Мне было больно.
Объяснить природу боли я не мог. Я только знал, что все странное, что есть в нас обоих, тянулось друг к другу, но наша первая, человеческая душа, отрицала подобное. Я отрицал. И я же сделал шаг навстречу. Я уткнулся взглядом на стену, но глаза сами опускались вниз. Мы ведь были одного роста, как он оказался вдруг ниже меня? Не помню, чтобы я вообще дышал. Все вокруг меня было заполнено Енохом, как в ловушке. Незнакомой мне ловушке, которую я видел. Но не смог избежать. Мои мысли скакали с одного на другое, но ответа на главный вопрос не могли найти.
Я не знаю, что все это значит.
Он оттолкнул меня в ярости. Я начинал к ней привыкать. Его удар я почувствовал многострадальной скулой за несколько секунд и отбил его так, как будто до шестнадцати лет жил в Тибете и практиковал восточные боевые искусства. Он развернулся под траекторией своего удара, и я с легкостью лишил его возможности двигаться, обхватив руками сзади. Я получил вторую волну всего, что составляет Еноха, от его тепла до запаха. Еще никогда в жизни, за весь мой великий опыт прикосновений я не читал никого так быстро, не узнавал так стремительно. Я угадал бы его по одному лишь дыханию в сплошной темноте в комнате площадью метров двадцать. Это пугало.
Он снова замер. Его ярость сменялась отчаянием и ненавистью, затем попыткой равнодушия и снова вспыхивала огнем гнева. Я наблюдал за этим так, как за морем в шторм. Он отдавал столько энергии одними эмоциями, что я обнаружил в себе энергетического вампира. Мне нужно было больше. Он хотел ударить меня затылком. Клянусь, что я никогда не знал о том, как правильно держать человека поперек горла. Я был ошарашен своим выпадом больше, чем Енох. Он снова замер, слегка откашлявшись.
- Какого черта тебе нужно от меня, - прошипел Енох, и я был близок к тому, чтобы пожать плечами. Я вовремя вспомнил, что он не видит меня.
- Пусти меня, - пробормотал я быстрее, чем подумал. В этом в меня определенно был природный талант, я еще ни разу как следует не подумал перед тем, как что-то брякнуть.
- Нет.
Он не спросил, зачем мне это нужно. И это неплохо, потому что я не знал. Я отпустил его, испытал острое сожаление тем, что не могу больше питаться им. Ощущение, захватившее меня на несколько секунд сразу после, напоминало мне голод. Оно росло, словно в моем животе расцвела черная дыра. Я недооценил ее. Я упал на колени, сложившись пополам, проявив невероятную растяжку позвоночника. Я прижимал ладони к животу так, как будто искал там дыру. Мне было еще хуже, чем от дизентерии, которую я подхватил пару лет назад в летнем лагере. Я взмок за долю секунды. Я не мог дышать, выворачиваясь наизнанку.
Никогда, еще никогда я не испытывал ничего подобного.
Я не фиксировал окружающее. Настоящее пришло ко мне не сразу. Я был готов плакать от счастья, когда этот голод, дикий, сравнимый с самой сильной болью, отступил. Я не понимал, в чем дело. Все мое тело предательски дрожало. Тошнота еще подкатывала волнами к горлу, но я хотя бы мог дышать. Я вытер левой рукой лоб, мгновенно растерев толстый слой пота. Моя правая рука была в крепкой хватке.
Енох держал мою руку возле своей груди.
Я отшатнулся сразу же, как понял, что моя ладонь как будто в самом деле касается чего-то горячего и ритмически сокращающегося. Как будто я потрогал его сердце. Ужас рос во мне прямо пропорционально изумлению. Я сжимал и разжимал руку, как ненормальный. Енох смотрел куда-то мимо меня с досадой, но никак не с удивлением, как будто он уже проходил это раньше.
Моя логическая цепочка была быстра, если бы не один чертов вопрос, который уместился в два слова:
- Какого хрена?
Енох не ответил. Я не удивился, хотя бы потому, что в подобие моего шока люди обычно не имеют сил на то, чтобы еще чему-то удивляться. Я случайно вернул в памяти эпизод этого сумасшедшего голода и чуть не вспотел второй раз. Я сел на полу, обнимая колени. Я достаточно играл в нового Джейкоба. Я не хочу, я действительно не хочу быть странным. Одно дело – зажигать огонь, но совсем другое – видеть монстров и страдать этими припадками. Я был опустошен и измотан. Я находился на грани своего мужества, на грани своего сознания. Я до отчаяния хотел уснуть, но вопрос не давал мне закрыть глаза. Мне было страшно. Я боялся самого себя.
- Надень.
Я послушно нацепил протянутые мне очки. Поначалу я ничего не видел, кроме того, что стекла очков окрашивают комнату по-разному. Затем Енох сжал пальцами мой подбородок и заставил меня поднять взгляд. В центре его груди, с уклоном влево, ритмично перемещались потоки цветных вихрей. Это было красиво, хотя и не понятно. Енох высказал что-то о моей непроходимой тупости, после чего я заметил это. Я не претендую на звание биолога или анатома, но я точно усвоил, что сердце человека было четырехкамерным. Но не сердце Еноха я видел только два. Слабые, призрачные контуры двух камер. Это было странно, но нужного мне ответа я не получил. Я стянул очки, пожав плечами, после чего Енох вздохнул. Устало. Возможно, еще более устало, чем это сделал бы я. Прежде, чем я успел выдать хоть один звук, он запустил руку в банку, поморщился, вытащив свежее сердце, после чего совершил этот фокус с подменой сердец. С самим собой. Он побледнел, но я больше не смотрел на него. Я в слабом отзвуке страшного понимания смотрел на его сердце, черное наполовину. Мертвое наполовину. Мои глаза округлились, по моим подсчетам, до размеров арбуза. Мои мысли летели со скоростью света, пока он менял сердца обратно. Его трофейное бычье сердце заметно увяло, когда он вернул его в банку.
Я складывал два и два. Мой приступ был ему знаком, да и в движениях его было много какой-то обыденности. Моя странность была точной копией таланта моего дела. Не нужно было быть Нобелевским лауреатом, чтобы понять, что Енох проделывал это, чтобы помочь моему деду. Да только с чем, что такое этот чертов приступ?
Перед моими глазами все еще стояло наполовину мертвое сердце. Вопросов меньше не стало, но я вдруг переключился на то, что должен испытывать Енох. Он не был полным ублюдком, если пошел на это. Да только что это такое? Мне грозит это еще раз?
- Расскажи мне, - одними губами взмолился я, с возросшим сожалением всматриваясь в его лицо. Теперь понятно, откуда его синяки под глазами и совершенно белый цвет рук. Он запретил себя жалеть, но я ничего не мог с этим поделать.
- Ты ведь не дашь мне уснуть? – с безнадежностью в голосе произнес Енох, после чего рывком поднялся с корточек на ноги и прошел обратно в свою спальню. Я, пошатываясь, побрел за ним. Я не хотел сидеть, не найдя в себе этих сил, поэтому просто лег на вторую половину его кровати. В конце концов, я трогал его сердце, ничего страшного в том, что я полежу в метре от него, уже не было лично для меня. Я ждал, когда же он заговорит, но он молчал.
Я с трудом повернулся на бок. Он лежал с закрытыми глазами, запрокинув руки за голову. На секунду я подумал, что он спит, однако Енох тут же открыл глаза. Он сверлил взглядом потолок.
- Мы узнали о странности Эйба случайно. Возможно, прошло несколько лет с тех пор, как он появился у нас, он не знал тогда ни единого слова по-английски. К той вылазке он достаточно свободно общался, так что да, наверное, он был с нами уже в пределах трех лет. Виктор подбил его и Хью на вылазку, конечно, без ведома мисс Перегрин, - я смотрел на него и понимал, что для Еноха это все словно было вчера. – Это была та ночь, когда Виктор погиб. Эйб никогда не смог простить себе его смерти, хотя никто его не винил. Пустота была одна, но это не делало ее менее опасной. Эйб и Хью бежали к петле, будучи полностью уверенными в том, что Виктор позади них. К моменту, когда они вернулись в дом, его отсутствие уже было замечено. Это был тяжелый день для всех нас. Лишь случайно, несколькими днями позже, мы услышали, как Эйб описывает пустоту. После этого его странность больше не была загадкой. Так нам казалось. Он часто выбирался в деревню, сопровождая девочек за продуктами или платьем. Он сопровождал даже мисс Перегрин, особенно тогда, когда ей нужно было уезжать. Я не знаю, что произошло в Лондоне в тридцать восьмом, но одно нам сказали точно – Эйб может не только видеть пустоты, но и контролировать их.
Он вдруг замолчал. Я слушал его, не думая ни о чем, а потому смысл его слов дошел до меня с опозданием. Я уже хотел задать вопрос, но он вдруг продолжил.
- У его способности был странный побочный эффект. Он мог выходить на связь с пустотой, когда она захочет, но точно так же могла и она вызывать его, и тогда он испытывал голод нечеловеческих размеров.
Он снова замолчал. Я ощущал всем телом, насколько трудно ему об этом говорить. Я хотел, действительно хотел его прервать и даже поднял руку.
- Не думаю, что кто-то знал другой путь его спасти. Человеческий организм не может перенести этот голод, только если не утолит его. Только я мог предложить… - он впервые запнулся. – Подходящее питание. Мисс Перегрин предупреждала меня, что так будет, что я не обладаю бесконечным запасом сил. Но я посчитал, что если он умрет без меня, я никогда, - он оборвал себя.
Мне было так стыдно и неловко слушать это, как если бы Эмма описала мне характер своих отношений с моим дедом. Он молчал, но я и не хотел знать больше. Во мне одновременно царило и восхищение, и огромное, громоздкое чувство вины.
- Прости, - произнес я, хотя не знал, за что извиняюсь.
- Он написал мне о тебе. В одном предложении за все семьдесят лет. Так что я, - он повел рукой в воздухе, - не удивлен. Хотя мне не хотелось бы пасть жертвой ваших чудесных портманских талантов. Но иной роли во всем этом дерьме мне не уготовано, - горько усмехнулся он. Я не стал спрашивать, о чем он. Мне было достаточно этой горечи, которая могла бы открыться и мне, если бы я подумал над тем, что происходит. Не думаю, что я умею контролировать пустоты, но этот эпизод значит, что это существо обо мне знает.
И сказать, что мне страшно – это ничего не сказать.
- Хватило же меня на семьдесят лет, - совсем тихо добавил Енох, и я не выдержал этого.
- Я не буду использовать тебя, - твердо произнес я, оказываясь над ним. Мне до боли нужно было смотреть в его глаза, чтобы убедиться, что он верит мне.
- Тогда ты умрешь. Потому что они могут выносить этот голод, а ты нет, - равнодушно пояснил мне Енох, отказываясь встречать мой взгляд. Мое отчаяние возросло одновременно с тем, как я сосредоточился на его изможденном лице. – Успокойся, Портман, мне нечего терять. Все равно ты уйдешь. Я бы ушел. Кто станет рисковать своей отличной, нормальной жизнью?
- Я не, - но его рука не дала мне договорить. Я послушно замолчал.
- Не лги. Как только ты увидишь ее, ты побежишь со всех ног, и никто тебя не осудит.
Ее. Пустоту. Мне снова стало нехорошо. Я вдохнул и выдохнул. Страх поселился во мне только с его словами. Страх не перед монстром, ведь я уже видел его однажды вживую и много раз в кошмарах. Страх оказаться бесполезным, даже если я останусь сражаться.
- Если бы у тебя был выбор, - начал я.
- Я сидел бы в чертовом атомном бункере, - немедленно оборвал меня Енох. Взгляд его темных глаз был пугающе серьезен. – Потому что я эгоистично дрожу над своей жизнью, пусть даже такой жалкой. Наверное, именно поэтому выбора мне никто и не дал.
Я хотел разубедить его в том, что он не трус. Трус не может отдавать себя, спасая другого, но я не знал, какими словами это выразить. Я лег на кровать рядом с ним, не понимая, почему после этого вечера он кажется мне еще более чужим и незнакомым, чем в это же утро. Он молчал, накрывшись одеялом.
Я вдруг подумал, что было бы, если бы Эйб Портман не был моим дедушкой и моим талантом было бы только шумно пукать классическими мелодиями. Всем было бы плевать на меня, на то, что я есть. Проецировал ли я себя на Еноха? Конечно. Было ли это ошибкой? Я не знаю до сих пор.
- Почему ты не уходишь? – спросил он секундой, минутой или часом позже. В его комнате не было времени. В его вопросе была безнадежность, которая импонировала моей внутренней уверенности в своей бесполезности. Он лежал ко мне спиной, и я не видел выражения его лица. Должно быть, он устал. Устал смертельно. Благодарил ли его когда-либо дед?
Я никогда не видел фотографии Еноха, осознал я. Никогда. Я не слышал о нем от деда ни разу за все детство. Это значит, что мой дед поступил по-свински, восприняв его жертву как должное?
Я не спал и не пребывал в помраченном состоянии рассудка. Я твердо был уверен в том, что делаю, потому что одного слова было бы недостаточно. Я произнес его, всем своим телом прижимаясь к нему со спины. Я обязан был своим существованием ему. Его сердцу, которое навсегда останется в моей памяти как свидетельство преданности, которую не всегда можно высказать вслух. Я подавился этим чертовым словом, потому что оно прозвучало так глупо, так просто. От напряжения мышц болела моя рука, которой я держал его возле себя. Он странно вздрогнул. Я бормотал это идиотское слово снова и снова, разбивая в нем что-то очень важное, чем он прикрывался все это время. Я уткнулся носом в его затылок, потому что для меня не существовало личного пространства. Я только что сожрал часть его жизни, которую он добровольно пожертвовал, чтобы уберечь меня. Я касался его сердца. Это стоило недель знакомства.
Мне не становилось легче. Чем больше я думал о нем, тем больше я мечтал исцелить то, что было давно мертво. Я не мог представить себе, что это такое – забирать чьи-то силы, чье-то сердце. В какой-то момент я сломал его окончательно. Я не знаю, как перенес это я сам. Он крутанулся в моих руках, обнимая меня со своей чертовой силой, которая живет в нем несмотря на все, через что он прошел. Я спрятал его в своем объятии, даря себе провал в памяти. Ни одному из нас не нужно, чтобы это сохранилось. Я вообще не считал то, что происходило с ним, чем-то позорным, но я понимал, что его гордость не выдержит воспоминания об этом. Я гладил его по голове, как ребенка. Моя рука удивительно легко скользила по его волосам, расправляя его кудри. Они волшебным образом скручивались снова, и я был загипнотизирован этим.
До сих пор я был уверен в том, что я ненавижу прикосновения.
Но каждая секунда в этом положении причиняла мне боль пополам с умиротворением, какого я никогда не знал. Я никогда не чувствовал большей ответственности за кого-то, чем в тот момент. Когда он попытался отстраниться от меня, я не отпустил его. В его движении головы было что-то такое, что заставило меня вздрогнуть и моментально покрыться мурашками. Может быть, мне было щекотно от его волос, может быть, я сошел с ума, и близость Еноха мне приятнее, чем Эммы. Все дело было в искренности и доверии, и я впитал это мгновенно, как наркоман – дозу, и мне хотелось еще. Все, что Енох только мог мне отдать. Я устыдился этого сразу же, как только оформил ощущения в слова, но я не в силах был отодрать руки от его плеч. Он лежал тихо, больше не шевелясь и не пытаясь вырваться. Я не видел его лица, но это и к лучшему. Я был слишком потрясен всем, что открылось мне, я сомневался, стоило ли мне копать так глубоко. Я интроверт, и я не знаю, как быть с людьми, особенно теми, кто вдруг нечаянно открылся мне.
Но в одном я уверен – если я разобью это доверие, я никогда не смогу себя простить.
========== 2. Перед ==========
Мое возвращение в настоящее заставило меня не на шутку встревожиться. Волнение поселилось во мне не сколько от реакции моего отца, сколько от новости о мертвых овцах. Я соврал отцу о подростках, с которыми якобы тусовался весь день, и ему это, естественно, не понравилось. Слава богу, мне моментально пришло в голову прикинуться влюбленным придурком-подростком. Кажется, моему глупому выражению лица отец поверил. Я посмотрелся в зеркало и даже сам себе поверил на пару секунд. К сожалению, это вранье стоило мне пространных и спутанных рассказов отца о былой юности. Я вырвался с его пляжа только тогда, когда появление орнитолога сбило отца с толку. Мне было его жаль, но я предпочел все же воспользоваться случившимся и ускользнуть. Путь к петле был для меня уже знаком, и я больше не соскальзывал в хлюпающую жижу болотистой местности, что позволило мне добраться до дома мисс Перегрин достаточно чистым. Из туманной сырости предзимнего периода я перешел в тепло уходящего лета, и солнце тут же заставило меня забыть о пронизывающем холоде. Я стащил свою куртку и взбежал по деревянным ступеням на крыльцо детского дома. Я обнаружил в комнатах только Фиону и Хью, поразительно дернувшись в стороны друг от друга при моем появлении. Мисс Перегрин, по их словам, отлучилась в свой кабинет, где ее нельзя было трогать. Я вышел в сад, находя взглядом Бронвин с Оливией и Клэр, устроивших кукольное чаепитие на нагретой солнцем деревянной террасе. Я замер, помахав им рукой, и хотя они были мне, безусловно, рады, но звать в свою игру не спешили. Да я и не горел желанием. Я сбежал на изумрудную траву, идеально ровно укрывающую весь сад стараниями Фионы, после чего прислушался к самому себе. Я хотел вырваться сюда с самого утра, но детализировал ли я это желание? Только оказавшись в этом райском уголке прошлого, я вдруг понял, что стремился сюда просто за тишиной и спокойствием. В этом удивительно теплом, совсем не жарком дне я ощущал себя на месте, словно принадлежал этой петле всю жизнь. Мне не хотелось уходить, как бы я не переживал о своем отце. Я прислушался к себе, ища внутреннее направление, которому я хотел бы последовать. Стоит сказать, что я не думал о прошедшей ночи ни единой секунды, словно сразу признал это сном. Я был уверен, что если встречу в саду Еноха, он даже не потрудиться на меня посмотреть. Я решил подтвердить это и направился, было, к дому, решив, что замкнутый парень проводит дни там, как стрелка внутри меня резко крутанулась. Я еще никогда не ощущал необходимое мне направление так уверенно, как в этот момент.