Белый старец возразил своему товарищу:
— Святых царств нет, потому что у людей охоты до святой жизни нет. А коли охота к святой жизни будет, то и царству святому быть.
— А как по-вашему, охочи русские люди до святой жизни? — спросил Алексей Михайлович, не глядя старцам в глаза.
— Охочи, государь! — ответил белый старец не задумываясь.
— Всякие люди есть, — ответил другой. — Одни и в миру, как монахи, живут, а другие в монахах — хуже разбойников.
— Ну, ступайте! — махнул рукой государь не без досады.
Когда старцы ушли, Алексей Михайлович сказал Марии Ильиничне:
— Кафтан-то надо было беленькому подарить. Добрый человек и умный.
Утром царский поезд, всполошив зевак, тронулся через Москву на дорогу к Троице-Сергиевой лавре.
Царь ехал впереди, в окружении трех сотен дворян, у царицы была своя свита, своя охрана. Позади ее кареты, как всегда в дальних походах, верхами ехали тридцать шесть девиц в красных юбках, в белых шляпах с белыми шнурами за спину.
За царицыной каретой следовала карета царевны Ирины Михайловны, потом еще две кареты: Анны Михайловны и Татьяны Михайловны. Была еще карета для царевны Евдокии Алексеевны. Девочке было всего два года. Она ехала с матерью, а в ее карете сидели две мамки — царевны и умершего царевича Дмитрия.
На Никольском мосту и на Пречистне царица останавливалась, жаловала нищим подаяние. Бывший в поезде казначей Богдан Минич Дубровский записал в расход два рубля двадцать два алтына и четыре деньги.
У Неглинских ворот было царицей роздано еще четыре алтына и две деньги, а стольник Федор Михайлович Ртищев получил наказ пожаловать от имени царицы в Тверскую богадельню ста нищим по алтыну.
По Тверской улице, за Тверскими воротами и за Земляным городом, деньги раздавали по приказу Бориса Ивановича Морозова. Роздано было два рубля восемнадцать алтын и четыре деньги.
Федосья Прокопьевна, знавшая наперед, что на Тверской деньги будут раздавать по приказу деверя, глядела из-за шелковой завесы на возбужденную толпу, на нищих, распевавших Лазаря в честь боярина и всего рода Морозовых. Она видела, как любопытные глаза вглядывались и в ее карету, ведь и она милостью Божией — Морозова. В голову ей не приходило, что это те же самые люди, которые четыре года тому назад требовали для Бориса Ивановича смерти, что это они, как дикие звери, разорвали Плещеева и дотла сожгли двор Бориса Ивановича.
За день царский поезд дошел до села Тайнинского, где и заночевал. В хоромы царицы принесли два рубля денег: собрали селяне для передачи в лавру. В Москве на Земляном валу царю в колымагу подано было от мещан пять рублей. Раздали меньше, чем получили.
Вечеряла царица вместе с сестрой Анной, с Федосьей Прокопьевной да с крайчей Вельяминовой.
По случаю паломничества постились. Ужинали черными сухариками, которые мочили в простой воде.
— Уж к полночи, а светлынь, — сказала Федосья Прокопьевна, сидящая у окна.
— Люблю, когда дни прибывают, — откликнулась царица. — Да Петр Афонский на пороге. Опять солнце на зиму повернет.
— Как вспомнишь про зиму, страшно! — поежилась Анна Ильинична.
— Чего же тебе страшно?! — удивилась царица. — В нетопленых хоромах небось не сидишь.
— Не сижу. А все равно страшно! — Анна Ильинична даже глаза зажмурила. — Как представишь — всюду мороз, снег. Сколько и куда ни иди — мороз, снег!
— Зато каждая изба как терем боярский, — сказала Федосья Прокопьевна. — Соломы на крышах не видать, вся крыша в алмазных блестках, узоры на деревах, люди все румяны, снег скрипит — праздник и праздник.
— Зимой нарядно, — согласилась царица. — А все ж самое божеское время — лето. Летом всякой твари хорошо. Все летит! Поет!
— На Федора Стратилата большая роса была, — сказала Анна Ильинична. — Теперь никакая засуха льну и конопле не страшна.
— Почему же? — спросила царица.
— Примета такая. Если на Федора Стратилата роса, лен и конопля справные уродятся.
— Гречу уж сеют, — сказала Федосья Прокопьевна. — Не рано ли?
— Тепло, вот и сеют, — объяснила Вельяминова.
— Про гречу говорят: «Осударыня ходит барыней, а как хватит морозу — веди на калечий двор», — возразила Федосья Прокопьевна.
— Не верится, чтоб мороз ударил, — сказала царица. — Хотя всяко бывает.
Анна Ильинична, морща лобик, силилась вспомнить еще что-то из россказней стрелецкой полковничихи Любаши, но так ничего и не вспомнила.
Царица, повздыхав, полезла в мешок за сухарями.
— Не согрешим много, коли еще по сухарику скушаем. Постнее сухаря — одна вода.
— Побольше скушаем — побольше помолимся на ночь, — успокоила царицу крайчая.
На следующий день Мария Ильинична в селе Братошине раздала на бедность два рубля два алтына четыре деньги, а в селе Пушкине пожаловала вдовой попадье Матрене один рубль. Попадья царице пирог с грибами поднесла. Вкусный пирог, в обед съели. В Пушкине и переночевали, следующая остановка была в Воздвиженском. Отсюда по дороге к монастырю было роздано восемь рублей двадцать девять алтын, а возле самого монастыря царица собственноручно подарила нищей братии одиннадцать рублей два алтына.
В лавре царь с царицей молились один день, переночевали, поклонились мощам отца Сергия и пошли в обратный путь, творя милостыню.
Обедню царица с царевнами слушали в Воздвиженском, на молебен пожаловали два рубля да попу Тимофею в придел Алексея — Божьего человека дали рубль. В тот день в церкви отпевали рабу Божью Авдотьицу. Царица дала на похороны полтину.
Следующую обедню стояли в Братошине. Подарили попу Илье рубль.
В селе Рохманцове девки государю клюквы поднесли. Алексей Михайлович отдарил полтиной.
Придя в Москву, царь пожаловал нищим у Фроловских ворот три рубля двадцать девять алтын, в Кулижскую богадельню ста старцам послал три рубля и велел раздать в тюрьмы восьмистам двенадцати сидельцам двадцать четыре рубля.
— Хорошо сходили, Ильинична! — сказал царь царице, ложась в постель.
— Хорошо, Михайлович, — согласилась царица и поскребла ноготком в царевой голове.
— В темечке почеши, — попросил государь.
— Баньку пора истопить, — сказала царица.
— С дороги силы не было, а завтра велю истопить, — согласился государь.
— Скоро уж Никон будет. Все ли для встречи-то готово? — забеспокоилась вдруг царица.
— В колокола вдарить — дело нехитрое, — сказал государь, — себя приготовить куда хитрее.
И они замолчали, слушая, как где-то в сенях чвиркает сверчок. Тотчас задвигалась, затопала стража, ища нарушителя покоя.
— Пусть бы себе свистел, — сказала царица.
— Невелика помеха, — согласился государь, но унимать стражу не пошел, повернулся к царице да и поцеловал ее в румяные уста.
Глава 4
Перед Купальницей в деревеньку со смешным прозвищем Рыженькая пришли колодезники — парень и два матерых мужика, не старых, но в седине, как в паутине. Матерые мужики были немые, сговаривался о работе молодой. Говорил, однако, не робко, хотя и не много.
— Место у вас высокое. Колодцы глубокие, а воды в них мало.
— Потому и нанимаем! — сказал резонно крестьянин Малах, а младший брат его Пятой привскочил с завалинки:
— Потому, стало быть!
— А больно скоро ли вода вам нужна? — спросил молодой.
— Да ведь и нынче уж нужна, — сказал Малах. — Неделю дождя не было — огород сохнет. А нашей воды — самим бы напиться да скотину напоить.
— Воду мы вам найдем, — сказал молодой колодезник. — Только вить под землей искать — не в голове. Быстрой работы не обещаю, но, как говорится, хорошая работа два века живет.
— А если завтра найдешь? — снова подскочил с завалинки нетерпеливый Пятой.
— Найду — и тебе будет хорошо, и мне.
— А все ж таки постарайтесь! — сказал Малах. — Крайний какой срок назначаете?
— Коли раньше Семенова дня колодец выроем — удача, а ежели к Покрову воды не будет — вместо платы с нас по рублю. Всего три. Харчи ваши. За каждый колодец пять рублей.
— И харчи?! — Пятой аж руками замахал.
— И харчи, — посмотрел мужику в глаза. — Колодец рыть на такой горе — скорее дюжину изб срубишь.
— Ладно, — сказал Малах.
— Поторговаться бы надо! — встрял Пятой.
— Может, ты и найдешь таких, кто доит шибко, да как бы молоко не было жидко! — Молодой колодезник говорил спокойно, зная себе цену.
— Сковороды будете ставить? — снова выставился Пятой.
— Поставим, — улыбнулся колодезник. — Тебе в утешение.
— Величать-то вас как? — спросил Малах.
— Старшого Авива, среднего Незван, а меня Саввой.
— Немые они у тебя?
— Немые.
— Ладно, — сказал Малах, — по рукам! Завтра — Купальница. Попаримся, а там с Богом за работу.
Колодезников Малах взял в свою избу на постой. Отвели им чистый сухой чулан, но Савва спать решил на сеновале.
Семья у Малаха была ни мала ни велика: три дочки, два сына, и Пятой с ними жил, младший брат. Дочки были невесты-погодки — шестнадцати, пятнадцати и четырнадцати лет. Сыновья тоже погодки, но отцу они в помощники пока не годились: старшему седьмой шел.
Савва стоял на крыльце, оглядывая деревеньку. Всего два колодезных журавля. Холм, на котором стояла Рыженькая, походил на огромную куриную лапу. Три мозолистых, красноватых даже через зелень, круглых длинных тягуна подпирали холм с востока, и еще один тягун уходил на запад. Настоящая куриная лапа.
«А ведь в этих тягунах могут быть жилы», — подумал Савва. И не умом, не опытом своим, а одним чутьем тотчас уверился: вот где надо копать!
Одно смущало: почему до него, такого проворного, никто этих жил не отворил?
Выбежала на крыльцо с ведром старшая дочь Малаха.
— Чтоб тебе пусто не было, сходи за водой, от печки боюсь отойти — пироги погорят.
Глаза серые, зрачки чернеющие, брови как лес на заходе солнца — огонь в нем словно бы тьмой запорошен. Лицо у девушки как жемчужинки в ее сережках, только живое.
«Как у матушки», — вспомнилось вдруг Савве.
Он опешил. От красоты, от сходства этой чужой, незнакомой девушки с матерью, от того, как просто отправила она его за водой.
У колодца была очередь, Савва — третий. Журавель отягощен камнем, нос задирает в зенит.
Савва осматривал уже этот колодец — саженей пятнадцать-шестнадцать до воды. Колодец старый, в воде плавали гнилушки — сруб от ветхости крошится.
Старик, стоявший впереди, сказал:
— Из-за колодцев этих хоть переселяйся. И переселились бы, да уж больно вольготное место! Как птицы живем.
Дочка Малаха встретила Савву на крыльце, но это была не та, которая отправила его по воду. Чернявая, быстроглазая, принимала воду, хихикая.
— Как сестру зовут? — спросил Савва.
Девица, словно пощекотали, с хохотом убежала в избу Тотчас дверь отворилась, и ему, как подаяние, бросили:
— Енафа!
Савва стоял и улыбался.
Дверь из избы снова отворилась, и в сенцы вышли все три девушки. Савва шагнул за угол, ожидая продолжения игры, но послышались частые удары пестика в ступе. Девушки толкли ячмень для завтрашней обетной каши.
Авива и Незван ушли ставить сковороды. Такая у колодезников была примета: если поутру сковороды будут сырые, значит, можно копать, будешь с водой.
Савва примете не очень-то верил. Верил чутью. Столько жил и не знал, что есть у него дар — чуять под землей воду, а занялся колодезным ремеслом — и открылось.
Он шел на тягуны, поглядывая на рощи, толпившиеся внизу, а потом, ничего уже не видя, весь в себе, ожидая, когда сердце екнет вдруг, а голова, как всегда, сердцу не поверит: с чего, мол, ты взял, что под ногами вода? Пойдет борьба между разумом — Фомой неверующим — и верящим сердцем.
Всякий раз одно и то же. Робея и запинаясь, Савва указывал братьям Авиве и Незвану место, где дух его смутился, и братья, покряхтев, брали заступы. В четырех случаях из пяти Саввино сердце не обманывало, но пятый колодец воды не давал.
Куриная лапа, подпирающая холм, была за версту от деревни, но Савва даже привычного сомнения не испытывал. Нехорошая, невежливая эта уверенность никак не хотела не только смириться, но и смутиться. Савва начинал подумывать, что нет здесь водяных жил, что уверенность его — наваждение.
Он приметил пень, подошел и сел. Ноги гудели от усталости. В Рыженьку дорога была дальняя. И теперь, удобно устроившись на пеньке, Савва впервые, может быть, стал думать о том, что хорошо бы жить в своей избе, спать с теплой женой, чтоб ребятишки егозили…
И урезонил себя: «Земли вспахать как следует не сможешь, а про семью размечтался»… «Но ведь и колодцы не умел строить, а теперь такого колодезника поискать! Братья за главного почитают».
Солнце припекало, и, разморенный, лег Савва на землю, положил голову на изогнутый корень, задремал. Будто и спал, но в мозгу, не давая покоя, ворочалась мыслишка: коли такое большое дерево здесь росло, значит, воды ему вдоволь было. И не засохло, спилили.
Проснулся он оттого, что вздрогнул. Над ним стояла Енафа с охапкой выдернутых с корнями лютиков. Лютики золотили ее белое лицо, и Савва заморгал глазами, смущенный красотой девушки и своей незадачливостью — соней выказал себя.
Но, видно, и сама Енафа была смущена встречей.
— Для бани, — сказала она, подбородком указывая на цветы.
— Для бани? — Савва сел и тотчас вскочил на ноги. — Зачем лютики в баню?
— У нас все старики на Купальницу лютыми корнями парятся.
— Да зачем же?
— А чтоб помолодеть.
Савва улыбнулся, и Енафа улыбнулась — им-то еще помолодеть было бы совсем некстати.
— Пошла я, — сказала девушка и побежала вверх по склону.
— А я воду сыскал! — крикнул ей вослед Савва.
— Где? — оглянулась Енафа.
— А вот где ты стоишь, там и вода.
Девушка постояла, подумала и сдвинула брови — глупо шутит колодезник! Побежала, вверх, вверх, сверкая точеными босыми ногами.
Савва застеснялся, что подглядывает, отвернулся, сел на пенек.
— Уф! — сказал он и вытер со лба капельки пота. Хотелось пить.
Еще и солнце не взошло, а Малах со своими постояльцами уже парился в бане. Баня у него была просторная, как изба. Ее ставил еще отец Малаха на шестерых мужиков.
Малах, глядя на растелешенного Савву, подивился:
— На вид парнишка ты не дюжий, а силенка, видать, в тебе немалая.
— Так ведь мы — колодезники.
— Колодезнику ум нужен, — сказал Малах.
— Ум всем нужен! — засмеялся Савва, запаривая веник.
— Ну чо, робятки! — плеснув на камни воды, закричал хозяин. — Игогоница поспела, ерохвоститься пора!
Подталкивая Савву, полез на полок.
— А ну-ка, погляжу, сколь гож ты на расправу!
Завтракали после бани обетной кашей. Убирая за мужиками, быстроглазая Настена («Настена!» — покрикивал на нее отец) шепнула Савве:
— Выходи вечером за околицу.
Савва послушался, вышел.
Сняв передние стенки с телег, парни и девушки, впрягаясь в оглобли, катали парочки.
С хохотом, с топотом.
Савва стоял в сторонке, удивляясь забаве, а глаза сами собой искали и не находили.
— Не туда глядишь! Она вона где! — Настена, задрав остренький носик, повела им влево, и Савва увидел Енафу.
Енафа стояла с девушками, голову держала высоко, словно выглядывала что-то за головами веселящихся ездоков и «лошадок». Улыбалась и смеялась, да только и сама смеху своему не верила — невесть отчего грудь как обручами схватило.
— Подойди к ней, не бойся! — шепнула Настена.
Савве неловко было перед девчонкой труса праздновать, пошел, но в трех каких-то шагах вся его храбрость отхлынула к пяткам, и врос он в землю — не хуже дерева. А Енафа пуще того обмерла. Так и стояли — дуб с рябиной. Если бы не Настена, ветки бы в рост пустили. Однако шустрая сестренка Енафы снова оказалась промеж ними и шепнула:
— Емеля идет! Енафу кататься утянет.
Тут Савва встрепенулся и, опережая соперника, шагнул, раскорячась, к Енафе — ого, какой шаг-то пришлось сделать! И она, глядя перед собой, ледяная, не хуже сосульки, пошла с Саввой мимо надувшего губы Емели.