"Эх, народец-народ! Хоть взбрыкнул жеребцом, да не стал молодцом!"
А Исидор Петрович тут же, не медля, и морковку сунул жеребцу этому: дескать съешь савраска морковку наперёд, а уж далее-то я тебя оседлаю, и никуда ты от меня не денешься!
"Гы-ы-ы! Вау-у-у! А что за морковка такая?"
О! Спасибо! Этта своевременный вопрос. Пожалуй, правильнее было бы сказать про ту морковку, что и не морковка она, а нечто лучшее и большее: это как бы некий приворот что ли; эликсир счастья, радости, удовлетворённости; или же, быть может, это некое неосознанное желание устремиться к чему-то этакому, которое чёрт его знает что такое. Вот, что дал народу парламентёр Исидор Петрович! Согласитесь, что это немало!
"Гы-ы-ы! Стопудово!!!"
Об чём и речь! Короче говоря, отбросив в сторону недомолвки, скажем вот что: Исидор Петрович, образно выражаясь, всех кого ни попадя затащил в длиннющий и темнющий туннель, в конце которого призрачно мерцал и брезжил свет, и этот вот свет и был третьей, окончательной и бесповоротной версией случившегося с Пелагеей Григорьевной происшествия.
Не будем кривить душой: сия версия, так же как и две другие, была состряпана заведомо топорно, то есть без каких бы то ни было доказательств, коих, как вы должно быть и сами понимаете теперь, и взять-то было неоткуда. Но при всём при том эта, белыми нитками шитая версия, была что называется насквозь, как губка, пропитана положительной кинетической энергией, потому как в пух и прах разнесла злокозненный нарыв, образовавшийся на производственном теле, да к тому же ещё и одним махом загубила двух зайцев.
"Зайцев? Каких таких зайцев?"
О! Этта только говорится так, что зайцев. На самом же деле не об зайцах тут речь, а совсем-совсем об другом. Кхе-кхе! Как же вам объяснить-то подоходчивее? Просто ума не приложу. И дались же вам эти зайцы!
"Гы-ы-ы! Зайцы - это не только кролики!"
Во! Правильно! В самую точку! Я как раз об этом и хотел сказать. Ну, слава Богу, с зайцами мы разобрались. Итак, продолжим.
Дык вот, удивительная и восхитительная версия, кою замутил этот шельма парламентёр Исидор Петрович (ох и продувная же бестия; ежели что - дык и без мыла влезет; пройдоха, каких свет не видывал!), принесла как лукошко с грибами, или же как туесок с пирогами, две значимые, первостепенной важности, пользы:
во-первых, она сняла все подозрения с итак уже пострадавшего ни за что ни про что коллектива;
во-вторых, тем самым, что во-первых, в общественное сознание было внесено умиротворение, вследствие чего прекратились разброд и шатания.
Одним словом, зеер гуд всё заделал Исидор Петрович, комар носа не подточит!
"Дык что же он заделал-то?"
Дык оправдал родной свой коллектив и вся недолга! Как есть по всем статьям оправдал, вот ведь дела-то какие! Можно было бы и больше сказать, да чтоб не томить никого - вот вам окончание той знаменитой речуги (первую её часть вы уже знаете), какие и произносятся-то не чаще, чем раз в столетие, и кою Исидор Петрович перед народом толканул, да так ловко, что спутал карты и выбил почву из-под ног у тех излиха нервных граждан, каковым при случае проще пальцем в небо ткнуть, чем этим же, извиняюсь, пальцем в родимом своём носу поковырять.
"Гы-ы-ы!"
..."Отрадно видеть мне, братцы, молчаливое согласие ваше с мыслями моими, кои я донёс до вас, будучи уверенным в несомненной своей правоте. Теперь, я полагаю, всем вам стала очевидна вся необычность того положения, в которое волею судеб угодила дражайшая наша Пелагея Григорьевна и в которое же, к огромному нашему с вами огорчению, что называется всем скопом, вляпались и мы. И вот ещё что скажу я вам, братцы: в большом я сейчас пребываю сомнении - а тем ли всё это пахнет, что мы тут с вами унюхали? Да и пахнет ли вообще? Да и в ту ли сторону ветер-то дует? И ведь нет же у меня на сей счёт твёрдой уверенности, вот ведь пироги-то какие! Ежели, скажем, я, Исидор Петрович то есть, во всеуслышание заявлю, что с Пелагеей Григорьевной оказия неприятная вышла, то всякий, не будь он дурак, вправе истребовать у меня улики, доказующие сие досадное происшествие. А ежели из вас кто-либо, братцы, удумает по поводу Пелагеи-то Григорьевны позубоскальничать, то в таком разе и я был бы не прочь поинтересоваться: а чем доказать-то смогёте? Вижу, вам на это и сказать-то нечего, братцы. Значит - ничем! Вот и мне, Исидору Петровичу то есть, также как и вам и предъявить-то нечего!
Патовая ситуация получается: дым вроде бы как есть, а огня навроде того что и нет. И сидим мы с вами, братцы, в полном что ни на есть в минусе, а в плюсе у нас по всем статьям одно лишь пустословие, сотрясение воздуха то есть, имеется. А сотрясение воздуха, оно и есть сотрясение воздуха: вибрация микроскопическая, пустой звук, мыльный пузырь, эфемерная фата-моргана. [1]И коли уж речь зашла у нас о фата-моргане этой, то стало быть и говорить-то нам тут не об чем, потому как яснее ясного выходит, что и не было ничего такого-этакого с Пелагеей-то Григорьевной, а значитца и виноватить тут некого, да и незачем! Мы все - и вы, братцы, и руководство ваше - ни в чём, как есть ни в чём, не виноватые и не могёт быть к нам ко всем каких бы то ни было претензиев, на том давайте и порешим, и стоять на том будем твёрдо, враскоряку, по-нашенски, по-мужски то есть".
_________________________________________
[1] - Фата-моргана (книжн.) - то есть мираж.
_________________________________________
Вот же как всё повернул Исидор Петрович - не подкопаешься! Хоть и бездоказательно, да логично, и всяк, кто хоть в чём-то несогласие имел с его незаурядной версией насчёт произошедшей с Пелагеей Григорьевной невзгоды, призадумался, да по здравом размышлении язык-то свой и прикусил: не переспорить Исидора Петровича, ни в жисть, кишка тонка!
И всё в депо пошло по-старому, вошло, так сказать, в привычное русло: начальники людями руководили, слесаря тепловозы обихаживали, а локомотивщики на тепловозах этих катались в полное своё удовольствие, по-молодецки, да с ветерком. И Пелагея Григорьевна, милая добрая женщина, всё так же привычно и безропотно стрелками на путях ворочала, да чему-то улыбалась про себя какой-то особенной, щемящей, грустной и берущей за душу улыбкой.
"Ох-ох-ох! Эх-эх-эх!"
Да, вот ещё что: ровнёхонько через неделю в руководстве деповском произошли незапланированные, но очень и очень приятные изменения - оценили наконец-то в Москве подрастающих на местах толковых и грамотных специалистов, способных оперативно, без проволочек, разрулить сложнейшие ситуации и в самом что ни на есть зародыше пресечь негативные последствия, могущие нанести непоправимый вред безопасности железнодорожного движения. "Нам дозарезу нужны такие парни!" - так сказали в Москве, и тут же дали зелёный свет карьерному росту особо отличившихся героев, коих оказалось не так уж и много - всего-то двое, но зато каких! Один только Исидор Петрович десятерых стоил! Другого такого днём с огнём не отыщешь! Вот его-то и назначили наиглавнейшим среди отцов-командиров (недолго же он в замах-то ходил, высокого полёта птица!), а непосредственного начальника его, что лично осуществлял руководство над самим Исидором Петровичем, причём профессионально осуществлял, на должном уровне, с чувством, с толком, с расстановкой - и всё это, заметьте, в труднейших, приближенных к боевым, условиях! - дык его со всеми его потрохами молниеносно забрали в самоё Москву, так и причмокивая при этом от удовольствия. Тут бы надо было бы и точку жирную поставить, закончив на этом сию удивительную железнодорожную эпопею, ан нет, не выходит, потому как, хочешь не хочешь, а придётся-таки рассказать об открывшихся самым неожиданным образом спустя ещё одну неделю обстоятельствах, весьма странных обстоятельствах, высветивших новые грани в той, наполовину забытой уже катаклизьме, что стряслась из-за произошедшей, а возможно и не произошедшей с Пелагеей Григорьевной неприятности.
2. В штаб-квартире.
День, в который приоткрылась окутавшая Пелагею Григорьевну завеса таинственности, начинался самым что ни на есть обычным, исстари заведённым порядком. Ровно в 7,55 утра - уже и солнышко вовсю деловито копошилось на осеннем октябрьском небе - в штаб-квартире деповских слесарей, коей являлся изуверски лишённый колёс пассажирский вагон, яблоку было бы негде упасть в том разе, ежели бы кто ни то сгоряча удумал проверить правильность утверждений этого жулика Ньютона, умудрившегося запудрить мозги, навешать на уши лапшу и пустить пыль в глаза всему христианскому миру. К счастью, подобных кретинов попросту не имелось в том суровом, поистине железобетонном коллективе, что практически в полном составе расположился за празднично накрытым столом, заботливо уставленным купленной в складчину выпивкой и принесённой по принципу "кто чем богат" домашней, дьявольски аппетитной закусью.
"А что за праздник? Повод-то хоть есть?"
Дык как же без поводу-то, кхе-кхе, а начало трудового дня - это по-вашему не повод что ли?
"Дык, пожалуй что и повод".
Да ещё какой! Грех, и большой к тому же, ежели в таком разе да не выпить!
Смиренно сложив огрубелые натруженные руки на коленях, слесаря выжидающе посматривали на устроившегося на своём, по чину - во главе стола - месте небезызвестного нам "Профессора", что внимательно следил за ползущей как слизень стрелкой своих шикарных "командирских" часов. Наконец "слизняк" дополз до черты, обозначающей 8-мичасовой Рубикон и, переместившись за эту черту, сподвигнул "Профессора" на решительные действия.
"Пора", - хмыкнул "Профессор" и, поднявшись с места, начал разливать огненную водицу по стаканам, что играли всеми цветами радуги в солнечных лучах, проникающих сквозь давно не мытые вагонные окна. Не применём отметить тот факт, что "Профессор" разливал водицу особенным образом: поначалу драгоценная жидкость попадала из аккуратно наклонённой (чтоб не пропало ни капли!) бутылки в специально для этой цели заведённую медицинскую мензурку и лишь тогда, когда её уровень достигал отмеченного красным цветом деления, полученная в результате всех этих манипуляций 100-граммовая порция отправлялась уже в чей-либо конкретный стакан.
Наконец рачительным старанием "Профессора" горючее, предназначенное для первого захода, распределилось по стаканам и, стало быть, наступилтаки долгожданный момент, знаменующий собою начало работы. "Профессор" постучал по столу отвёрткой, привлекая тем самым внимание коллектива к своей особе и, хорошенько прокашлявшись, произнёс, дабы соблюсти приличия, маленькое, но важное, соответствующее случаю напутствие[1]:
"Мужики! Вот чего я хочу вам сказать. Мы с вами находимся на производстве, а это по сути дела неизбежно налагает на нас особые обязательства и требует от нас проявления должного понимания, серьёзности и, не убоюсь этого слова, ответственности. Таким образом, сам собою напрашивается вывод, смысл коего заключается в необходимости самого что ни на есть строжайшего соблюдения культуры пития. На производстве завсегда надобно соблюдать эту самую культуру. Вот ведь как дела-то у нас обстоят! Вот ведь как жизня-то у нас обустроена! Стало быть, по всему выходит, что пить нам надо сноровисто и много, потому как никто из нас не могёт знать своей меры: это есть компетенция вышних сил, кои одни только и ведают чего и сколько каждому из нас отмеряно, а значитца с них и спрос весь, ежели что!"
___________________________________________________________________
[1] - Дабы не растрясти мозги уважаемой читающей публики на матерных ухабах и колдобинах, коими "Профессор" обильно утыкал свою речь, автор "Саги", проявляя благоразумие, корректность и предупредительность, оставил искомые колдобины и ухабы за рамками читательского внимания.
___________________________________________________________________
На последнем слове "Профессор" широко, во весь рот, улыбнулся и дал отмашку: "Взлёт разрешаю!"
"Лётчики" не заставили себя упрашивать и, единым духом расправившись со 100-граммовым порционом спиртного, повскакали со своих мест и орлами закружились вкруг стола, выискивая себе жертву по вкусу и разумению, коей мог быть и бархатисто-зелёный маринованный огурчик и банальнейшая килька, весело плескающаяся в томатном консервно-баночном море.
"Профессор" занюхал водку рукавом своей спецовки и неодобрительно крякнул: "Тяжело пошла!" - после чего скорёхонько распределил по стаканам добавочные порции горючего. - "Первая стопка колом, вторая соколом! Пей, мужики, не робей! Недопой хуже перепою!"
Впрочем, предпоследняя "профессорская" сентенция была пожалуй что и излишней: никто и не думал робеть, куда там! Слесаря энергично и деловито делали своё дело, то есть просто-напросто выпивали и закусывали. Всё было обыденно, всё было как всегда, одним словом - рутина.
"Этак-то пить - только людей смешить!" - не унимался "Профессор", наполняя стаканы по-новой. - "А кому водку трескать не мило, того стало быть в рыло!"
"Гы-ы-ы!"
Выкушав с видимым удовольствием очередную дозу горячительного напитка, "Профессор" извлёк из кармана своих широченных, покрытых масляными пятнами, штанов пачку "Беломора" и, постучав ею о край стола, выбил из неё цилиндрическую, безукоризненной геометрии, папиросу. Продув полость бумажного фильтра, он в лепёшку раздавил его кончик, и тут же задымил как паровоз, наполняя вагон терпким ароматом дешёвого табака. Все не мешкая последовали его примеру и вскоре общими усилиями штаб-квартира превратилась в заполненную дымным маревом коптильню, в коей слесаря, задавшись похоже целью изучить искусство кулинарии, в добровольном порядке подвергли себя процессу холодного копчения. И вот, в тот момент, когда сей процесс был уже, что называется, в полном разгаре, открылась вдруг входная дверь и в штаб-квартире появилось новое действующее лицо.
- Здорово, мужики! - поприветствовал честную компанию вновь прибывший.
- Ба! Кого мы видим! Вот же кто на наш огонёк тусоваться пожаловал! - радушно кивнул "Профессор", но тут же, взглянув на часы, по-горбачёвски перестроился на несколько иной лад, сделав бескомпромиссно-строгое внушение: "Опаздываешь, Потапыч! Четверть девятого уже!" Впрочем, стремительно сменив гнев на милость, он вслед за этим благодушно добавил: "Ну да ладно, ты ведь с больничного у нас, простим, но от "штрафного", Потапыч, тебе всё-таки не отвертеться!"
"Профессор" взял стакан, налил в него водки по самый край, и поставил оный "штрафной" объект перед подсевшим к столу нарушителем трудовой дисциплины. Под внимательным взглядом "Профессора" штрафник виртуозно расправился с сорокоградусной злодейкой и, испытав должно быть сильнейший эмоциональный подъём, вдруг ни с того ни с сего, ни к селу, как говорится, ни к городу с артистическим выражением продекламировал: