– Так нечестно, – заявила она. – Вы явились такие все чистенькие, хоть сейчас на ярмарку, а у меня не было времени даже волосы убрать. – Ишбель сдвинула со лба засаленный платок и покачала головой.
– У тебя и так все в порядке, – заметила мать, – и минуты не потребуется.
Ишбель у нее за спиной состроила жуткую гримасу: напрягла шею и нижнюю часть лица так, что они задергались. – Как думаешь, кто притащил весь этот чертов уголь? – не отставала она от брата. – Я, я, я, я, я, опять и снова я. Ты мне надоел! Ненавижу! Вечно ты так поступаешь.
Тим сел за стол и криво ухмыльнулся, чтобы еще больше раздразнить сестру. После обливаний у колонки волосы у него еще не высохли. Мистер Линвер наклонился вперед и плюнул в очаг.
– Вот гадость, – произнес Тим.
Отец обернулся к сыну, и на лице у него промелькнуло выражение, однозначно похожее на ненависть.
– А мне вечером еще работать, – не унималась Ишбель. – Но я не буду работать, потому что так нечестно. – Она взяла жестяную кружку, зачерпнула ею супа и удалилась в соседнюю комнату.
– Еще как будешь! Тоже мне, дама нашлась! – завопила ей вослед мать.
Пока мы ели, из соседней комнаты раздавались глухие стуки, звон и нарочитые вздохи. Покончив с супом, мы с Тимом вышли на крыльцо и уселись на солнышке в заросшем мхом переулке, передавая друг другу раскуренную трубку. Сидели молча. Наконец, вытирая рот, вышла Ишбель.
– Я с вами двумя не пойду, – сообщила она.
Через открытую дверь донесся крик матери:
– Нет, пойдешь, я сказала!
– Я с Джаффи пойду! – На меня Ишбель не смотрела, только на Тима. – А с тобой – нет.
Для меня это был судьбоносный момент. До сих пор мы постоянно ходили вместе – три года как, я вечно плелся в хвосте, спотыкаясь и догоняя близнецов, которые всегда шли впереди, плечом к плечу, ритмично покачивая белокурыми головами.
– Черта лысого, – невозмутимо возразил Тим, сунул руки в карманы, втянул голову в плечи, и близнецы снова, как обычно, пошли вперед. Волосы у Ишбель на затылке были спутаны, а ниже – заплетены, но коса растрепалась.
День был праздничный, и на улицах толкался народ. Мы спустились к реке, отдали свои гроши и прошли через арку к входу в прохладный туннель, где ярмарка была в самом разгаре и тянулась вдоль мостовой, насколько хватало глаз: гадалки, катание на осликах, худенькие мартышки в синих курточках. Продавцы одежды развесили пестрые дамские платья высоко над головами – они болтались на веревках, точно вереницы девушек, танцующих в воздухе. Пахло лавандой, сахаром и сарса-парильей.
Ишбель лавировала между лотками, заложив руки за спину. С тех пор как мы вышли из дому, они с Тимом едва обменялись парой слов. Мы немного побродили по ярмарке и остановились посмотреть, как всякие простофили падают, пытаясь удержаться на скользком бревне.
– Давай, Джаф, попробуй, – подзуживал Тим.
– Да ну, – отмахнулся я.
– Трус! – не унимался он.
– Сам попробуй.
– Зачем? Я уже тыщу раз забирался.
– Как же! – съехидничала Ишбель.
Тим растянул губы в улыбке. По обеим сторонам его носа обозначились мелкие морщинки.
– Сам и лезь, – сказала ему сестра, – умник нашелся. Оставь Джафа в покое.
– Ему это на пользу, – возразил Тим. – Немножко подзадорить не помешает, правда?
Подзадорить, но совсем чуть-чуть, а если я вдруг кому-нибудь пожалуюсь, всегда можно сказать, что все было «шутки ради».
– Зачем ему нужно, чтобы ты его подзадоривал? – резко оборвала брата Ишбель.
– Сама не видишь, что ли? Давай, Джаффи, вперед, ты же можешь! У мелких всегда лучше получается, это все знают. Попробуй. Минуту продержишься – получишь целую гинею. Это же здорово!
– Нет уж, только не я. Меня не проведешь.
И все равно я оказался там, на деревянных ступенях, ведущих к дальнему концу намазанного жиром бревна. Шест был длинный, гладкий, весь в пятнах, похожий на вытянутую лошадь с клочковатым хвостом и намалеванной головой. Я взглянул на лошадиный зад, из которого торчали жалкие ошметки мочала. Кругом были лица – все в восторженном предвкушении того, как я выставлю себя на посмешище. Сбоку от себя я видел ухмылку Тима и подол юбки Ишбель. Я расставил ноги и, зная, что обречен упасть, залез на лошадиный круп и пополз дальше – по скользкому бревну. Ощущение было такое, будто лезешь на гигантского слизня. Я выставил вперед руки, ухватился за вязкую поверхность, подтянулся вперед и мгновение просидел на бревне с высоко поднятой головой, пока деревянная лошадь не перевернулась. Волосы мои свесились вниз, я неуклюже цеплялся за шест, точно капля на ободке крана, которой неминуемо суждено упасть. После чего я рухнул навзничь в кучу опилок, барахтаясь как идиот, и зрители радостно взревели.
С ушами как у вареного рака я протопал сквозь безучастную толпу, оставив позади ухмылку Тима и карие глаза Ишбель. Прочь. Тим бросился за мной и схватил меня за локоть.
– Джаффи, не глупи, – примирительно произнес он, увидев выражение моего лица.
Я послал его ко всем чертям.
– Что ты как маленький – это же шутки ради! Я тоже так делал. И она. Показала всем свои панталоны, правда, сестренка? Ты что, сердишься?
И верно. Ничего особенного не произошло. Все падали со скользкого шеста, для того он и был задуман. Просто Тим, как всегда, выставил меня на посмешище. Я сам виноват – пошел у него на поводу. Разозлившись на самого себя, я кинулся на обидчика и вмазал ему кулаком прямо по дурацкой довольной физиономии. Последняя капля неожиданно переполнила чашу.
– Ай! – взвыл он.
Даже кровь не пошла – это взбесило меня еще больше. И защищаться он не стал, что было хуже всего. Совсем уж оскорбительно. Я двинул ему еще раз и заставил-таки ответить: мы сцепились, у меня чуть слезы из глаз не брызнули, но тут из-за лотка с пирожками вышла женщина и плеснула на нас холодной водой из ведра, как на дерущихся собак. Мы бросились бежать. Все трое.
Остановились мы у качелей-лодок, что взлетали под самую крышу сводчатого павильона.
– Пойдем, Джаффи, – предложила Ишбель, потрепав меня по плечу, – пойдем покатаемся, ты и я.
– Что значит «ты и я»? – завопил Тим. – У нас же всего две монеты! А за него кто платить будет?
– Я. А ты катись отсюда.
– То есть я пойти не смогу?
– Ой-ой-ой! – Ишбель вплотную подошла к брату. – Ты – жестокий, злой, противный, мерзкий свин, вот ты кто, Тимми Линвер! И не возражай.
Она схватила меня за руку и затащила в красную с синим лодочку; тех, кто катался в ней перед нами, только что спустили на землю и вывели за ограду.
Я первый раз в жизни катался на качелях. Мы с Ишбель стояли друг против друга и дико скалились, а всё вокруг взмывало и падало, взмывало и падало, и лодочка была подобна нарисованному полумесяцу в нарисованном небе. Шум толпы растаял где-то внизу. Я слышал только смех, ее и свой. На щеке у Ишбель остался след от румян: после обеда она работала в «Солодильне», плясала в кроваво-красных башмачках с железными набойками, а посетители отбивали ей ритм. Когда мы вышли из лодочки, Тима нигде не было видно. Мы постояли молча, переводя дух. Ни разу еще я не оставался с нею наедине.
Ишбель пожала плечами, приобняла меня одной рукой и потащила прочь, к выходу с ярмарки, а потом – по близлежащим улицам, точно я ее младший брат. Ростом она была уже намного выше меня. Девочки растут быстрее.
Мы брели в сторону дома, по-прежнему не говоря ни слова. На углу Олд-Грэвел-лейн морщинистый толстый старик, с жуткими следами от ожогов, устроил клетку со «счастливым семейством»[4], поместив туда соню, кота, крысу и сову. Все животные постоянно находились там вместе и не обижали друг друга. Ишбель говорила, что это как лев, возлегший с ягненком, но я-то знал, как такое делается. Хозяин зверинца подмешивал своим питомцам в корм снотворное, чтобы они не бросались друг на друга. Правда, Ишбель я об этом рассказывать не стал. Когда мы подошли к Морской часовне, она купила мне имбирное пиво и велела подождать, пока она зайдет и поставит свечки по мальчикам – двум своим старшим братьям, пропавшим без вести в море незадолго до ее рождения. «Безгрешные святые» – так с иронией называл их Тим. В доме Линверов об этих сыновьях ничто не напоминало, но их души незримо присутствовали там, словно добрые ангелы, и по вечерам, когда все дела были уже переделаны, миссис Линвер садилась к очагу, снимала очки и протирала их с печальным видом, роняя скупые слезы и проклиная море. Кто бы мог ее за это упрекнуть? Потерять двоих сыновей и остаться с мужем, превратившимся в бесформенную массу, занятую выстругиванием деревянных русалок! И при всем этом Тим продолжал заявлять, что выйдет в море. Ждет не дождется. «Там-то и есть настоящая жизнь! – повторял он. – Вот вырасту – и сразу уплыву с Дэном Раймером». «Погиб в море» – так писали в конце строки напротив имени в большой книге, что хранилась в Морской часовне. Погиб в море – как мой отец. Я раз спросил матушку, записано ли там его имя, но она сказала «нет». На вкус имбирное пиво оказалось свежим и приятным. В воздухе пахло рыбой и лавандой. Скрипя, проехала мимо телега с сахаром, запряженная хромой бурой лошадью. Легкий ветерок принес отголоски песни и стука от ударов молотом. Пригревало солнце. Я закрыл глаза и представил себе, как Ишбель крутится на одной ноге и ее нижние юбки вихрем вздымаются, обнажая лодыжки, и матросы в своих поношенных робах швыряют ей пенсы. Стирая белье, таща с водокачки ведра или носясь со мной и Тимом по гнилым доскам причала, она оставалась лохматой девчонкой-сорванцом, но там, в кабаке, она становилась маленькой накрашенной женщиной, с листочками в волосах, и танцевала на сцене, посылая матросам воздушные поцелуи.
«Чем сидеть тут, как куча грязного белья, пойду-ка за ней», – подумал я. Раньше я ни разу не бывал в часовне. На высоких скамьях сидело много людей, и какая-то женщина зажигала свечу. Ишбель разглядывала картины: Иеффай и его дочь; Иона, выплюнутый китом на берег; Иов в струпьях. Сверху полукружьем изгибалась надпись: «Я стал братом шакалам и другом страусам». Ишбель подошла и схватила меня за плечо.
– Идем, – прошептала она, – я клубники раздобыла.
– Куда ты пропала? – спросил я.
– Бедняжка Джаффи! – Девочка взъерошила мне волосы. – Заскучал?
Ишбель часто обращалась со мной как с собакой. Обычно если кто-то говорит, что с ним обходятся как с собакой, то имеет в виду, что его пинают, не пускают в дом и загоняют под стол. Но Ишбель любила собак. Она взяла привычку издавать всякие нежные звуки и чесать мне за ухом при каждой нашей встрече: такая же порция ласки доставалась любой старой дворняге, встреченной ею на улице, и я был не против.
– Пойдем к катеру, – предложила Ишбель.
Теперь я уже не трусил позади, но шел рядом с нею, как Тим. Старая посудина под названием «Драго» доживала свой век, улегшись набок в небольшой бухточке у полосы прибоя, заваленной отбросами. Забраться на нее можно было только по одному из бортов, вскарабкавшись по осклизлой черной стене. В борт были вбиты разные крюки: если снять ботинки, связать их шнурками друг с другом и перекинуть себе через шею, и не вдыхать слишком глубоко, то можно было легко влезть на палубу.
Когда-то это было небольшое, но вполне достойное рыболовецкое судно. На нем могли ходить трое, в лучшем случае – четверо рыбаков. Половину палубы закрывал брезентовый навес, а под ним стоял ящик, куда складывали рыбу. На этот-то ящик мы и поставили свое пиво. Скамьи давно развалились, но пол был сухой – можно было сесть на него и пропускать сквозь пальцы деревянную труху, наблюдая, как из глубин этой гнили торопливо лезут на палубу черные жуки. Когда мы были помладше, то часто играли здесь: Тим был за папу, Ишбель – за маму, я – за сына. Он – капитан, сестра – старпом, я – юнга. И самая лучшая игра: я – грабитель, она – шикарная дама, Тим – полицейский. Со временем игры уступили место дракам или фантазиям, мы сочиняли истории о чудовищах и зверях, еще более невероятных, чем у Джемрака. Мы выцарапывали их силуэты внутри судна и давали им имена: мандибат, камалунг, кориол, – и знали все их повадки, привычки и особенности. Огромные неторопливые горбатые чудища прибывали из устья Темзы, пылая жаром и высовывая раздвоенные языки. Мысленным взором мы наблюдали за ними, сидя на носу «Драго» и глядя на противоположный берег.
Но теперь мы уже давно этим не занимались.
Ишбель развернула обрывок мокрой тряпки и достала оттуда четыре клубничины.
– Давай сюда пиво, – распорядилась она.
Мы уселись на носу судна и разделили добычу. Не знаю, откуда Ишбель достала эти ягоды. До часовни их у нее не было, но после того, как она вышла оттуда, ягоды появились: видимо, стащила их у кого-то из молящихся.
По две штуки на брата – спелые и мягкие – исчезли в два счета.
– Интересно, куда пошел Тим? – сказал я.
Ишбель пожала плечами и передала мне пиво со словами:
– Думаешь, он обиделся?
– Думаю, да.
– Переживет. – Она облизнула перепачканные клубникой губы.
– И правда: подумаешь, ему же плевать, когда он других обижает, – заметил я.
Ишбель улыбнулась и возразила:
– Он не специально ведет себя как свинья.
– Знаю. Просто он свинья и есть.
Мы оба засмеялись.
– Тим всегда всем завидует, – просто сказала Ишбель.
На горлышке бутылки осталась ее слюна. Я сделал большой глоток.
– Не пойду сегодня работать, – сообщила она. – Не хочется. Она же не может меня заставить, правда?
– Попадет тебе.
– И что?
– Поколотит.
Ишбель иногда пропускала работу: ей надоедала вся эта морока с костюмом. Мать баловала дочь и носилась с ней, но и доставалось девочке изрядно. Однажды Ишбель заявила, что переоденется только при условии, что мать принесет ей пирожное, а когда та выполнила просьбу, размазала его по висевшему на спинке стула красивому платью, которое только и ждало, чтобы хозяйка надела его и отправилась танцевать.
– Ах ты, дрянь мелкотравчатая! Ты хоть представляешь, сколько часов я на него угробила? – завизжала мать и отвесила дочери такую затрещину, что Ишбель заплакала.
А вот Тима не били никогда.
– Пусть поколотит – мне все равно, – сказала Ишбель, потянувшись за бутылкой.
– Неправда.
– Это ничего не меняет, не пойду – и все. Буду сидеть здесь, пока не стемнеет.
– В темноте по борту обратно не выбраться, – заметил я. – Если просидишь тут дотемна – придется остаться на ночь.
– Вот и останусь, – воскликнула Ишбель и со смехом вскочила на ноги, – на всю ночь!
– И я! – Я тоже поднялся.
Она передала мне бутылку и сплясала какой-то забавный танец, размахивая руками и отстукивая ногами ритм. Я испугался, что подгнившие доски провалятся и мы оба полетим вниз, в грязную ледяную воду.
– Хватит, – попросил я, – хочешь потанцевать – шла бы на работу.
Ишбель застыла, подняв плечи:
– Нельзя. Слишком холодно.
– Что «нельзя»?
– Оставаться здесь на ночь. Замерзнем.
Она была права.
– Я решила. Будем просто гулять весь вечер, допоздна.
Предполагалось, что я буду гулять с ней.
– Пойдем на запад, – предложил я, – за Тауэр. Просто будем идти по берегу всю ночь и посмотрим, докуда дойдем.
– Можем ночевать под заборами, – продолжила Ишбель, – и попрошайничать. Ты можешь выдавать себя за цыгана и предсказывать будущее. Я знаю девчонку из «Сиамской кошки», она умеет предсказывать; это легко – раз плюнуть. Ты и так на цыгана похож.
Насвистывая, по борту лез Тим. Он здорово умел свистеть. Сначала мы услышали его, а потом из-под навеса показались грязные босые ноги, и Тим соскочил к нам на лягушачий манер, сняв с шеи связанные шнурками ботинки и забросив их на палубу.
– Какие новости?
– Клубнику ели, – ответил я. – Больше не осталось, но пива немножко еще есть.
Ишбель швырнула ему бутылку, Тим на лету словил ее и сделал глоток. Небо стало такого цвета, какого оно бывает перед наступлением ночи.
– На работу не пойду, – сообщила Ишбель.
– Да ну! – Брат причмокнул, глотнул еще пива и передал бутылку мне, предусмотрительно обтерев горлышко большой грязной ладонью. Словно между нами ничего не произошло. Над рекой послышалось хлопанье птичьих крыльев.
– Есть хочется, – сказал я. – Лошадь бы съел.
– Это мысль, – согласилась Ишбель.
– Деньжата есть? – спросил Тим.
Сестра отрицательно покачала головой:
– Все потратили.
– Ну и ладно. – Тим достал из кармана трубку.
Мы растянулись на носу нашего суденышка и закурили. Смеркалось, вечер становился все прохладнее. Ишбель откинулась на спину и положила ноги брату на колени.
– Даже не знаю, как быть, – рассуждала она вслух. – Пойти, что ли?
– Как хочешь.
Наблюдая, как колечки дыма переплетаются и тают в неподвижном воздухе, Тим затянул песню, которой нас научил Дэн Раймер. Мы тогда гуляли, все втроем, и встретили его на Старой лестнице в Уоппинге.
– Дурацкая песня! – Ишбель толкнула брата.
Тот засмеялся и продолжил, а я подхватил. Помню, как мы сидели на ступенях лестницы с Дэном. Он курил длинную белую трубку и пел, не вынимая ее изо рта:
Припев мы затянули хором: