, легко пьянеющие, держащие волосы друг дружке, пока одна склонилась над унитазом. Мне становится смешно, но смеяться совсем не получается. Только тяжело дышу, надеясь, что меня не вывернет снова.
Я читал, что тошнота – реакция организма на токсичные вещества, от которых он стремится избавиться как можно скорее. Но я не понимаю, от чего пытается избавиться мой – только вот мой ужин уже унесен, а воды совсем не осталось.
– Вызови врача.
Раскрываю рот, желудок сжимается, но выходит лишь глухой хрип и снова слезы. Ощущаю себя жалким и зажимаю рот ладонью, зажмурившись. Олег может только гладить по спине. Глупый, глупый Олег, мерзкий трус, слишком боящийся за свою шкуру.
– Вызови, мать твою, гребаного врача, Волков, пока я не сдох здесь!
Мелькает мысль – он подсыпал мне яд. Возможно, мышьяк. Возможно, что-то помощнее. Я ему надоел. Однозначно надоел. И теперь он всеми силами пытается от меня избавиться – так что же просто не пырнет ножом? Что же он пытает меня, вместо того, чтобы достать свой чертов пистолет и застрелить?
У меня трясутся руки, когда я хватаюсь за него, и вдруг понимаю, что говорю вслух все это время. Он смотрит на меня, держит за волосы и откидывает голову назад, вливая в рот воду, снова и снова, пока я не начинаю захлебываться, и меня не выворачивает вновь. Не успеваю и слова сказать, как он вливает в меня воду снова и крепко держит со спины, а я чувствую, что совсем слаб.
К тому моменту, когда я начинаю ощущать полное истощение, я оказываюсь простой половой тряпкой в его руках. Меня трясет с ног до головы, а я ни слова не могу сказать. Даже не вижу, что находится подо мной – изображение расплывается и дрожит, как при мареве. Только чувствую, как он снова кладет меня на постель и подкладывает под подушку что-то, чтобы голова была повыше (на мгновение подумал, что расплачусь: подумать только, обо мне могут заботиться). И тут же прошу прощения. Губы не шевелятся, но я прошу у него прощения, пытаюсь зацепить его взглядом, но вижу лишь размытый силуэт, а я все прошу прощения за то, что мог просто допустить мысль о том, что он хотел меня убить. Олег не такой, нет-нет, ни разу. Олег никогда не убил бы меня. Олег будет заботиться обо мне до последнего моего вздоха. Олег защитит меня ото всех, Олег закроет меня от них, он спрячет меня и не позволит никогда найти.
Обнимаю его и цепляюсь пальцами за майку все крепче и крепче, и не сомневаюсь, что он меня не бросит. Я не умираю, нет, ни разу, он просто не позволит мне умереть. Чувствую его горячие ладони, согревающие, и успокаиваюсь, постепенно, но успокаиваюсь. Зрение все еще не вернулось, но я уверен – еще немного, еще чуть-чуть, и я снова буду четко видеть. А пока я жмусь к Олегу, большому теплому верному псу, и чувствую, что все проходит. И чем дольше он гладит меня по спине, тем отчетливее я понимаю – я в безопасности и буду жить. Долго-долго.
Открываю глаза. Пахнет нафталином и спиртом. Желудок урчит, и я корчусь от боли, сжимая его руками. Хочется есть. И совсем немного – пить. Все вокруг такое огромное, необъятное, а я такой маленький, такой глупый. Осматриваюсь, пытаясь найти дверь, ведь помню – вон там она, деревянная, с рисунками цветным мелом. Подхожу ближе – и впрямь она. И впрямь деревянная, и впрямь с волком, нарисованным синим мелом. Волк большой и сильный, закрывающий собой маленького серого мальчика, скалящего свою большую синюю пасть с острыми зубами на огромного злого красного человека. Толкаю дверь ладонью, и запах нафталина проникает, кажется, в самые кости, и я начинаю кашлять. Потертые коричневые обои с греческим узором, сползающие где-то там, под потолком, куда я и не смотрю. Коридор, все больше сужающийся, и ворсистый ковер, выжженный на солнце, о который царапаются ступни. Я слышу крики, но едва-едва, словно мне что-то мешает, словно вода затекла. Я трогаю свои уши и трясу головой, вынимая из них две крупные ватки. Мой сон слишком чуткий, чтобы спать без них. А ругань становится громче, и я стараюсь идти тише. Шаг за шагом, царапаю свои ступни, а ладонями веду по стене, поправляя отслаивающиеся от серой стены обои. Нафталин перебивает спирт. Едкий, отвратительный, от которого я чихаю. Но все мои звуки растворяются в ругани. Не разбираю слова: меня учили, что слушать ругань нельзя. Я помню, что должен просто дойти до кухни. В холодильнике, кажется, еще оставалась палка сервелата. Возьму всего кусочек – и сразу обратно под одеяло. Я знаю, я хороший мальчик. Я знаю, я не делаю ничего плохо. Но я подхожу к кухне и слышу ругань отчетливее – прямо из-за двери. Белая дверь с отлупляющейся краской и полупрозрачное стекло с квадратным узором черными нитками и два темных силуэта. Я пальцами поддеваю краску и аккуратно соскабливаю ее. Осматриваю дверь и вижу еще – соскабливаю снова. Я знаю, мне всего лишь нужно подождать. Хорошие мальчики умеют ждать. Хорошие мальчики не лезут не в свое дело. Соскабливаю краску – она похожа на тонкие листья, такие и сломать легко – уже с другой стороны и слышу крики, ногой толкая белые щепки в сторону, ближе к приоткрытому шкафу. Заглядываю в него – помню, видел там банки, – и ничего не нахожу, кроме них. Разве что свою машинку. Такую же потертую, старую, я и не помнил, как ее туда клал. Помню, что искал ее еще днем, но отчего-то сейчас никакого впечатления она на меня не произвела. Машинка как машинка. Крики привлекают куда больше внимания, хоть я их и игнорирую. Не понимаю смысла слов – пропускаю их сквозь свое сознание, чтобы слышать лишь звуки. Но по тону понимаю – ничего хорошего. Так кричали на меня, когда я в чем-то провинился: разбил тот горшок, забыл тот синий мяч во дворе, уронил тот чайник с кипятком прямо ему на ноги. На меня кричат, – я знаю, что справедливо; я чувствую, как болит затылок, как в глазах темнеет, – я знаю, что справедливо; я бьюсь виском об угол, и весь мир передо мной темнеет, – я знаю, что справедливо. Я знаю, что справедливы и крики за дверью – иначе и быть не может. И я знаю, что всей душой ненавижу эту глупую справедливость. Но громкий крик, громкий грохот, и я вижу, как полупрозрачное белое стекло внезапно багровеет. Крупные темно-красные пятна, расползающиеся по ней, стекающие в самый низ. И уже никто не кричит, только слышу: тук-тук-тук-тук-тук – мое сердце. Только слышу: бам-бам-бам-бам-бам – там, за дверью. Только слышу: блядь-блядь-блядь-блядь-блядь – и шаги. Я прячусь за угол, и дверь распахивается. О мой волк, где же ты? Я ищу его взглядом, ищу большого волка с синей шерстью, который укроет меня от всех бед, свернется вокруг меня клубком и будет рычать на огромного разъяренного красного человека. Волк где-то рядом, я это знаю, волк всегда со мной, где-то там, меж ребер. Но волк опаздывает – красный человек уже передо мной. Он дышит спиртом, и в его красных руках я вижу красный нож. Красный человек хватает меня и кричит – я не слышу что, – и швыряет меня за дверь, на кухню. Красная кухня, красные стены, красные бутылки с красной жидкостью, красно-белая женщина. Я смотрю на нее и чувствую, что на смену голоду приходит тошнота – вся серая, теряющаяся в ярких красках. Красный человек кидает меня прямо к ней, и вот я тоже – красный. Красные ладони, красная одежда, красные слезы. А красный человек заносит красный нож, и запах спирта ударяет мне в нос с новой силой. Я бегу. Бегу мимо облупившейся двери, бегу мимо шкафа через коричневый узкий коридор и прячусь за свою деревянную дверь. Ну где же ты, мой хороший синий волк, почему ты до сих пор не спас меня? Почему ты так опаздываешь? А я слышу – дверь открывается вновь. А я – бегом к окну. Ведь за окном – синее. Синяя улица, синий город, а где-то там, означает, и мой синий волк, задерживающийся, видимо, заблудившийся. Я не успеваю – кричу – и ножом в живот. Я плачу – вырываюсь – и бегу. Мимо коричневых стен, мимо шкафов и вещей – к двери. Красной – не поддающейся. И я бегу обратно – вон там, вон, вон мой синий волк! Вон там, прямо там, за этим окном – всего лишь стекло разбить, и он спасет! И я хватаю табуретку – кидаю – слышу крик. И успеваю выбраться через окно, прямо через разбитое стекло, разодрав бока и плечи, прямо в холодный белый снег. Мне больно – терплю, пусть и сквозь слезы. Хромаю – нога болит ужасно, и холодно до писка. Но знаю – там мой волк. И я бегу к нему, прямо по белому снегу, прямо к синему свету, прямо босиком. Не дам красному захватить меня, не дам крикам огромного злого красного человека меня догнать. Вот он волк, вон там, уже вижу его, стоит, машет своим хвостом. И ждет меня. Я бросаюсь ему на шею, и он прячет меня – в сугроб. Заметает своим хвостом следы и прячется ко мне, сворачивается вокруг меня клубком, – и я в безопасности, я в тепле. Прижимаюсь к его меху – знаю, как только красный человек уйдет, волк все раны вылечит. А волк дышит тихо, смотрит настороженно, и я знаю – в обиду меня не даст. И когда красный человек его замечает, мой синий волк вскакивает и набрасывается на него. Клац-клац-клац-клац-клац! И красный человек кричит, и желтые окна вспыхивают вокруг. Клац-клац-клац-клац-клац! И волк бежит ко мне, волк уносит меня с собой по белому снегу, а я смотрю назад – злой красный человек повержен! Из красной шеи торчит отколотый острый длинный синий зуб. И мы бежим с моим синим волком через двор – пока желтые окна все вспыхивают.