И, не находя ответа, вновь он гнал от себя эти мысли. Даже допуская, что слухи могли быть реальностью, он надеялся, что всё происходящее наилучшим образом разрешится само собой, в душе ясно понимая, что позиция эта его – детская и к взрослым играм неприменимая, что и подтвердилось уже. И теперь долгую память в истории обретут кровавые дни февраля…
… Владимир задумчиво вздохнул, оторвавшись от своих мыслей, спросил Антона:
– А ты что мыслишь по этому поводу?
– Пока что изображаю заинтересованность в судьбе своих пролетариев, кажется, так они себя называют, а дальше видно будет…
– То есть взглядов их ты не разделяешь?
– Да я взглядов-то их и не знаю толком. У них одно на уме: «Долой буржуазию!»
Антон замолчал, придвинул ближе поднос с чашками и кофейником, налил кофе себе и Владимиру.
– Ты как добирался до дома?
– Из Ревеля поездом, от вокзала – на извозчике. Едва нашёл: они сейчас, видимо, тоже не очень-то хотят рисковать – возить лишний раз непонятных пассажиров. Но с этим договорился всё-таки, правда, плату в три раза дороже взял с меня, чем всегда было.
Владимир отпил кофе, как бы между делом спросил:
– Листатниковы в Петербурге, не знаешь?
– Плохо себя чувствуешь? – спросил, улыбнувшись, Антон: – Понадобилась личная консультация профессора?
Владимир промолчал, кротко улыбнувшись уголками губ.
– Здесь они, – сказал Антон, – дня три тому назад видел случайно Петра Сергеевича, издалека, правда. Когда пойдёшь?
– Да вот после завтрака и пойду.
– А как же нормы приличия, молодой человек?! Ходить в гости без приглашения в первой половине дня, да ещё и в дом, где имеются незамужние молодые особы… Ай-яй-яй… – Антон деланно качнул головой.
– К чему теперь эти условности.
– О! Речь не мальчика, но – революционера! – воскликнул Антон и уже серьёзнее сказал: – Только не нужно в форме по улицам щеголять. Надень что-нибудь гражданское, нечего судьбу испытывать без необходимости.
– Не всё ли равно теперь: погон не носим… – усмехнулся Владимир.
– И всё же, не стоит, – оставался твёрд Антон. – Тебе когда на вокзал нужно?
– Часов в пять выехать собираюсь: вроде бы, шестичасовой поезд должен быть. По крайней мере, так мне сказали на вокзале.
– Хорошо. Я к этому времени отряжу автомобиль.
– Ты автомобилем обзавёлся? – удивился Владимир.
– Надо, Володенька, статус поддерживать. Автомобиль не новый, но… подремонтировали, подкрасили, намыли – так что выглядит вполне прилично, да и достался мне не дорого, по знакомству.
Антон встал из-за стола, стряхнул с лацкана крошку.
– Кстати, один мой приятель по фамилии Бальтон сегодня вечером собирает у себя на вист. Не желаешь присоединиться?
– Посмотрим.
– Ну, смотри, смотри. Я пока на завод скатаюсь, вечером увидимся.
Антон ушёл.
Поразмыслив, Владимир внял его совету: после завтрака вернувшись в свою комнату, выбрал в шкафу один из немногочисленных своих костюмов и сорочку, которые уже даже не мог вспомнить, когда в последний раз одевал. Он отнёс одежду Алевтине, чтобы она приготовила её к выходу, и через полчаса был облачён в отглаженный костюм и рассматривал своё отражение в зеркале, чувствуя себя этом одеянии так, будто снял его с чужого плеча. Костюм, к удивлению, оказался несколько свободным. Выходило, за минувшие годы Владимир похудел.
Он взял на всякий случай зонт, причудливо отделанную коробку с печеньем и серебряный кулон, которые вёз из Ревеля, – подарки для Оли – и вышел.
Придя к Листатниковым, позвонил в дверь. На лестнице послышались шаги: неспешно поднявшись на площадку, к соседней квартире направлялась маленькая пожилая дама. Она внимательным, изучающим взглядом посмотрела на Владимира. Он поздоровался, посторонился, давая ей дорогу, снова тронул звонок Листатниковых. Дама не спешила входить в свою квартиру, задержавшись у двери, открыто продолжала смотреть на Владимира. Владимир чувствовал это, но не смотрел на неё, про себя гадая, что бы это могло значить.
Наконец дверь открылась. На пороге стоял Пётр Сергеевич. Он неподдельно обрадовался:
– Володя! Здравствуйте, здравствуйте! – Заметив соседку, поздоровался и с ней: – Здравствуйте, Агнесса Ивановна.
– Здравствуйте, Пётр Сергеевич, – кивнула женщина и теперь только вошла к себе, щёлкнула замком.
– Проходите, – посторонился профессор, шире открывая дверь и пропуская гостя, тут же крикнул в глубину квартиры: – Оля! Оленька! Посмотри, кто пришёл!
Уже от послышавшегося шороха платья сердце Владимира забилось так, словно он встал у края обрыва: ещё мгновение – и он увидит её! Мгновение – и всё разрешится окончательно. Письма письмами, в них не выскажешь всего, что есть на душе, оттого они выходили у него сдержанно-вежливыми, робкими. Начиная писать очередное письмо, Владимир думал, что Оля всё равно чувствует его истинные мысли, которыми была пропитана каждая строчка, верилось, что тонкая связь между ним и Олей подспудно вяжется всё крепче и крепче, плетётся сама собой, единственно верным и надёжным, неподвластным воле человека плетением. Так мало-помалу он вновь уносился в соблазнительный мир иллюзий, позабыв о своих зароках, и теперь, стоя в квартире Листатниковых, в равной мере распираемый и счастьем, и страхом, ощущая себя от этих чувств странно невесомым, он мысленно готовился прочесть на лице Оли свой приговор.
Оля вышла из комнаты и, встретившись взглядом с Владимиром, на мгновение замерла, будто споткнулась. Секунды хватило Владимиру, чтобы понять: она его ждала. В карих глазах её не было и тени привычной дерзкой насмешки, они смотрели широко, тревожно и жадно, и вдруг через край наполнились невыразимым теплом…
– Здравствуй, Оля, – улыбнулся Владимир.
– Здравствуй… – зардела Оля, приблизившись, смущённо взглянула на отца.
Владимир протянул ей коробку с печеньем.
– Пойду чаем займусь, – сообщил профессор.
Пётр Сергеевич ушёл на кухню, и только теперь молодые люди обнялись, и Владимир, сам удивляясь своей смелости, словно во хмелю, расцеловал Олю. При последней их встрече они расстались, всего лишь пожав на прощание руки, и позже Владимир часто вспоминал этот миг, воскрешал в памяти ощущение тёплой, худенькой ладони Оли.
Теперь же, после того, как уже несколько раз его жизнь подвергалась риску, когда весь привычный уклад жизни встал с ног на голову, условности, царившие в их обществе, казались ему нелепыми на фоне происходящих исторических потрясений. Где-то глубоко внутри себя он понял вдруг, что перед лицом времени, войны и революции всё это было шелухой, и теперь, словно стараясь наверстать упущенное, всё самое важное в своей жизни выводил на первый план, а этого главного было не так уж и много, если разобраться.
Слушая милый голос возлюбленной, Владимиру не хотелось отвечать. Он лишь улыбался, заглядывая в её глаза.
– Чай готов! – крикнул Пётр Сергеевич, не выходя из кухни, чтобы не ставить молодых людей в неловкое положение.
– Совсем забыл, – Владимир достал из внутреннего кармана пиджака футляр с кулоном. – Это тоже тебе.
Оля улыбнулась, обняла Владимира.
Они перешли на кухню, сели за стол, Оля принялась наливать чай.
– Что же, Володя, как обстоят дела? – спросил Пётр Сергеевич. – Давит немец?
– Давит. Но и ему не сладко приходится.
– Думаю, на войне никому сладко не приходится… Надолго вы?
– Ранним утром буду выезжать…
Пётр Сергеевич понимающе кивнул, а Оля нахмурилась.
– Да, времечко такое наступило, что расслабляться некогда, – сказал Пётр Сергеевич, как будто сам себе, но на деле – дочери поясняя необходимость спешки Владимира, хотел смягчить её разочарование, которое от него не ускользнуло. – Как родители ваши поживают, как Антон?
– Спасибо, всё хорошо. Антон также занимается заводом. Родители уехали в Москву: отец пошёл на повышение по партийной части, вроде бы.
– Вот как! – удивился профессор. – Что ж, надеюсь, в Москве спокойнее. Честное слово, было бы куда уехать – уехал бы. Мне-то что, старику, – Оленьку не хочу риску подвергать.
– Будем надеяться, что скоро жизнь снова обретёт хоть какой-то устойчивый порядок.
– Да уж, надежды – это всё, что нам осталось, видимо. Что будет, кто знает?.. – протянул Пётр Сергеевич.
– Как Николай? – тоже вежливо поинтересовался Владимир судьбой дорогого для хозяев человека.
– Приезжал в прошлом месяце на несколько дней в командировку, и снова на фронт. Но, слава Богу, цел и здоров.
Профессор задумался. Владимир хотел было сказать что-нибудь жизнеутверждающее о Николае, но взглянув на лицо Петра Сергеевича, понял, что это будет дежурной фразой – этого не хотелось. Иногда лучше промолчать.
– Оля, может быть, погуляем? – спросил Владимир после нескольких минут, проведённых в тишине.
Оля вопросительно взглянула на отца.
– Не волнуйтесь, Пётр Сергеевич, далеко уходить не будем, – понял Владимир его опасения.
Пётр Сергеевич согласно кивнул, всё же не без колебаний. Оля вышла, чтобы одеться к прогулке.
Выйдя на улицу, направились в Александровский сад. Шли по Гороховой. Владимир, проходя, указал на свой дом – пятиэтажное массивное здание, выстроенное с намёком на готический стиль, с несколько мрачной, тёмной отделкой.
Сад был совершенно пуст. Только навстречу Владимиру с Олей, звучно хрустя мелким щебнем дорожки под сапогами, прошли два казака с красными лентами на папахах и карабинами за плечами. Один из них пристально посмотрел на появившуюся в саду, неспешно шествующую одинокую пару. Владимир намеренно не смотрел на них, не желая провоцировать любопытство и разговор. Они разминулись, и он услышал, как казак сказал своему товарищу что-то, после чего тот громко, похабно рассмеялся, оглянувшись на них с Олей.
– Слушай-ка, а что за соседка у вас такая любопытная? – спросил Владимир.
– А-а, – сразу поняла Оля, о ком идёт речь, улыбнулась. – Агнесса Ивановна. А что? – Как будто наблюдала за мной, когда я к вам пришёл.
– Это скорее не любопытство, а бдительность: ты для неё новый человек. Пусть наблюдает – не жалко. Она женщина строгая, но безобидная, в общем-то. И к нашей семье хорошо всегда относилась.
Оля, помолчав, улыбнулась своим мыслям, спросила:
– Помнишь, как мы гуляли здесь в последний раз? Ещё года не прошло, а кажется, будто вечность: столько всего случилось и так изменилось всё…
– Да… Тогда мне и в голову не пришло бы подумать, что я буду носить гражданский костюм, опасаясь лишний раз обнаружить свою принадлежность к офицерскому корпусу.
– Знаешь, мне кажется, что скоро это жестокое наваждение революции пройдёт, как пьяная одурь. И, осмотревшись по сторонам, её сторонники поймут, что перегибают палку.
– Возможно, и пройдёт, да только дорого нам уже обошлась эта их «пьяная одурь», – холодно заметил Владимир. – Жаль, что вам с отцом некуда уехать, хотя бы на время. Неспокойно здесь – это правда. Боюсь, что Пётр Сергеевич не очень приспособлен к таким крутым переменам в жизни. И меня рядом не будет…
– Ты уходишь в море?
– Ещё не знаю, но, в любом случае, в Петрограде буду появляться нечасто, видимо. Еду в Гельсингфорс. А что будет там – неизвестно. Мне и этот-то приезд в Петроград выпал, как счастливая случайность, и я поспешил воспользовался ей только, чтобы с тобой увидеться.
– И надолго в этот раз уедешь?
– Не знаю, Оленька. Всё, что мне пока известно, я тебе сказал. А предполагать – дело неблагодарное, тем более, в нынешнее время.
Оля загрустила, Владимир попытался её приободрить:
– Зато можешь обо мне особенно не волноваться: в Гельсингфорсе сейчас спокойно. Основная сцена нынче – Моонзундские острова.
Говорить о том, что там спокойнее только в военном смысле, но не в политическом, он не стал. Олю как будто не особенно воодушевило пояснение Владимира.
– Ты сейчас работаешь где-нибудь? – спросил Владимир.
– Всё там же, в магазине Сергея Ивановича Соловьёва. Ещё по вечерам, три раза в неделю, занимаюсь с его сыном и дочерью французским языком. В два других вечера занимаюсь только с дочерью – даю уроки игры на пианино. А по субботам в числе других женщин-волонтёров шью бельё для фронтовиков.
– Шьёшь?! Когда же ты успела научиться?
– На текстильной фабрике Гатье четыре месяца назад были открыты курсы.
– Да мне просто несказанно повезло, что мой приезд выпал на воскресенье, и я застал тебя дома, – рассмеялся Владимир.
– Зря смеёшься, так и есть, – улыбнулась Оля.
– Господи, как у тебя времени-то на всё хватает?
– Так легче разлука переживается… – взглянула на Владимира Оля, и он, остановившись, теснее прижал её, поцеловал – стесняться было некого.
Несколько минут шли молча.
– Я попрошу Антона, чтобы он навещал вас, – сказал Владимир.
– Не стоит.
– Стоит. От него не убудет.
Они вышли к Медному всаднику. С Невы дул несильный, но холодный ветер. Оля провела рукой по влажному от утреннего короткого дождя гранитному основанию памятника, сказала, снизу вверх глядя на Петра:
– Сколько же всего он повидал уже…
– Да уж… Как говорится, в гробу перевернулся. «Урожайный» задался век: что ни десятилетие – так революция.
– А ведь здесь, на этом самом месте, произошло восстание декабристов… – Оля обернулась, оглядывая пустынный простор Сенатской площади. – Такая частота революций и волнений для одного государства – это, наверное, слишком…
Владимир промолчал, тоже повёл взглядом вокруг. Вспомнились рассказы о том, что после подавления восстания, Николай I потребовал приведения города в порядок уже к утру, и трупы мятежников спускали под лёд Невы прямо здесь же, против площади, потому как морги и лечебницы были переполнены, а время поджимало, – не до похорон было: царев гнев страшнее мук совести. С муками – несладко, но проживёшь, а попав под горячую монаршую руку, – рискуешь вовсе головы не сносить.
Были ли эти рассказы правдой, – сказать сложно, но, глядя на тёмно-сизую поверхность реки, мрачно-неприступную Петропавловскую крепость, Владимир ясно представил себе то, о чём думал. Следом стали вырисовываться страшные образы недавних зверств нынешней революции. Владимир нахмурился, очнувшись от дум, сказал:
– Пойдём. Не хватало ещё, чтобы ты простыла на ветру.
Они снова вошли в сад и тем же путём направились к дому профессора.
Домой Владимир вернулся поздно. Антона ещё не было, видимо, гостил у Бальтона. В квартире было прохладно. Владимир затопил печь, оставил дверцу её открытой, подвинул ближе кресло, сел, стал смотреть на огонь. Подбросил ещё несколько щеп, – потревоженное пламя качнуло тени предметов на стенах, на несколько мгновений ярче осветило гостиную.
Невесёлые думы занимали голову Владимира. Он ещё ясно чувствовал на губах поцелуи Оли, и сердце его, переполненное любовью и горечью расставания, томительно ныло.
Он так и сидел, будто в трансе, пока не приехал Антон, своим шумным, энергичным появлением нарушивший задумчивую тишину гостиной.
– О, братец! – воскликнул Антон.
Он тоже подтащил ближе к печи кресло, сел рядом, вытянул ноги, усмехнулся:
– Видел бы тебя сейчас Евсеич! Ох, и разворчался бы он: дрова теперь, как и спички, на вес золота. Почему к Бальтону не явился, я же тебе адрес называл?
– Я только недавно домой вернулся, да и не хотелось, если честно.
– Понятно. А мы очень даже неплохо провели время. Ты чего кислый такой? Или дама была холодна с героем?
– Антон, я прошу: не надо шуток насчёт Оли
– Ладно, ладно, – примирительно приподнял руки Антон. – Ты же знаешь: я к ней очень хорошо отношусь.
– Слушай, ты мог бы заезжать к Листатниковым иногда, проведывать?
– Мог бы, – не обинуясь, заверил Антон.
Владимир кивнул, не отрывая взгляда от пламени.
– Насчёт автомобиля распорядился?
– Да. Без четверти пять будет здесь. Ещё будут распоряжения, мой генерал?
– Спасибо тебе, – улыбнулся Владимир, благодарно взглянув на брата.
– Выпьем на прощание? – спросил Антон и, не дожидаясь ответа, крикнул: – Евсеич!