Мэттью поднялся с дивана и, с риском для жизни, вскарабкался по лестнице наверх, в спальню. На пол посыпались диски, стопка винила, стопка бумажек – вырезок, постеров, буклетов. Он присмотрелся получше. На дне коробки лежала кассета с простым листиком, сложенным вдвое под ней. Листик не был обременён какой-либо разметкой, только уверенный овальный почерк Доминика пробегал по нему.
Мистер Беллами,
Я сижу на чердаке, хочу чихать и продолжаю копаться в этой коробке, потому что здесь – целые залежи этих старинных вещиц. Вы – моя первая мысль, когда я вижу красный цветок на одной из кассет. Надеюсь, к тому времени, как вы найдёте это, мы ещё будем вместе.
Хотелось бы пить здесь ночами тайком от мамы и за неделю переслушать всю самую дерьмовую музыку, помимо той, которую любите вы ночами напролёт слушать.
Последняя буква протянулась мазком чернила на пару сантиметров вправо, будто Доминика прервали. И когда он умудрился положить эту кассету в ящик? Ведь они поссорились почти сразу, и мистер Беллами жмурился, вспоминая, как ему было хреново рядом с Домиником, и как он терпеть не мог его голос, и может быть зря он винил Доминика во всём?
Он всё равно улыбнулся «подарку» – раритет, пусть и палёный, лежал в руке так приятно. Мэттью тоже лёг на пол, под головой зашелестела какая-то часть постера.
Отношения. Любовь. Он знал только один вид любви – самый настоящий, самый прочный, самый искренний. В голове шёл видеоряд из тех моментов, когда Доминик улыбался, танцевал, смеялся, откинув голову, что-то читал, сосредоточенно глядел в лекцию, его губы, руки, ноги. Это было совсем не похоже на ежегодный просмотр 101. Ощущения оставались всё теми же. Мэттью отмечал свой день рождения так и никак иначе.
Когда-то, когда ему было семнадцать, он хотел его. Было очень смешно, каждый раз, когда он вспоминал о себе в то время. Озабоченный подросток, загнанный в плен своих же подростковых фантазий о чём-то, в чём даже самому себе признаться было стыдно.
Он так ни разу и не был на их концерте. И рисковал кончить в штаны от эстетики всего происходящего. Он мог почти почувствовать, как будет щекотать нос запахом тысяч людей и перед глазами будет он – настоящий.
– Мистер Беллами? Приём, Марс, это Земля?
– Спасибо за кассету, Доминик, – хихикнул Мэттью, подтягивая к себе бутылку.
– Пожалуйста, – он осторожно сел рядом и отобрал, не без труда, сосуд. – Он уехал?
Мэттью кивнул, даже ожидая упрёков в том, что никто его об этом не оповестил, но Доминик лишь усмехнулся и дёрнул узел галстука.
– Хочу трахаться, но шлюз скоро придёт в негодность, Хьюстон.
Засмеявшись в голос, Мэттью уже не мог остановиться, пока Доминик не заткнул его ртом.
– У нас есть ещё уйма вариантов.
– И каких же, – повёл бровью Доминик, повышая уровень флирта как минимум на сто процентов.
Вместо ответа, Беллами встал и, пошатнувшись, начал демонстративно стягивать с себя одежду.
– А как же важные разговоры? – торопливость, с которой Доминик бросился делать то же самое, вызывала улыбку.
– Разговоры подождут, – взобравшись на постель, Мэттью повёл плечами и сел на пятки, повернувшись к Доминику спиной. – А я не стану.
Доминик изо всех сил пытался скрыть волнение, которое Мэттью мог видеть, даже сидя спиной к нему. Он целовал шею и плечи, и никогда ещё не было у Беллами столь сильной дрожи предвкушения. Доминик в то же время действовал так, будто Мэттью вот-вот передумает, хотя и не совсем понимал, в чём всё-таки заключается суть происходящего.
В том, что Мэттью хотелось оказаться на коленях, упереться в стену руками и больше ничего не делать. В глубине души он знал, что хотел бы больше всего – человека, который бы всё делал за него.
– Уроки того, как быть хорошим боттомом?
– Вы на это не способны, мистер Ховард, – хмыкнул Беллами мстительно.
Но неловкий рот Доминика уже оказался там, где кроме жидкого мыла влаги не было никакой уже очень давно. Он пробовал что-то делать, затем имитировать то, что мог почувствовать сам и не один раз, и Мэттью позволял ему это, выгибая спину и изредка вздыхая, чтобы не разочаровывать волнующегося любовника.
«Любовник» довольно быстро сориентировался, переворачивая за бёдра так резко, что перехватило дыхание, и начал делать то, что уже научился. Наблюдать за движением светловолосой головы между ног всегда было особенно приятно, к тому же дико возбуждало. Доминик начал наслаждаться собой. В том конкретном случае, до тех пор, пока не с ложной бравадой попытался совершить жестокое посягательство на задницу Мэттью.
– Ma joie, – позвал Мэттью. Доминик поднял голову – в его глазах плескалось смущение, показывать которое ему было едва ли не физически больно. – Не надо делать вид, что знаешь, что делать.
– Я просто… мне не всё равно, как я это делаю, – он вздохнул и потянулся вверх, чтобы упереться лбом в лоб. – Мэттью, – он будто захлебнулся своими же эмоциями, схватился руками за бёдра, – я так тебя хочу.
– Это всё, что имеет значение.
Преодолев многое, включая неловкие паузы Доминика, которые лишь добавляли боли, упрямо не уступающие давлению мышцы, он рухнул на спину.
– Иди сюда, – обхватил за эти твёрдые плечи, и всё свершилось так, как и должно было – само по себе.
Было больно. Он любил боль, как и причину её возникновения. Секс это больно, так было для него всю жизнь, пусть и не физически, так морально. Но только когда Доминик откровенно застонал, как мог только он, сжимая в кулаке кусок одеяла, и нельзя было быть ближе, чем были они, Мэттью начал ценить его, как объект обожания. Он был мужчиной, и этого было вполне достаточно для начала. Не добавляя к тому же, настолько сексуальным, хитрым, тесным и горячим он был. Его губы – на самом деле, любимая часть Доминика для Мэттью. Он мог смотреть на них минуты, десятки минут, следить, как он артикулирует слова, обращает движение в смысл.
Он не мог быть уверенным в том, чувствовал ли то же самое Доминик, наверное, чувствовал, иначе зачем тогда ложился под него снова и снова? Но смысл был, как ни банально, в том, что оба они были мужчинами, и это чувство, чувство твёрдого члена в заднице, никогда не переставало быть самым лучшим в рейтинге всех вещей, которыми могли насладиться геи.
– Просто пиздец как хорошо, – и Мэттью никогда ещё не чувствовал себя так сохранно, как лёжа на спине, открытый любым касаниям Доминика, пока он скрывал его от всего остального мира. И всё-таки, он был куда реальнее какого-то там идола с постера. Доминик был чудесен.
– Ты идеален, – выдохнул Беллами. – Продолжай.
Именно эти слова сделали Доминика, вкупе со всем происходящим, самым счастливым человеком в мире. Он зажмурился и снова попытался сдержать стон, но вскоре бросил и это. Обхватить ногами повыше, приподнять бёдра, чтобы было удобнее – вряд ли Доминик раньше нормально занимался сексом с мужчиной, неважно, в какой роли. Всё это было для Мэттью в радость, и в кои-то веки лежать, и чувствовать жар, и быть трахнутым, и принимать, и давать – всё это он любил в равной степени. Доминик показывал себя умеренно опытным любовником. Мэттью был уверен, окажись над ним вдруг Кирк, он вёл бы себя как девственник. Мужчина – не женщина; мужчина даёт мужчине куда больше, чем просто подобие фрикции.
Мэттью никогда не был ревнивым в любовном понимании этого слова – ревности в отношениях, которых он не знал, он не испытывал в виду отсутствия оных, людей не ревновал, ценил свою свободу, но представить Доминика с девушкой не мог. Глаза слепило обидой. Ревность – та же обида, боль лишения, нежелания уступать, боль жадная. Для него Доминик был целым иным миром, полным собственных реакций и точек особой чувствительности, человеком, которого природа наделила всем самым необходимым.
Доминик вряд ли когда-либо погружался в пучины рефлексии – он был модником. Быть бисексуалом было модно, и он был открыт любому опыту – но столкнулся с чем-то куда более серьёзным, чем перепих для галочки.
Но Доминику повезло – он жмурился от удовольствия (наконец-то он понимал, каково это), двигал бёдрами очень правильно и на удивление скоро начал сбиваться с ритма, который приносил Беллами столько удовольствия.
Чувствуя неуверенную усталость в движениях, Мэттью легко опрокинул Доминика на спину и сел сверху, задав через силу бешеный темп. Он чувствовал себя желанным, и был жаден к этому чувству.
– О, боже, да, нет, да, – выпалил Доминик, мечась головой по подушке, сжимая выпирающие косточки бёдер в протесте, пытаясь замедлить движения.
– Ну, приятно? – Мэттью ухмыльнулся, соскальзывая на плавные движения.
– Прости? – невинная шалость в глазах Доминика не могла быть более восхитительной. Мэттью, к тому же, затруднялся вспомнить, когда в последний раз Доминик перед ним извинялся.
Эта новая связь, возникшая всего за пятнадцать минут, сковывала мысли, да их и не существовало больше – только телесное напряжение и красная темнота на веках. Секс давно не был для него настолько сексуальным – не только процессом, основной целью которого являлось спустить уже, наконец. Процессом ради процесса.
– Я хочу, чтобы ты запомнил этот раз, ma joie.
Он закивал рывками, снова стеная и цепляясь, впиваясь в постель, кончая от мстительно напрягающего бёдра Мэттью. Продержался куда дольше, чем с членом в заднице. Мэттью мстительно усмехнулся, но промолчал, с некоторым сожалением приподнимаясь и садясь рядом.
И почему-то вышло так, что именно этот раз стал для Доминика настоящим первым.
– Вы ещё долго, мистер Беллами? – облизнулся Доминик.
– Боюсь, что так.
Приступ безумного удовольствия охватил его, пока он смотрел, как Доминик хитро щурится, переворачиваясь на живот. Резво принятое решение, совсем в его стиле. Мэттью не вмешивался, жадно вбирая в себя и пытаясь в деталях запечатлеть воспоминание о том, как Доминик растягивает себя пальцами, несмотря на недавний намёк на слишком часто переживающую вмешательства извне задницу. Сменить роль так скоро подействовало ровно так, как Доминик всегда хотел – Мэттью не мог выдержать этого, без малого, охуенного ощущения, поэтому двигался так быстро, как только позволяли запасы сил.
Злая шутка эволюции или чья-то больная выдумка – то, какое воздействие чужое тело оказывает на ваше собственное. В сотни раз лучше, чем минет, в тысячи – чем рука, то, что опускает в низины умственного развития. Всего лишь чужое тело, всего лишь Доминик.
Со вскриком боли кончив во второй раз, вместе с Мэттью, Доминик развалился на левой руке Беллами.
– Даже лучше, чем тот первый раз в авто.
– Точно, – слабой улыбкой ответил Доминик, шумно дыша.
Мэттью пытался успокоить своё сердце силой мысли, но и таковой силы у него оставалось совсем немного после совершенно бешеного акта.
– Доминик.
– М? – он был нежен и ласков, как кот. Вдобавок ко всему прочему, задышал в шею. Щекотно.
– Я не целовал тебя, потому что не хотел.
– Вау, – Доминик всё же не переставал быть верным себе, когда ответил, – а я только-только задался этим вопросом!
– Неправильный ответ, – Мэттью улыбнулся, обхватывая Доминика руками за пояс.
– А теперь хочешь?
– Уже лучше, – он улыбнулся, прежде чем безбоязненно вжать губы в их пару. Он боялся поцелуев, они отдавали его в рабство человеку, которого он целовал. Но с некоторыми вещами приходилось наконец мириться, рано или поздно.
Как ни удивительно, подобное доверие сделало всё даже лучше, чем было – на самом деле, отличие отношений от простого проживания вместе заключалось только в том, что теперь у него было официальное имя. Ко всему прочему, наверное, важной частью отношений был общественный статус, но некоторые вещи не имели никакого значения в их конкретном случае. Мэттью всё равно не чувствовал больше себя принадлежащим себе – с тех самых пор, когда Доминик положил на него глаз, пусть и как студент на преподавателя.
– Нам нужно поговорить, – сказал он, не рассчитывая, всё же, что из вечернего разговора на кухне что-то выйдет. Нужно было собраться, хотя он и проявлял, по словам Доминика, деловой подход абсолютно ко всему, даже к выбору продуктов в супермаркете.
Доминик был уютный, домашний и какой-то по-особенному приятный – наверное, потому что наконец занял определённую, ему самому угодную нишу в жизни Мэттью.
– Если это не выбор темы для курсовой…
– Вы совсем недальновидный человек, мистер Ховард, – Мэттью вздохнул. Доминик поглядел на свои руки, лежащие на столе. Мимо прошёлся Принц и сел у холодильника, выжидающе глядя на Ховарда.
– Я должен признаться кое в чём, – сказал Доминик. Напрягшись, Мэттью тоже прошёлся до стола и отодвинул стул, но так и не сел. – Я выбрал тему для курсовой и магистерской, не посоветовавшись с вами.
Мэттью завис. Доминик принял это за плохой знак и поспешил объясниться.
– Я был так расстроен. Я подумал, что вы и знать не захотите о том, чтобы участвовать в моём будущем каким-то боком, да и вообще откажетесь от кураторства, выставив необходимые буквы в клеточки и написав характеристику.
Всё-таки присев за стол, Мэттью почесал макушку и задумчиво промычал в нос. У него было так много хороших вариантов для Доминика. Учить второй язык было никогда не поздно, к тому же, у них было бы целое лето, чтобы посвятить его самым азам немецкого, или вообще взяться вместе за что-нибудь новое. А ещё он удивлялся – Доминик пришёл к нему с папкой, в которой лежали билеты на концерт, с предложением начать отношения, с видом победителя, который был при Доминике как дополнительная способность, стоит только кликнуть правую кнопку на джойстике. Доминик пришёл и при этом глубоко внутри сомневался.
Доминик тоже раскрывал все свои карты – то, что так не любил делать Мэттью, чему так противился. Те слабости, которые не хотел сдавать простым окружающим людям, а уж хитрому Доминику – тем более. И вот, настал момент, когда они оба осознанно признавались в чём-то, что не думали выдать и ни за что, и никому. Они были одиночками, оба. Показывать свою слабость, пусть и косвенно, Доминик никогда себе не позволял – он знал, что Мэттью понимает. Мэттью никогда не понимал людей, почему они делают так, а не иначе, но когда пояснял себя Доминик, он каким-то чудом понимал его.
Доминик молчал. Мэттью подумал, что неплохо бы разорвать тишину, потому что Доминик может подумать что угодно. Люди обычно сами выдумывали себе и мотивы, и отношение Беллами к ним, так что ему не приходилось и стараться. Люди могли думать что им угодно.