Он продолжил перечислять вплоть до лица Эрика и головы. Он чувствовал себя странно податливым, как будто темнота за веками была темным, обволакивающим морем, увлекающим его куда-то далеко. Только голос Чарльза все еще удерживал его.
— Ты готов вспомнить, Эрик?
Понадобилось какое-то время, чтобы вспомнить, как говорить.
— Да.
— Хорошо. Представь себе лестницу. Почувствуй ее под своими ногами. Воспоминания, которые ты ищешь, находятся внизу, они ждут тебя. И мы достанем их.
— Внизу темно.
— Все в порядке. Ты не должен бояться. Я с тобой.
— Хорошо.
— Ты готов?
— Да, — Эрик видел ступеньки, чувствовал их, холодный камень, извиваясь, уходил в темноту. Лестница была похожа на ту, что была в гостиной Слизерина.
— Тогда пойдем. Спускайся вниз. Пока ты идешь, ты будешь чувствовать себя все более спокойным. Ты в безопасности. Каждый шаг приближает тебя к тому, что ты ищешь, чего ты хочешь. Ты абсолютно спокоен и расслаблен, пока спускаешься по ступенькам. Пока ты идешь, ты начинаешь думать о своей матери. Ее лице. Ее глазах. Ее руках. Ее голосе. Ее улыбке. Когда ты дойдешь до конца лестницы, ты найдешь воспоминание о своей матери. Но мы еще не там. Мы спускаемся ниже, мы расслабляемся и успокаиваемся.
Голос Чарльза вел его несколько минут. Потом он произнес:
— Сейчас мы в самом низу лестницы. Что ты видишь?
— Ничего, — ответил Эрик. — Тут темно. Я не боюсь. Я знаю, что ты со мной. Но я ничего не вижу.
— Воспоминание здесь, даже если ты его не видишь. Протяни руку и ты найдешь его.
Он потянулся за ним — интересно, рука действительно дернулась или нет? Он не мог понять, — и его пальцы сомкнулись вокруг чего-то, висящего в воздухе. Маленькое, круглое, как шарик, но теплое на ощупь.
— Я нашел его. Оно здесь.
— Хорошо. Очень хорошо, Эрик. Держись за него. Мы понесем его на верх лестницы. Ты поймешь, что возвращаться легче, чем спускаться. У тебя теперь то, что ты искал. Воспоминание в твоей руке. Ты поднимаешься по лестнице быстро, но не бежишь, ты все еще спокоен, расслаблен, но счастлив. С каждым шагом ты все больше сосредоточен, ты чувствуешь свое тело. Воспоминание все еще в твоей руке. Ты все еще спокоен и расслаблен. Но ты возвращаешься в комнату, где мы с тобой сидим перед камином. Когда ты поднимешься на самый верх, ты откроешь глаза и мы увидим воспоминание.
— Я здесь, — сказал Эрик, открывая глаза.
Чарльз тут же наклонился к нему и коснулся кончиком палочки виска Эрика. Потянув, он достал из его виска длинную серебристую нить, та и упала, и скользнула в Омут, оставшись плавать на поверхности чем-то, напоминающим и дым, и расплавленное серебро.
Эрик перевел взгляд с Омута на Чарльза; улыбка, счастливая, усталая, говорила “я-тобой-горжусь”, и у него перехватило дыхание.
— Ты сделал это, Эрик, — произнес он. — Теперь давай посмотрим, что ты нашел.
Эрик глубоко вздохнул, затем протянул руку и коснулся мерцающего воспоминания.
Оно раскрылось перед ним, словно не до конца сложенное оригами, больше не было комнаты Чарльза, больше не было Хогвартса. Белые стены, темные потолочные балки — дом, где прошло детство Эрика. За окном темнело, маленький мальчик в шортах и клетчатой рубашке лет семи-восьми расставлял тарелки на деревянном столе.
Эрик застыл, уставившись на самого себя с открытым ртом. Чарльз, стоящий рядом, ухмыльнулся.
— Только посмотрите, какой милый ребенок, — пробормотал он. — Куда он только делся?
— Эрик! — донесся из соседней комнаты женский голос. — Не забудь зажечь свечи!
— Да, мама! — поставив тарелки, мальчик, прищурившись, посмотрел на небольшой канделябр, стоящий посреди стола. Он протянул руку к свечам, лицо приобрело почти комичное выражение напряженности и сосредоточенности.
Долгие секунды тянулись в тишине.
А затем свечи запылали, и комната внезапно озарилась золотистым светом.
И Эрик вспомнил, он больше не наблюдал за маленьким мальчиком, он был им, это он смотрел широко распахнутыми глазами на танцующие огоньки, и его мир менялся, наполняясь осознанием своих возможностей, того, что он может делать необычайные вещи, что есть мир чудес и волшебства, и он — часть всего этого.
Он обернулся к дверям, где стояла его мать, прижимая ладони к лицу, в глазах стояли слезы, она кинулась к нему, обнимая, смеясь, гладя его по щеке, повторяя снова и снова, как она им гордится, как это замечательно, как ее Schatzchen вырос, как обрадуется отец, когда вернется домой. Как сильно она любит его.
Воспоминание ускользало, золотой свет растворялся в серебристой дымке, опускаясь на каменное дно. Чарльз подхватил его, снова касаясь кончиков волшебной палочки и возвращая в висок Эрика. Он чувствовал, как оно осталось там, теплое, надежное. Они стояли; как это произошло?
— Тебе больше не понадобится моя помощь, чтобы вспоминать, — произнес Чарльз. — Оно должно открыть путь к другим воспоминаниям. По крайней мере, к некоторым точно, — голос звучал неровно; Чарльз как бы ненароком смахнул большим пальцем слезу.
Эрик знал, что у него самого глаза на мокром месте. Грудь распирало от радости и ощущения, что он вспомнил лицо своей матери, что к нему вернулась ее любовь. Радость и боль; он вспомнил, каково было потерять ее.
У Чарльза не было таких воспоминаний, он знал. Его богатые родители-магглы старались держаться от него подальше, чувствуя себя неуютно рядом со странным, необычным сыном. Даже мысли не возникало о том, чтобы принять его магию с любовью и гордостью, они старательно игнорировали и избегали этого. Как будто Хогвартс был очередной частной школой. Как будто Чарльз был чем-то постыдным.
Сейчас Чарльзу было больно, и он должен был сделать хоть что-то, должен был поделиться с ним своей радостью, потому что тот заслуживал этого больше, чем кто бы то ни было.
Эрик прижал его к своей груди, крепко обнимая, пробормотав ему в волосы:
— Спасибо.
Чарльз не отпрянул, как он того ожидал, наоборот, прижался, обвивая дрожащими руками талию Эрика.
— Всегда пожалуйста, мой друг, — сдавленно произнес он куда-то в грудь Эрика.
И это, это значило быть дома, не в гостиной Слизерина, а здесь, чувствуя объятья Чарльза, его запах, его волосы, касающиеся щеки. Здесь было его место, здесь он должен быть всегда.
Чарльз не отстранялся, Эрик не отпускал. Возможно, совершенно неосознанно, запустив пальцы в волосы Чарльза, он заставил его посмотреть на себя.
Чарльз по-прежнему не отстранялся.
Резкий стук в дверь, и Чарльз чуть ли не отпрыгнул, тяжело дыша.
— Иду! — отозвался он. — Один… один момент.
Он отвернулся, делая глоток давно остывшего чая, затем поторопился к двери, даже не глядя на Эрика.
— Мойра! Заходи.
Эрик подавил раздраженное фырканье, когда Мойра зашла внутрь; ее взгляд немедленно метался с Чарльза на него, обеспокоенный и подозрительный, соответственно.
— Тебя не было на ужине, Чарльз. Я увидела, что у тебя еще горит свет, так что решила проверить. Убедиться, что все в порядке.
— О, все хорошо, — наигранно бодро произнес Чарльз. — Просто болтали с Эриком, сама знаешь, не виделись так долго.
— Угу, — отозвалась Мойра, явно сомневаясь в том, что не видеться с Эриком столь долгое время такая уж плохая идея. Эрик снова задался вопросом, что именно она знает.
— Но я уже уходил, — произнес Эрик. — Чарльз, ты не мог бы показать мне обратную дорогу, мне, кажется, надо снова учиться ориентироваться в этой кроличьей норе…
— Конечно, — Чарльз быстро улыбнулся Мойре, выходя за ним в коридор.
— Большой Зал там, — указал он. — Вниз по этой лестнице, потом поверни направо. Там тебе в левый коридор, мимо трех ниш с доспехами…
— Я знаю дорогу, — произнес Эрик.
— А, — Чарльз умолк, не смотря на него.
Как бы Эрику ни хотелось сейчас прижать его к стене, целуя, пока не станет нечем дышать, это было бы ошибкой, подумал он. Это было бы ошибкой. Он только поднял руку, убирая волосы, упавшие на глаза Чарльза, прежде чем уйти, пробормотав:
— Спокойной ночи, Maus.
Несколько минут Чарльзу пришлось стоять, прислонившись лбом к двери и тяжело дыша, прежде чем он смог заставить себя вернуться в комнату.
Комментарий к Глава 3.
*Elvis Presley – Can’t Help Falling In Love
========== Глава 4. ==========
Закончилась первая учебная неделя. Эрик умудрился не искалечить даже самых тупых учеников. Он стерпел подпрыгивающего от радости Скорпиуса Малфоя, который получил назад свой шарф из бюро находок на Кингз-Кроссе (даже когда тот, к его неудовольствию и смущению, обнял его) и поселил страх перед господом богом и Эриком Леншерром в сердцах трех садистов, которых засек в первый вечер в гостиной. Имоджен Кокс продолжала создавать проблемы по любому поводу, а пухлая Долли Дарсли ходила за ней по пятам, но с этим Эрик ничего поделать не мог.
— Запугивать ребенка — не значит решать проблему, — пробормотал Чарльз за ужином. Он больше не сбегал, когда Эрик садился рядом с ним, хотя и не предпринимал ничего, чтобы остановить Рейвен, когда та начинала к Эрику цепляться.
— Я считаю достижением все, что позволяет заткнуть ей рот на время, необходимое для того, чтобы хоть какая-то часть знаний попала к ней в голову, — произнес Эрик. — Нельзя сказать, что она идиотка. Она могла бы учиться, если бы не была так занята, создавая проблемы собственным учителям.
Мойра свирепо уставилась на него.
— У нее непростая жизнь, Леншерр.
— Конечно, она ведь в Хаффлпаффе, это тоже довольно тяжелое испытание.
Профессор Шоу хрипло рассмеялся, ошарашив всех. Он редко присоединялся к ним за едой, не говоря уже о том, чтобы участвовать в разговорах.
— Тяжелое детство еще не оправдание для неуважительного поведения, — произнес Шоу. — Хаффлпаффка она или нет. У профессора Леншерра тоже было крайне непростое детство. Тем не менее, он был хорошо воспитанным и умным ребенком.
— Ага, — пробормотала себе под нос Рейвен. — Таким и остался.
— Ученик, который не слушает советов — бесполезен, — продолжал Шоу. — Хуже, чем бесполезен, поскольку показывает дурной пример более восприимчивым детям.
— Я займусь ею, сэр, — произнесла Мойра.
— Посмотрим, что вы сможете сделать, МакТаггерт. Иначе последуют меры.
***
Эрик так и не выяснил, что случилось с пропавшими из его кабинета ингредиентами. Согласно инвентарным записям, это были ложечная трава, корень имбиря, жуки-скарабеи и примерно половина запасов хвостов тритонов. Возможно, это были ингредиенты для Зелья Для Ума или Бодрящего Зелья, популярных во время экзаменационной недели. Что ж, если это просто студент собирался жульничать на экзаменах — Эрик мог хоть растерзать его за воровство, но, все же, это было безобиднее, чем другой вариант. Хотя слишком много Бодрящего Зелья было бы опасным для здоровья ученика. Может быть, ему стоило предупредить мадам Помфри о возможном отравлении с последствиями в виде тяжелого истощения и магического бессилия…
С вечера он готовился к урокам, затем проводил время, изучая вновь появившиеся воспоминания из детства. Как и сказал Чарльз, теперь они появлялись легко, стоило только расслабиться и сосредоточиться. Он вспомнил, как возился с выпечкой с матерью, пел с отцом, вспомнил снег за окном в своей комнате, полосатого котенка, которого отец принес из-под дождя. Он вспомнил, как наблюдал за работой родителей в лавке, десятки этапов тщательной обработки и разборки, и заклинаний, которые они накладывали на каждую палочку. Они действительно научили его немногому, хотя он был всего лишь ребенком, поэтому понимал и запомнил мало.
В отличие от популярных производителей палочек вроде Олливандера, Леншерры, в основном, делали их на заказ. Каждая с учетом конкретного пользователя и, зачастую, для определенной цели: тяжелые послушные палочки для Авроров; быстрые, чуткие палочки для дуэлянтов; чувствительные, точные палочки для Целителей.
Они начали работать над палочкой Эрика в тот день, как проявилась его магия, заставляя участвовать в каждом этапе. В итоге она получилась длиннее и толще, чем должна быть обычная палочка, особенно первая палочка ребенка, но Эрик как будто родился с ней в руке — 14 дюймов длины темного блестящего терновника с сердцевиной из жилы дракона. Сильная палочка, сказал его отец, для сильной магии и сильного волшебника.
Палочка в руке Эрика была почти идентичной — терновник, жила дракона, четырнадцать дюймов; он чувствовал, словно снова обрел старого друга, когда мистер Олливандер вложил ее ему в руку. Но все еще причиняло боль то, что палочки, которую сделали для него родители, больше нет, и она исчезла в темной ледяной глубине Озера.
“Я знаю, что это значит для тебя, но ты утонешь. Ты должен отпустить ее.”
К слову о Чарльзе, Эрик редко видел его за пределами Зала, и задавался вопросом, неужели это все — их вежливые беседы или, чаще, вежливые споры раз или два в день до конца жизни. В каком-то смысле, это было еще хуже, чем вовсе не видеться с ним.
Он понимал, что должен бы злиться на Чарльза сильнее. То, как он сбежал без предупреждения или объяснения и не давал о себе знать десять лет — у Эрика было право злиться, он пользовался им много лет, изнемогая от ярости. Он все еще злился, иногда он чувствовал, как это чувство поднимается внутри, но оно было более спокойным, погребенное под множеством других забот, так что он мог убедить себя, что это неважно, это могло подождать. Все, чего ему хотелось, — чтобы все было так, как раньше.
Эрик больше не обманывался по поводу того, зачем он здесь. Шоу мог бы доказывать хоть до посинения о престиже, привилегиях и возможностях, и Эрик бы пальцем не шевельнул, но стоило тому упомянуть, что там преподает Чарльз Ксавьер, и у него ушло меньше минуты на то, чтобы принять предложение.
Еще будет время злиться, время предъявлять обвинения в обмен на извинения, какие только потребуются, как только Чарльз окажется в его объятьях, где он и должен был быть.
***
Он сорвался в середине второй недели.
Когда мадам Сальвадор, инструктора по полетам, доставили в больницу с расстройством желудка, профессор Шоу, возможно, вспомнив о том, как Эрик играл в квиддич, назначил преподавателем его.
Первыми были рэйвенкловцы.
— Я должен был научить их летать на метле, — говорил он Чарльзу за ужином, — а не нянчиться с ними.
— Эрик, — процедил Чарльз сквозь зубы, — ты столкнул испуганного ребенка с крыши башни.
— И он полетел!
— Не в этом смысл!
— Я думаю, именно в этом.
— А если бы он не полетел?
Спор разгорался с новой силой, и, пока они выясняли, насколько глупо было бы применить “Акцио, болван”, спасшего бы неумелого летуна от грязной смерти, другие учителя слушали их с плохо скрываемым весельем. До тех пор, пока Эрик, почувствовав внезапную вспышку ярости, которую даже не мог объяснить, не вскочил на ноги, ударив кулаком по столу.
— Пошел ты, Чарльз, у тебя нет никакого права! — он дышал тяжелее, чем если бы причиной был только спор, и голова странно кружилась. — Ты потерял все права осуждать меня десять лет назад, когда бросил меня. Если бы ты хотел хоть как-то влиять на то, каким человеком я должен стать, что ж, у тебя было право голоса и ты, черт возьми, воздержался.
Он развернулся и покинул Зал, старательно не думая о десятках — если не сотнях — пар глаз, смотрящих ему в спину.
***
Эрик прошел где-то половину пути до своей комнаты, когда пришлось остановиться, прислонившись лбом к стене, пытаясь глубоко дышать, не обращая внимания на злость и странное чувство головокружения, отзывавшееся во всем теле.
Сзади донеслись шаги, и у него еще было время пригладить волосы и поправить мантию, прежде чем из-за угла показалась Рейвен.
— Меня прислал Чарльз, — сказала она, скрестив руки на груди, остановившись в нескольких шагах от него. — Не вслух, ты понимаешь…
Он понимал. Чарльзу и Рейвен не нужны были слова. Эрик когда-то завидовал этой связи между Чарльзом и девочкой, с которой он сдружился во время первой поездки в Хогвартс, с девочкой, которую он уговорил взять к ним в семью, когда она осиротела на пятом курсе. Они составляли своеобразный треугольник, — он с Рейвен боролся за внимание Чарльза — но Эрик не был уверен, замечал ли тот вообще, что Рейвен в него влюблена, а к тому времени, как они выпустились, ее чувства стали исключительно любовью к брату. С примесью материнского инстинкта.