Постояв некоторое время с Марией Александровной в объятьях, он сказал:
– Ладно, дорогие-любимые, счастливого пути! А мне ещё обратно продираться, – Антон глянул в окно. – И куда их всех несёт, куда всем вдруг понадобилось ехать, спрашивается?!
Выбравшись на перрон, Антон махнул родителям и, усиленно и грубо работая локтями, нагло усмехаясь на злобные выкрики себе вдогонку, направился к выходу из вокзала.
Алексей Алексеевич видел, как теряется в толпе фигура сына, он заворожено засмотрелся на галдящее вокзальное сонмище, оно вдруг представилось ему зеркалом, отражавшим лицо наступившего времени, – хаос. И ещё более жуткая пришла в голову мысль: не так ли выглядит людское скопище у ворот ада? Озлобленная, мрачная толпа, где каждый сам за себя…
В очередной раз он подумал, что сделал правильный выбор, согласившись на поездку в Москву. Ещё не все его политические надежды и мечты раздавлены, он может ещё их сделать реальностью. Его работа будет полезной.
3
Кода Оля вернулась из магазина, Пётр Сергеевич уже был дома. Это удивило Олю: профессор всегда возвращался домой гораздо позднее неё. Оля подосадовала о том, что поймана с поличным.
– Папа, здравствуй! – громко сказала она с порога, приготовившись к тому, что отец снова начнёт читать ей нотации о «вопиющем легкомыслии»: он строго запрещал Оле выходить на работу в последние несколько дней.
Мариинская больница, в которой работал Пётр Сергеевич, и без того была полна ранеными на фронтах, теперь к ним прибавились ещё и пострадавшие в недавних уличных столкновениях горожане. Сначала они поступали со всех концов города нескончаемым потоком, и врачи скопом едва успевали оказывать им первую помощь. Через сутки стало заметно легче: лишь время от времени довозили какого-нибудь бедолагу, либо же таковой добредал до больницы самостоятельно, убедившись по прошествии некоторого времени, что полученное увечье само по себе «не заживёт, не рассосётся». Зато теперь, как первый итог недавних событий, также организованно начало поступать пополнение для морга. Допоздна задерживаясь в больнице, Пётр Сергеевич вдоволь насмотрелся последствий изъявления народной воли, и потому очень боялся за дочь.
Но Оля упорно поступала по-своему. Во-первых, физически не могла целый день сидеть дома; во-вторых, хотелось своими глазами «посмотреть революцию», манило щекотливое чувство опасности и запрета. Правда, революция представала перед ней, в основном, в лице людей разбойной наружности, при виде которых непроизвольно ускорялся шаг, и тянуло почаще оглядываться; либо – шумными группами солдат или матросов, часто нетрезвых, вызывавших, в общем-то, те же желания, что и первые.
Пётр Сергеевич не отвечал, и Оля прошла в его кабинет. Профессор сидел за столом при свете настольной лампы, перед ним лежала стопка газет, несколько их валялось на полу рядом со столом, явно читанные. Склонившись над газетой, придерживая рукой пенсне, Пётр Сергеевич внимательно просматривал страницы.
– Папа, здравствуй, – поздоровалась Оля ещё раз, и Пётр Сергеевич, на секунду подняв на неё глаза, не меняя озадаченного выражения лица, рассеянно ответил:
– Здравствуй.
Оля, несколько удивлённая отсутствием выговора, тоже подошла к столу, заглянула в газету, посмотрела на отца.
– Что с тобой, папа? Ты ужинал?
Профессор снова промолчал, пристально рассматривая текст.
– Папа, что происходит?!
Пётр Сергеевич посмотрел на Олю, но осознанность в его глазах появилась лишь спустя несколько мгновений, как у только что проснувшегося, но ещё не вырвавшегося из липких рук сна человека.
– Когда мы получали последнее письмо от Николая? – спросил он. – И откуда?
– Полтора месяца назад, откуда-то из Беларуси, кажется… Точно не помню. Что случилось? Что-то с Николаем?! Ты меня пугаешь!
– Пока не знаю… – Пётр Сергеевич небрежно отбросил только что прочитанную газету на пол, встал и подошёл к окну.
– Что это значит?
Профессор в задумчивости снова помедлил с ответом, не поворачиваясь, произнёс:
– Огромное количество офицеров подверглось солдатскому самосуду в эти несколько минувших после государственного переворота дней. Я об этом узнал сегодня в больнице…
Оля побледнела, потерянно присела на край небольшого затёртого кожаного дивана.
– И что об этом пишут в газетах? Есть какие-нибудь сведения? – тихо спросила она.
– Ничего там не пишут – там всё замечательно, призывают поддержать революцию и обещают прекрасную жизнь.
– Так, может быть, вести о самосудах всего лишь слухи? – попыталась ухватиться за надежду Оля, ясно сознавая при этом, что слухи не рождаются на пустом месте, сами по себе.
– Хотел бы я поверить, что это слухи, да не смогу: своими глазами видел трёх раненых офицеров, доставленных к нам из-под Царского Села, – немногие из тех счастливчиков, которых просто избили и не стали добивать. Им удалось бежать. Уж не знаю, какими начальниками они были своим солдатам, но то, что они рассказывали про ночь революции, – это ужас…
Оля, ошеломлённая, молчала.
– Что же это происходит, господи… – проговорил тихо Пётр Сергеевич, медленно, но яростно потирая лоб. – И что за манера – не писать письма! – в сердцах поругал он сына неуправляемо взвизгнувшим голосом, как это случается с людьми, не практикующими общения на повышенных тонах, и тон этот, совершенно ему не свойственный, вселил ещё большую тревогу в Олю.
Пётр Сергеевич вернулся к столу, сел в кресло.
Оля немного отошла от потрясения, взяла себя в руки, решила ни в коем случае не поддаваться панике. Она подошла к отцу, обняла его.
– Папа, пока что мы ничего не знаем о Николае достоверно. А значит, нет оснований думать о плохом и, тем более, справлять тризну, и это – совершенно точно.
Пётр Сергеевич кивнул согласно, но как-то отстранённо, себе на уме.
4
О смене государственной власти командующий Балтийским флотом контр-адмирал Непенин вверенному ему флоту сообщил днём позже, после официального извещения Временного правительства.
Командир эсминца «Лихой», получив радиограмму об этом, несколько секунд смотрел на неё так, будто не умел читать, потом приказал вахтенному офицеру собрать офицеров в кают-компании.
– Господа офицеры, вчера, 2-го марта 1917 года, государь император Николай II отрёкся от престола. В управление государством вступило Временное правительство, – без предисловий сообщил командир, когда офицеры расселись за пустым, непокрытым, лакировано блестящим столом.
Офицеры замерли, изумлённо глядя на командира. В наступившей тишине мерное, басовитое гудение корабельной вентиляции, на которое в повседневной жизни никто не обращает внимания, стало вдруг особенно слышным, выпуклым.
– В моих руках радиограмма, полученная из штаба флота, – закончил командир.
– Как же это понимать? – растерянно спросил старший офицер.
– Можете меня ни о чём не расспрашивать: всё, что мне известно, я вам сообщил. Теперь, то же самое я обязан сообщить и команде. Не имею права не сообщить – посчитают укрывательством; к тому же, уверен: радист уже пустил трёп в кубриках. Вам же я сообщил заранее, чтобы избежать эксцессов. Будьте благоразумны. Думается, теперь революционная брага, до сих пор бродившая на флоте, выйдет из котлов, и сдержать её будет очень непросто…
Через несколько минут экипаж эсминца построился на юте по сигналу «Большой сбор», требовавшему присутствия всего личного состава за исключением вахтенных. В тишине, возникшей после торопливого топота многочисленных ног по железу трапов и палубы, и грозных окриков унтер-офицеров, десятки матросских глаз сверлили прохаживающегося перед строем, озадаченно глядящего себе под ноги командира корабля. На ветру, покрепчавшем к вечеру, редкими хлопками полоскался Андреевский флаг; кружа над эсминцем, то плачуще – тонко и длинно, – то, как будто смеясь, отрывисто и часто, вскрикивали чайки.
Наконец, командир остановился против середины строя, высоким, звонким голосом крикнул:
– Экипаж! Довожу до вашего сведения обращение командующего Балтийским флотом: 2 марта сего года государь император Николай II отрёкся от престола. В управление государством вступило Временное правительство.
Матросы стояли всё так же, не шевелясь, только боцман воровато покосился на офицерский строй, да часовой у флага, застывший, будто неживой, очнувшись, как от тяжёлого удара по темени, оторопело округлил глаза, метнул взгляд на товарищей.
– Что это значит для нас? – продолжал выкрикивать командир. – Это значит, что именно теперь мы должны сплотиться ещё более, стать едиными, как пальцы, сжатые в кулак. Мы в ответе за боеготовность флота, несмотря ни на какие внутренние волнения в государстве! В это непростое для Родины время будьте надёжны и добросовестны. Я прошу и требую этого! Защита Отечества и война до победного конца – наш святой долг!
Командир замолчал, обдумывая, что бы ещё следовало сказать, но, поникшим вдруг голосом, закончил свой призыв:
– Разойдись.
– Разойдись! – громко репетовал команду старший офицер.
Часа через полтора после получения радиограммы рулевыми сигнальщиками флажным семафором по кораблям стал передаваться призыв к митингу, который должен был состояться на городской площади Ревеля. Матросы «Лихого» заволновались, начали собираться у сходни. Старший офицер пытался их удерживать, стараясь не обострять ситуацию, как предупреждал командир.
– Братцы! – кричал он. – Оставайтесь-ка, от греха подальше, на корабле. Нечего вам там делать. Всё, что нужно, вы и здесь узнаете!
Но матросы галдели всё громче и дружнее. Командир, наблюдая за происходящим с мостика, вызвал старшего офицера.
«Старший» поднялся на мостик, оставив за себя боцмана в качестве заслона у трапа, и боцман, нутром почуявший вдруг всю серьёзность наступивших перемен, непривычно дружелюбно пробасил:
– Не шуми, братва! Чичас всё решим, сохраняй дисциплину!
Через минуту старший офицер с мостика махнул рукой боцману, давая «добро» на сход.
Гомоня, матросы сбегали по сходне на берег и, на ходу собираясь в неровный строй, шумно удалялись в сторону центра города.
– Надо было удержать их… – глядя им вслед, проговорил «старший».
– Не надо, – командир тоже смотрел на матросскую толпу. – Штаб указал не препятствовать, и я с этим согласен. Пар нужно стравливать постепенно и своевременно, – пояснил он и добавил: – Гораздо важнее, какими они вернутся…
Ненадолго задумавшись, он повернулся к «старшему».
– Я буду у себя. По возвращении команды сразу же сообщите мне.
– Слушаюсь!
По непривычно опустевшему и тихому кораблю, не зная, чем себя занять без подчинённых, потерянно бродили унтер-офицеры – связующее звено между офицерами и матросами. Не на кого было им прикрикнуть, не о чем было распорядиться. Мысли, бегавшие по привычным дорожкам их закостенелого флотского ума, проторенным долгими годами службы, однообразными действиями, примитивные и однозначные, нацеленные только на бесперебойную работу механизма под названием «команда», впервые начали сбоить, натыкаясь в сознании на новые стены, тревожась, пытаясь осветить будущее.
Примерно в том же состоянии в кают-компании заседали офицеры и молчали, думая каждый о своём.
Матросы вернулись на корабль через два часа и, хоть и несколько возбуждённые, продолжили заниматься корабельными работами.
На «Лихом» и, как выяснилось немногим позже, на других кораблях, базирующихся на Ревель, известие о государственном перевороте не вызвало каких-либо происшествий, которых так опасался командир. Раздухарившихся было некоторых своих товарищей матросы сами же и успокоили. Вот только унтерам не посчастливилось, и в первые же часы они на себе вполне прочувствовали последствия изменения верховной власти в стране: со всей накопившейся ненавистью матросская братия припомнила им долгие годы муштры и «жандармства», раскровенила многим лица.
***
4-го марта другая новость потрясла офицеров: в Гельсингфорсе, следуя на митинг, выстрелом был убит командующий Балтийским флотом вице-адмирал Непенин.
Кому и зачем понадобилось убивать его?! Слухи о страшных расправах над офицерами, случившимися в ночь революции в Кронштадте и Гельсингфорсе, начали достигать Ревеля. Но им пока не особенно верили: уж больно жуткие передавались рассказы.
Ещё через два дня в Ревель из Гельсингфорса прибыли первые официальные представители революции – незнакомые матросы, члены Совета рабочих и солдатских депутатов, распределившиеся по кораблям, и спокойствие в кубриках заметно пошатнулось. Среди приехавших были и несколько гражданских, осевших где-то в городе.
Присланные делегаты проводили со своим братом матросом разъяснительные беседы, учили, как нужно строить жизнь и службу теперь, при новой власти. Следовало, проголосовав, организовать матросские судовые комитеты, которые станут коллегиальным органом управления на корабле и будут регулировать жизнь нижних чинов, осуществляя волю «народа». Офицеры же теперь – не начальники; они – что-то вроде наёмных военных специалистов на службе у революционного правительства и с любым из них, заартачившимся, вести себя надо просто, по примеру Гельсингфорса и Кронштадта: на штыки или угостить пулей… И дальше обычно приезжие весело, с бахвальством тоже рассказывали, как жестоко и просто убивали офицеров в этих базах за отказ признать новую власть.
Судя по их словам, в ночь 27 февраля, когда вспыхнула революция, матросы запросто врывались в каюты офицеров с двумя короткими вопросоми: «Отрекаешься от царя? Признаёшь власть Советов?» – и, не получая утвердительного ответа, тут же убивали упрямцев. Говорили, на двух кораблях офицеры успели закрыться в кают-компании и заняли оборону. На одном корабле для них всё закончилось плачевно: двоих убили, троих ранили; на другом – командир, тоже находившийся в кают-компании, рискуя жизнью, вышел к матросам, несмотря на уговоры офицеров не делать этого, и смог-таки прекратить начавшуюся бойню.
Но матросы Ревеля всё же с недоверием поглядывали на делегатов: где слыхано, чтоб так обходились с офицерами?! Да и смущал тот факт, что среди приезжих несколько матросов были явно «ряженые»: форма сидела «не по-нашенски», что опытный матросский глаз определял сразу. И говорили они чересчур умно, гладко и агрессивно: ставили матросам в вину их аморфность и мягкотелость в то время, когда требовалось жёсткой рукой наводить новые порядки. Матросам не составило большого труда вывести на чистую воду таких ораторов и под общий смех выгнать их с кораблей. Двоим же из таковых даже надавали тумаков в качестве прохождения курса молодого матроса – раз уж натянул на себя форму, так будь добр – принимай посвящение, как полагается…
От прибывших делегатов стало известно, что флотом теперь руководит Центробалт [Центральный комитет Балтийского флота, выборный орган управления]. Они же сообщили, что вице-адмирал Непенин был убит предательским выстрелом в спину матросом береговой торпедной базы, причём чуть ли не открыто говорили о том, что убийство это было заказным, выполненным за деньги.
Офицеры, прослышав об этом, укреплялись в мысли, что февральские ужасы, потрясшие флот, были запланированной и тщательно продуманной акцией. Но кто этим руководил? И почему бездействует новое правительство?! Или и его члены в этом замешаны? Ведь, если так, – это явная диверсия. И назвать случившееся иначе в то время, когда страна находится в состоянии войны, невозможно.
Всем этим фактам нельзя было дать объективного объяснения: слухи, один другого невероятнее, плодились день ото дня.
Матрос-делегат, прибывший на «Лихой», недавний торпедист крейсера «Полтава», с офицерами держался делово и демонстративно нагло, личным примером пытаясь привить матросам новую форму взаимоотношений между личным составом команды эсминца и офицерами. Увидев, как вахтенный у трапа козырнул проходившему мимо офицеру, он напустился на него: