— Заходите, миссис Хадсон, я в кухне.
Голос, как и прежде, уверенный, бодрый.
Женщина радостно улыбнулась — слава Богу!
— Дорогой, ты не услышал звонка? Эта леди пришла к тебе.
Шерлок звонок услышал. Сердце глухо стучало, каждый нерв был натянут и истончен. Бодрость он разыграл с огромным трудом, чтобы тот, кто только что позвонил, ни в коем случае не догадался, как трепещет от ужаса всё его существо.
Но рядом с миссис Хадсон стояла хрупкая, очень печальная женщина средних лет.
— Мистер Холмс, помогите! Ради всего святого…
Облегчение было так велико, что Шерлок едва не заплакал. Незаметно переведя дыхание и не успев даже подумать, он спросил, забыв о твердо принятом им решении не заниматься ни чьими бедами и проблемами: — Что случилось?
…Загадка, казавшаяся женщине непостижимой, для Шерлока перестала быть таковою уже на середине рассказа. «Ужасные вещи» были просты до наивности, а мучительная тайна — очевидна и совсем не таинственна. Шерлок внутренне ликовал. Он рад был помочь измученной пустяковой проблемой женщине, и рад, что для этого ему никуда не придется идти.
Его личный месяц ещё не закончился.
Несколько нужных звонков в то время, как вытирающая слезы леди пьет чай с сердобольной домовладелицей, несколько поисков во всемирной сети… Если бы всё было так до смешного легко!
Счастье, льющееся из заплаканных глаз, губы, дрожащие то ли в попытке улыбнуться, то ли в попытке сдержать рыдание — это ли не самая лучшая в мире награда?
*
Ощущение, что им преодолено практически непреодолимое, весь день не покидало Шерлока. И пусть он так и не смог выйти из дому, хотя даже оделся и даже спустился вниз… Это его уже не пугало. Он был уверен, что не сегодня, так завтра перейдет и этот рубеж, научится заново жить, наполнится прежней силой.
Ему было по-настоящему хорошо.
Он лег очень рано и быстро уснул, как будто и не существовало никогда полубезумного бодрствования, когда каждая ночь — длиною в целую жизнь, а каждый день — подсознательное ожидание приближающейся бессонницы, грозящей вот-вот лишить его разума.
Но сон его все-таки был беспокоен.
Шерлок вновь был прикован. Но если там, в той проклятой комнате и на той проклятой кровати его запястья и щиколотки нежно обнимали легкие цепи, больше похожие на изящные украшения, то во сне это были настоящие кандалы, грубые и тяжелые, натирающие кожу до кровоточащих язв.
Где-то тикали невидимые часы, и Шерлок мысленно отсчитывал минуты: восемь, девять, десять… Почему-то этот отсчет был исключительно важен и значил так много, что, казалось, сбейся Шерлок со счета, сердце его остановится в тот же миг.
Двадцать пять, двадцать шесть… Он не мог шевельнуться, не мог издать ни единого звука. Лежал безвольной куклой, считал и чего-то ждал — настойчиво и терпеливо.
Двадцать семь…
Но страха не было, не было отчаяния и безысходности. Лишь это необъяснимое ожидание самого лучшего в его жизни мгновения.
Двадцать девять…
***
Он не предполагал, что когда-нибудь с ним случиться такое…
Сексуальная жизнь Садерса Рэмитуса всегда была насыщенной и разнообразной, за исключением того периода в университете, когда он, будучи амбициозным Рэмом Гримальди, бесстрашно рвущимся ввысь, добровольно принял своеобразный целибат, занимаясь исключительно образованием и не желая тратить ни секунды личного времени на пустяки, не приносящие добрых плодов.
Воздержание нисколько не тяготило, более того, оно его забавляло, и, снимая накопившееся напряжение мастурбацией, он весело смеялся над своей непонятной и приятно будоражащей прихотью.
Потом появился Жан… или Поль. Садерс так и не вспомнил имени своего любовника, которого неожиданно для себя зверски избил, впервые встретившись с притаившимся и очень опасным чудовищем, о существовании которого не подозревал.
Яркое чувство всеобъемлющей власти, овладевшее им в тот потрясающий миг, когда он кончал на неподвижное и уже покорное тело, забыть невозможно. Сладость обладания, безнаказанности, рабского подчинения и болезненного восхищения не сравнить ни с чем — он тогда это сразу почувствовал и сразу на это подсел.
Спасибо тебе, безымянный любовник, за то, что помог юному Рэму узнать самого себя.
Он легко заводил отношения, изредка увлекался и получал немалое удовольствие, замечая восторг и обожание в глазах очередного любовника.
Или любовницы.
Но женщины постепенно исчезли из его сексуальной жизни, уступив место лишь крепким мужским телам.
Сад сделал свой окончательный выбор, и был им вполне доволен.
Женская плоть слабо его возбуждала и никогда не доставляла такого удовольствия, как мужская. Тонкие косточки так просто сломать, если на волю вдруг неожиданно вырвется зверь, готовый рвать на куски обвивающее его ногами и стонущее от наслаждения тело.
Мужчины легко прощали его дикие срывы. Тем более что оставив на стройных, мускулистых телах кровавые отметины своей необузданной ярости, Садерс одаривал пострадавших по-королевски. Обе стороны расходились, вполне друг другом довольные. Одна — зализывая раны и радуясь нечаянно свалившемуся счастью в виде шикарной машины или, бывало и такое, небольшой виллы в каком-нибудь райском местечке, а другая — равнодушно вычеркивая из памяти того, с кем только что навсегда рассталась, едва не убив. Все они, по большому счету, были непритязательны и продажны, и Садерс, руководствуясь всё тем же животным чутьем, всегда выбирал себе в одноразовые любовники именно таких — шлюх, жадных до денег и удовольствий.
Став тем, кем он сейчас являлся, Сад не утратил пристрастия к молодости и новизне. Даже имея четырех постоянных, проверенных, по-собачьи верных любовников, вполне удовлетворяющих его сексуальный азарт, Садерс по-прежнему время от времени позволял себе свежие радости и даже недолговечные увлечения.
Его верные спутники вопросов не задавали. И только безнадежно влюбленный Ди, мучаясь ревностью, бросал полные страдания взгляды.
Но Садерса это не волновало.
Именно Ди был тем единственным, кого он, однажды увидев, захотел так сильно, что готов был наброситься в первую же секунду, и без поцелуев и ласк, к которым, став значительно старше, он неожиданно пристрастился, согнуть пополам и трахать, трахать, упиваясь криками боли и наслаждения. Ди был первым, кого Садерс взял силой, и кто сражался за своё тело с яростью тигра, а когда всё-таки сдался, обессилев и уступив ещё более яростному напору, полюбил вдруг так беззаветно, как не любил Сада никто.
Все четверо сопровождали его повсюду. В какой бы точке мира он ни оказывался, чем бы ни занимался, они были рядом, готовые ради него на всё, навсегда забыв и свой дом, и своих близких, и свои прошлые жизни…
*
Больше всего Сад любил родную Италию и её солнечных молодых мужчин — жарких, неистовых, великолепных. Он насыщался ими сполна, напитываясь их соками и теплом, и молодел на глазах.
Во Франции он отдыхал душой, закрываясь в старом доме Бонне, который до сих пор трепетно оберегал и содержал в идеальном порядке. Там он много спал, много читал, слушал музыку и никогда не заводил новых связей. Даже со своей неизменной четверкой он предавался любовным играм неспешно, и горячо любимый повальный секс во Франции становился недопустимым. Сад не позволял подобных вольностей ни себе, ни своим фаворитам.
Не говоря уже о какой-либо форме жестокости и насилия.
И, конечно же, в милой его сердцу Франции у него никогда не было трона. О нем он даже не вспоминал, и тело его никогда не требовало жестких, кровавых проникновений и обморочных оргазмов.
Англию он ненавидел, и, приезжая сюда, становился замкнутым и раздражительным, срывая зло на терпеливо сносивших его дурное настроение спутниках и беснуясь в тайной комнате чаще, чем где бы то ни было.
Ему не нравился климат, не нравились англичане — чопорные, холодные и невозмутимые, но именно в Англии у него было множество деловых связей, и он вынужден был подолгу задерживаться в маленьком доме, построенном им подальше от серого мрачного Лондона как временное пристанище, и по злой иронии невольно ставшем единственным, настоящим домом.
По той же злой иронии в дождливой, промозглой Англии он встретил свою первую и последнюю, невыносимо трудную и ни с чем не сравнимую любовь — Шерлока, с его шелковой кожей, мятным дыханием и падающей на лоб непокорной волнистой прядью.
Впервые равнодушное сердце Садерса готово было взорваться от переполнивших его чувств, впервые, как бы он ни сходил с ума от желания, секс был неважен и, сжимая Шерлока в жарких объятиях, он задыхался не столько от страсти, сколько от нежности и любви.
Ничего не умеет, ничего не знает… Неловкие руки, длинные ноги… Холодные губы… Мальчик мой…
Смотреть на самое прекрасное в мире лицо, не отрывая взгляда ни на секунду, не надоело бы Садерсу никогда, и за это он отдал бы без колебания всё, чем безраздельно владел.
*
Двадцать девятую ночь он провел без сна, вытянувшись в кровати, где месяц назад спал его потрясающий пленник, и где ему посчастливилось спать вместе с ним, впервые узнав, какое это блаженство — слышать рядом негромкое дыхание того, кого любишь.
Он не переставая думал о жизни и вспоминал всё, что происходило в этой спальне, на этой кровати… Как впервые он прикоснулся к Шерлоку и кричал от наслаждения, кончая в его ладонь, как дрожал, блуждая пальцами по тонкому телу, едва не плача от потрясения, как целовал безответные губы и был несказанно счастлив, несмотря на их ледяное молчание.
Налитый кровью член и переполненная мошонка причиняли сладкую боль.
Возбуждение пропадало и возникало в зависимости от того, что именно он вспоминал. К себе он не прикасался, лишь выгибался навстречу воображаемой ласке и издавал негромкие звуки, напоминающие одновременно и стоны, и вздохи, и шепот.
Кончить было нельзя. Он не мог позволить пролиться даже крошечной капле того, что предназначено одному только Шерлоку — его наполненному жаждой рту, его истосковавшемуся в ожидании телу…
Под утро он всё-таки задремал, сраженный нечеловеческим напряжением и утомленный возбуждающими воспоминаниями, и окунулся в такой эротический хаос, в такие безумные сны, что очнулся утром, до боли сжимая обмякший, мокрый от семени член.
Охая и вздыхая, жадно облизывая пересохшие губы, Садерс ещё несколько бесконечных минут гладил всего себя: шею, грудь, нервно подрагивающий живот и раскинутые в стороны бедра.
«Прости, мой мальчик, не уберег…»
Но, в конце концов, не так уж это и страшно.
Он был уверен, что приехав в Лондон и притормозив у долгожданных дверей, вновь будет так переполнен, что щедро зальет драгоценный горячий рот и утолит наконец его многодневную жажду.
Потянувшись всем телом, предвкушающим скорую встречу, он бодро соскочил с постели и направился в душ, где долго и тщательно мылся, несколько раз покрывая душистой пеной кожу и волосы. Нетерпение нарастало с каждой минутой, наполняя грудную клетку приятным жжением, а низ живота — слабой пока ещё, но очень сладкой истомой.
Сегодня последний день намеченного им срока, и, четко следуя собственным планам и данным самому себе обещаниям, он должен поехать к Шерлоку завтра.
Но, к чертовой матери планы и обещания!
К ебаной чертовой матери!
Он уже подыхает… Подыхает! Подыхает!
У него не осталось больше сил терпеть эту муку, и ждать даже один распроклятый миг.
========== Глава 17 День тридцатый. Отвратительно. ==========
Впервые Садерс видел его таким. Голова пошла кругом, а ноги, словно утратив опору, затряслись от нечеловеческого усилия удержать в вертикальном положение тело, готовое надломиться.
Странный, необъяснимый эффект от картины, не отличающейся особенной красотой. Но все запланированные действия и старательно отрепетированные фразы вмиг оказались фальшивы и неуместны, а самое главное, совершенно невозможны среди той будничной простоты, в которой Садерс сейчас оказался.
Он застал Шерлока в кухне — небольшой и опрятной. Тонкие пальцы обнимали бока ярко-оранжевой кружки, над которой вился белесый парок. На фоне дождливого утра эта кружка пылала маленьким солнцем, бросая теплый блик на бледную кожу Шерлока.
Спешить было некуда, и, вытянув ноги, Шерлок наслаждался неброским уютом утра, принадлежащего только ему. Было заметно, что он недавно проснулся и, не потрудившись принять душ и умыться, решил начать день именно с кофе, который с удовольствием пил, поглядывая в окно.
В квартире тепло — накануне Шерлок старательно растопил камин, изгоняя сырость позднего ноября. Окно, наполовину прикрытое жалюзи, пропускало неяркий осенний свет, в кухне было довольно сумеречно, но, продлевая состояние расслабленной полудремы, Шерлок не зажигал лампы. Заспанные глаза, взлохмаченные кудри и пижама, в которой, как видно, он спал этой холодной ночью, ошеломили Сада настолько, что он тщетно искал, за что ухватиться в попытке удержать равновесие.
Рушился мир.
Они потрясенно смотрели друг на друга, и молчание нарушал только звук их сбивающегося дыхания.
Саду казалось, что он врос в чисто вымытый пол, что до конца своих дней останется в этом дверном проеме, покрываясь паутиной и пылью. Но желание прикоснуться было таким сокрушительным, что, с трудом выбираясь из нежданного ступора, маясь отвратительной дрожью в коленях, он приблизился к Шерлоку и остановился, не в силах сделать ни одного движения, будто на этот мучительный бросок ушло всё, на что было способно его непослушное тело.
Кружка со стуком опустилась на поверхность стола, и, вздрогнув от громкого звука, Сад обхватил плечи Шерлока, сминая пальцами светло-серый хлопок и утопая лицом в гуще мягких волос. От Шерлока исходил дурманящий запах только что покинутой им постели, и Сад покачнулся — он невозможно его любил… Он не мог понять, почему всё ещё жив, как умудрился выдержать эту разлуку, и зачем вообще ему понадобился кошмарный месяц без Шерлока? Потерять столько дней и ночей, минут и секунд… Столько мгновений… Для чего?! Для того, чтобы увидеть на тонком теле поношенную пижаму и задохнуться от счастья?
Безумное расточительство.
Непростительная ошибка.
Вот такой, домашний и беззащитный, он мог бы сидеть этим утром там, в маленьком доме. Так же лениво прихлебывать кофе, пытаясь прогнать сонливость и вялость. В кухне был бы такой же усыпляющий полумрак. Ветер, шалым мальчишкой взметая опавшие листья, нахально пробирался бы сквозь плотные рамы. И было бы хорошо. И один немолодой, усталый мужчина сошел бы с ума от счастья, согревая на своих коленях босые ступни любимого.
Любимого, любимого…
— Мальчик мой, — выдохнул он и ласково потерся щекой о растрепанную макушку.
— Вы мне мешаете, господин Ремитус.
Холодный, спокойный голос не в состоянии скрыть волнение, а колотящееся в горле сердце мешает продолжить.
«Господин Ремитус… Вы… Проклятье! Как я мог допустить такой глупейший просчет?!»
— Не надо, Шерлок. Я очень скучал.
Стиснутое объятием тело нетерпеливо пошевелилось в его руках, и Садерс послушно отстранился — растерянный и смятённый.
Шерлок поднял солнечную кружку, как за соломинку ухватившись за её сияющие бока, и сделал большой глоток. — Как вы вошли?
Голос дрожит, руки дрожат, весь подобрался то ли для яростного броска, то ли для позорного бегства.
Чертовски напуган!
Сад усмехнулся, почувствовав себя немного увереннее. — Просочился в замочную скважину вместе с утренней сыростью и туманом… Для меня не существует закрытых дверей, мог бы и сам догадаться. — Он прошелся по кухне и остановился возле окна. — На самом деле всё очень просто, мой мальчик. Милейшая миссис Хадсон впустила меня, почему-то признав в моем лице посланника твоего именитого брата. Неужели я похож на чьего-либо посланника? — притворно удивился он, жадно рассматривая каждую черточку дорогого лица, каждый изгиб напряженно застывшего тела.
Обнять бы ещё разок… Приподнять эту мятую майку и прижать ладони к теплой спине…
Внутренний пожар разгорался, увлажняя подмышки, жарко пробегаясь под кожей, и пальцы нервно взъерошили волосы в попытке вернуть сознанию вновь ускользнувшую ясность.