Стефан Вонифатьевич слушал Аввакума, отложив работу, слушал не перебивая, а сказал одно:
— Как же ты посмел соборную церковь осиротить?
Аввакум поник головой: объяснять еще раз, что убили бы, — смысла нет. Убили бы — в рай попал. Праведники христианские, не дрогнув, на лютую смерть шли.
— Куда же мне теперь? — спросил Аввакум.
— Живи пока у меня, — повздыхал Стефан Вонифатьевич. — Государю о тебе сказать — огорчится. Скоро Никон с мощами пришествует, патриарха выберем, патриарх и решит, где тебе Богу служить.
— Бежал как от дьявола! Ведь все семейство у супостатов осталось! — сокрушался Аввакум. — Не знаю, живы ли.
— Как Бог даст, — сухо ответил Стефан Вонифатьевич: не мог, видно, сразу простить протопопу его бегство.
Намучившись в дороге, истерзавшись беспокойством за судьбу близких, огорчившись приемом царского духовника, Аввакум расслабился вдруг и заснул.
Пробудился среди ночи. Стефан Вонифатьевич настойчиво тряс его за плечо.
— Подступились? — спросил Аввакум, все со сна перепутав, думая, что он в Юрьевце и что бунтовщики грозят ворваться в дом.
— Проснись, протопоп! — сказал некто строго.
Аввакум увидал, что это сказал ему царь. Вскочил, упал на колени, трижды стукнул лбом об пол.
— Почему ты здесь? — спросил царь. — На кого город кинул?
— Так ведь не хотят они жить по чести! — вскричал Аввакум в отчаянии. — Будь я проклят, что жив остался. Били до смерти, да не прибили!
— Горе царю, когда слуги себя жалеют, а не службу свою, — сказал Алексей Михайлович и отвернулся от несчастного беглеца.
Благословился у духовника, ушел, сердито глянув на приунывшего Аввакума.
Стефан Вонифатьевич пожалел протопопа, сказал с ласкою:
— Бог миры устраивает и твою жизнь устроит. Ныне нам всем, однако ж, про себя забыть надо. Помолимся, протопоп, о патриархе. Да пошлет нам Господь пастыря — устроителя кроткой жизни. Вам, молодым, небось бури хочется, а войдете в полный возраст, и откроется — нет блага выше, чем покойная жизнь.
С понедельника всю седмицу жестоко постились: одна в эти дни была еда — квасок. Постился царь, Стефан Вонифатьевич, оба Ртищевых, старый и молодой, Неронов, Аввакум, Корнилий, казанский митрополит. Постились, держа в уме одно — патриарха выстрадать доброго. И на седьмой день, сойдясь у Корнилия, Неронов с Аввакумом написали челобитную, указывая государю на его духовника Стефана Вонифатьевича. Первым подписал челобитную митрополит, вторым — Неронов, настоятель Казанского собора с попами, а последним приложил руку беглый протопоп Аввакум.
Челобитную царю и царице подали в Благовещенском соборе. Царь, поглядев, чье имя указано, покраснел, как девица, до слез, потому как не то было имя в челобитной, какое ему по сердцу давно уже пришлось.
— Тебя хотят, — сказал Алексей Михайлович, передавая челобитную Стефану Вонифатьевичу.
Побледнел царский духовник, перекрестился широким крестом, поцеловал икону Богоматери и, потрясая сединами, сказал проникновенно:
— Не я! Не я! Отца Никона просить будем стать нам всем пастырем, ибо велик муж и патриаршее место по нему.
Тут и расцвел простодушно на глазах у всех государь всея Руси, облобызал Стефана Вонифатьевича, и заплакали они оба, утешенные. Ну и многие с ними… А Неронов, глядя на эти общие слезы, покачал головой и перекрестился.
Снилось Алексею Михайловичу, будто идет он по неведомой земле. Куда ни поглядит, пусто, хоть бы где травинка проросла. Однако ж нет в сердце ни тоски, ни тревоги, а только трепет и тайное предчувствие. Темнеть стало. Солнца не видно, но будто кто одну за другой свечи гасит, а потом ветер и тьма. Задуло свечи. И слышит — книгу читают про византийского царя, голос ясный, негромкий, а в голове звенит, будто молния в двух шагах землю прошибла.
— «Брови его были не нависшие и не грозные, но и не вытянутые в прямую линию, как у женщин, а изогнутые, выдающие гордый нрав мужа. Его глаза, не утопленные, как у людей коварных и хитрых, но и не выпуклые, как у распущенных, сияли мужественным блеском. Все его лицо было выточено, как идеальный, проведенный из центра круг. Грудь вперед слишком не выдавалась, но впалой и узкой также не была, а отличалась соразмерностью. Остальные члены ей соответствовали».
Алексей Михайлович, слушая книгу, изумился:
«Неужто про меня чтут?»
Едва явилась эта мысль, как в голосе невидимого чтеца пошли раскаты, и Алексей Михайлович даже голову в плечи втянул.
— «Пешего царя еще можно было с кем-то сопоставить, но, сидя на коне, он представлял собой ни с чем не сравнимое зрелище: его чеканная фигура возвышалась в седле, будто статуя, вылепленная искусным ваятелем. Несла ли его лошадь вверх или вниз, царь держался твердо и прямо, натягивая поводья и осаживая коня, вздымал птицей вверх и не менял своего положения ни на подъемах, ни на спусках».
— Про меня! Про меня! — возрадовался Алексей Михайлович, и тут сразу три молнии пересекли тьму и стал свет.
И увидел себя он в золотых ризах, в красной императорской обуви, с высоким золотым венцом на голове. И стоял он на золотом столпе посредине великолепного города. Сорок сороков церквей поднимались вокруг купола, и увидел царь, что купола не каменные стены венчают, но головы благообразных мужей. И страх напал на царя, ибо он стоял на своем столпе выше святых угодников. Однако стоило ему усомниться в праве на высокое место, как поднялся из земли мраморный столп и поднялся на сажень выше царева столпа. И сидел на том столпе черный вран. Глава врана была украшена царским венцом, а шея врана была в золотой чешуе, и, чем больше вглядывался Алексей Михайлович в птицу, тем яснее видел — чешуя та змеиная. И хотел осенить Алексей Михайлович себя от врана крестом, но страшно стало: глядит на него вран красными глазами, и одежды от того взора вот-вот вспыхнут.
«Господи помилуй!» — пролепетал царь, едва ворочая косным от ужаса языком, и перекрестился. Тотчас взлетел его столп, да так высоко, что венец врана оказался вровень со стопами.
Проснулся Алексей Михайлович. Лежал с открытыми глазами и слушал, как сильно бьется взволнованное сновиденьем сердце.
К чему бы все это? К добру ли? А может, пустое или, того хуже, — грешное. Хоть и во сне вознесся над святыми, но все равно — нехорошо. Перекрестился.
— В лавру надо сходить.
В ту ночь спали царь и царица по случаю пятницы раздельно.
Марии Ильиничне снилось: грибы она собирает. Дождик идет, а в лесу светло, и грибы стоят умытые, крепкие, и всё сыроежки, розовые, желтые, а потом и боровик попался.
— Грибы — к долгой и благополучной старости, — истолковала царицын сон крайчая Анна Вельяминова.
Мария Ильинична засмеялась. Ей ли о старости думать? Она была молода, недавно разрешилась от бремени, и хотя не утешила царя после смерти царевича Дмитрия — родилась девочка, — а все же пребывала в радости.
— А деревья снились? — спросила крайчая.
— Как же! Много было деревьев!
— Это к благополучию!
В дверь постучали: то пришел справиться о здоровье царицы человек царя.
— Великая царица Мария Ильинична, слава богу, здорова! — сказала крайчая царскому посланнику.
Вскоре явился сам Алексей Михайлович и вместе с Марией Ильиничной отправился в сенную церковку.
— Сон мне был, — сказал по дороге, почесывая в задумчивости голову, — весьма престранный сон. В лавру завтра хочу сходить.
— Вот бы и мне! — обрадовалась Мария Ильинична. — Вклады хочу сделать, чтоб в другой раз Господь Бог сыном разнес.
— Вместе сходим, вместе лучше, — согласился царь.
Помолясь и позавтракав, царь с царицею пошли глядеть оружейные мастерские. Царь — по любопытству, царица — выбрать красивую дорогую вещь для вклада.
В Оружейной палате их встретил Богдан Матвеевич Хитрово. Хозяйство его было все золотое да серебряное, и сам он был — золотце ясное.
— Показать есть чего! — говорил он, улыбаясь.
Мастера царю и царице покланялись, но работы не оставили.
Одни изготовляли оклады на образа, другие украшали резьбою серебряные тарелки, братины, чары, солонки.
Алексей Михайлович залюбовался высоким серебряным стаканом. Мастер вырезал на нем трех скачущих друг за другом коней. Гривы и хвосты вились, сплетаясь с диковинными травами и цветами.
Мария Ильинична облюбовала для вклада массивную серебряную братину. На шарообразном тулове были изображены четыре зверя из видения пророка Даниила, грады Рим и Вавилон и три царства: Вавилонское, Македонское и Персидское. По широкому венцу братины ловким почерком — мудрость: «Истинная любовь уподобится сосуду злату, ему же разбития не бывает ниоткуда, аще и мало погнется, то по разуму вскоре исправится».
— Богдан Матвеич, побалуй нас с царицею! — попросил Алексей Михайлович. — Заведи часы со слоном.
Пока Хитрово заводил механизм, царь показал Марии Ильиничне карманные часы Ивана Грозного. Они представляли собой позлащенную книжечку с циферблатом.
— Скоро уж будут, — сказал царь, думая о Никоне, мощах Филиппа и о своем просительном письме святому.
Мария Ильинична не поняла, о чем сказано, и, чтоб не ответить невпопад, взяла серебряные часы в виде луковицы.
— Это дедушкины, Филарета, — улыбнулся Алексей Михайлович: ему нравилось, что дед его был патриархом.
— У меня все готово! — объявил Богдан Матвеевич, ставя на край длинного стола старинные диковинные часы из позлащенной бронзы.
На карете с четырьмя колесиками возлежал пузатый Бахус. На голове Бахуса, в его кудрях, птица свила гнездо. За Бахусом на башенке стоял звонарь под колоколом. По бортам кареты — львиные морды с кольцами в пасти, резвые амуры. В карету был запряжен бронзовый слон, на его спине, прислонясь к башенке с часами, сидел погонщик. На башенке несли караул пятеро воинов. Башню венчал затейливо украшенный купол.
Погонщик поднял руку с хлыстом, слон закрутил глазами и пошел. Карета поехала. Бахус поднял бокал, завращал глазами, челюсть у него задвигалась. Звонарь дернул за цепи — колокол ударил. Солдаты на башне пошли дозором, а птица, свившая гнездо на голове Бахуса, клюнула выпивоху в лоб.
— Ах! — сказала Мария Ильинична.
Уж не впервые видела диковинку, но не удержалась от восхищения.
Слон шел, переставляя ноги, погонщик подгонял его, дозорные несли службу, звонарь бил в колокол…
— Какие же мастера были! — качал головою Алексей Михайлович. — Мне бы таких. Ты, Богдан Матвеич, спрашивай немцев! Коли у них мастера всяческих чудес имеются, пусть к нам едут. Я возьму на службу и платить буду, как ни один государь им не заплатит.
— Спрашиваю, великий государь! — отвечал с поклоном Хитрово. — Я к немцам с подходом.
— Ты с ласкою к ним, с ласкою. Ласку все любят! — И царь поглядел в глаза Марии Ильиничны: — Нравится?
— Ах как нравится-то!
— Утешил! — сказал царь, опершись локтем в стол и положа голову на руку. — Сколько ведь шагают-то. И все, что положено им, делают, и ничто не ломается. А часам сто лет. Вот они каковы мастера бывают!
Слон прошел двенадцать метров, и завод кончился.
— Зипуны-то поглядим? — спросила царя Мария Ильинична.
— Отчего не поглядеть? Поглядим, а ты, Богдан Матвеич, бахарей моих позови. Пока мы с царицею зипуны ворошить будем, пусть бают.
Государь с государыней разбирали цареву одежду.
— Это перешить можно, — говорила Мария Ильинична, — а это тебе узко стало, отпустить тут нечего, шито по росту.
— Матюшкину подарю! — обрадовался Алексей Михайлович. — Он так старается угодить мне, а я его ничем не жалую.
Мария Ильинична подняла из кучи рубаху с простым шитьем по вороту, с красными вставками под мышками, с рукавами, обшитыми крученым шнурком. Подняла, поглядела и кинула в ту кучу, которая предполагалась для раздачи дворовым слугам. Алексей Михайлович вдруг привскочил с лавки, поднял рубаху, положил себе на колени.
— Любимая рубашка-то! — сказал он виновато. — В ней и не душно, и греет ласково. Я уж еще поношу.
— Поноси, — согласилась царица, тихонько засмеявшись.
И царь засмеялся и махнул, подзывая ближе появившихся двух старичков-бахарей.
— Расскажите уму полезное.
— А вот жил-был Иван, — тотчас начал белый-белый столетний старец. — Пережил он отца с матерью и пошел по белу свету. Шел день, шел два, на третий старичка встретил. У старичка борода белая как снег, до земли.
«Здравствуй, Иван! — говорит старик. — Куда путь держишь?»
«Иду, куда глаза глядят, — отвечает Иван. — Хочу ума набраться».
«А может, богатство ищешь?» — спрашивает старичок.
«Да нет, — говорит, — сколько денег человеку ни дай, все истратит. А ум, коли он есть, не убавится».
«Ну ладно, — говорит старик, — будет тебе ум».
И подает Ивану шапку:
«Примерь, по тебе ли?»
Иван примерил, и шапка пришлась ему впору. Глядь, а старика нет. Спасибо некому сказать. Опечалился Иван, но делать нечего, пошел путем-дорогой.
И пришел он в тридевятое царство. Только через ворота переступил, его и спрашивают:
«Чужеземец, а скажи-ка ты нам по совести, умный ты или дурень?»
Иван шапку на голове поправил и отвечает:
«Ума я своего ни на ком не пробовал, потому не знаю, умен ли, а то, что не дурак, — вы и сами видите. Дураки в тридевятое царство не ходят».
«Ну, мы это еще поглядим», — сказали стражники и привели Ивана к царю.
Царь и говорит:
«Видишь, добрый человек, стар я, а государство не на кого оставить. Бог дочкой меня наградил. Вот и пытаю людей: коли кто отгадает мои загадки, тот царем будет, а кто возьмется отгадывать, да не отгадает — тому голову долой. И скажу тебе, Иван, многие головы потеряли!»
«Мужиком я был, — отвечает Иван, — а царем не был. Загадывай загадки».
«На чего на свете насмотреться нельзя?» — спрашивает царь.
«На солнце», — отвечает Иван.
Царь обомлел: впервой он правильный ответ услышал на свою загадку.
«Ладно! — говорит. — Слушай другую. Где середина земли?»
«А вот тут! — топнул Иван ногой. — Не веришь — отмерь».
«Диво дивное! — удивляется царь. — Вот тебе третья загадка: что на свете всего сильнее?»
«Эх, государь! — отвечает Иван. — Знаю, какого ответа ты ждешь. Ветер, мол, самый сильный. Только у меня иной ответ: сильнее всего любовь».
«Это почему же?» — удивился царь.
«А потому, что ради любви за живой и мертвой водой ходят, в кипяток окунаются, ищут то, не знаю что. И все находят и добывают».
«Правда твоя», — сказал царь, снял с себя золотую корону да и надел на Ивана.
Тут и сказке конец.
Алексей Михайлович взял из вороха одежды атласные штаны, преподнес старцу.
Другой бахарь тоже был стар, но на голове ни единого волоса седого, и зубы все у него были целы.
— Ты тоже расскажи, — сказал ему Алексей Михайлович.
— Послушайте, государь с государыней, про старика со старухою, — начал бахарь. — Захворали, сидят на печи и разговаривают.
«Сходить бы нам, старик, в лес, дров на зиму нарубить», — говорит старуха, а старик отвечает:
«А на кой! Мы к зиме-то, чай, помрем».
Пришла зима, в избе мороз по углам, печь ледяная.
«Ах, старый дурак! — ругается старуха. — Не заготовил летом дров, теперь по сугробам в лес тащиться».
И потащились. Деваться-то некуда.
— Короткая побасенка, но толковая, — похвалил и этого бахаря государь и пожаловал кафтаном, хоть и с дырками на локтях, но нарядным, богатым.
Алексей Михайлович сам примерил кафтан на старике.
— Рукава длинны. Оно и к лучшему. Дырявое место обрезать да вновь пришить.
Бахарь в ноги царю с царицей покланялся.
— А скажите, — спросил старцев Алексей Михайлович, — можно ли грешное царство на святое переделать? Чтоб всякий человек жил в том царстве по всей правде и по всей совести?
Бахарь, получивший кафтан, ответил первым:
— По многим странам прошел я пешим, конным и под парусом. Святых стран, где б жили по всей правде и совести, нет на земле. А коли нет, примера взять не с кого.