– Кому машешь, деревня?!
– Сам ты деревня! – огрызнулся матрос. – Положено, вот и машу.
– Положено! – передразнил делегат. – Отменено отдание чести, как и вставание во фронт, понял! А также запрещено обращение к матросам на «ты» и прочее грубое обращение.
– Хм, вона как… – не нашёлся, что сказать, вахтенный.
– Вам что, про Приказ№1 не говорили?
– Болтают разное, да никто его не видел.
– Ну-ну, сейчас увидите…
Первым делом делегат потребовал объявить общее построение экипажа и в присутствии командира зачитал за несколько дней ставший уже притчей во языцех Приказ№1.
Помимо создания судовых комитетов, преступных послаблений в организации службы и возмутительного умаления дисциплинарной власти офицеров флота и армии (а точнее, лишения их этой самой власти), любые их действия теперь могли обсуждаться на собраниях солдатских и матросских комитетов с вынесением различных вердиктов, вплоть до удаления офицера с флота или из армии. Согласно этому приказу, контроль за оружием и боеприпасами корабля надлежало также передать судовому комитету. Оружие офицерам, по их требованию, выдавать запрещалось – только с разрешения судового комитета. У сейфов с оружием и боеприпасами предписывалось выставить усиленные караулы.
После этого заявления шёпот возмущения пробежал в строю офицеров. Командир, бледный от сдерживаемого гнева, твёрдо взглянул на них, без слов требуя сохранять спокойствие. Потом повернулся к делегату.
– Позвольте-ка, – он взял из его рук лист с отпечатанным текстом приказа, пробежал по нему глазами. – Здесь чёрным по белому написано, что приказ адресован войскам Петроградского гарнизона. Почему вы вводите личный состав в заблуждение? – он исподлобья посмотрел на делегата.
– Это бюрократическая деталь, которая устранится в ближайшее время, – не теряясь, смотрел на него делегат.
Расчёт его был верен: зерно раздора было посеяно принародно, и начни офицеры сопротивляться проведению злосчастного приказа в жизнь, это неминуемо привело бы к тяжёлым последствиям. Скрепя сердце, они подчинились.
Почти каждый день в городе проходили митинги, посещая которые, матросы всё больше напитываясь революционным духом, и противодействовать этому было невозможно: политическая сторона их жизни отныне офицерами не контролировалась – запрещено. Впрочем, как показали недавние события, она и ранее ими не контролировалась по их халатности, за что и приходилось теперь жестоко расплачиваться.
Однако, сколько не пытались прибывшие делегаты разжечь среди матросов ненависть к своим офицерам, это не удавалось. И причина тому была: корабли, базирующиеся на Ревель, в отличие от тех, что стояли в Гельсингфорсе и Кронштадте, с самого начала войны постоянно находились на острие военных действий, и не однажды уже приходилось им участвовать в серьёзных делах. В боевых буднях матросам было не до революционных шатаний, а во все времена ничто не сближало командный состав с нижними чинами более, чем совместная близость к смерти. К тому же, ни о каком рукоприкладстве со стороны офицеров, на которое тоже часто делали ставку делегаты, здесь никто не помнил уже со времён русско-японской войны. Поэтому-то большая часть матросов продолжала относиться к офицерам уважительно даже после февральского переворота. Часто в последующие дни матросы обращались к офицерам за разъяснением сложившегося в стране положения, искренне пытаясь понять суть происходящего, да только офицеры, оглушённые событиями, и сами мало что понимали, твердили заготовленной отговоркой одно: наше дело – службу исправно нести. И хотя разрушительный вихрь беспорядков, всё же, пронесся по улицам Ревеля, оставляя после себя разбитые витрины, избитых полицейских, сея страх, человек несведущий, возможно, даже не заметил бы никакой разницы в организации службы на кораблях базы до и после отречения царя – как будто привычным порядком она катилась дальше.
В середине марта «Лихой» планово уходил в море, чтобы сменить в дежурстве по охране минных заграждений Ирбенского пролива эсминец «Дерзкий».
Во всё время войны немцы не оставляли попыток прорвать минные заграждения русского флота. Приказ о постановке этого злосчастного для немецких кораблей препятствия, под свою ответственность, за сутки до официального объявления войны, отдал командующий Балтийским флотом адмирал Эссен. Четыре минных заградителя под прикрытием главных сил флота за четыре с половиной часа выставили 2129 мин на линии Поркаллауд-Нарген. Это заграждение, защищаемое с флангов береговыми батареями, стало надёжной защитой от прорыва в Финский залив вражеских сил и последующего их десантирования на территорию Российской империи. Годом позже, для защиты Рижского залива, был также заминирован Ирбенский пролив на юге Моонзундского архипелага.
Для оперативного маневрирования своих сил и охраны минных заграждений, в минных полях были оставлены узкие тропинки прибрежных фарватеров, координаты которых хранились в строжайшей секретности.
Много ещё полезного для русского флота смог бы сделать в этой войне Эссен, дальновидный, умный военный, способный увлечь за собой подчинённых, пользующийся среди моряков авторитетом, основанном на искреннем уважении, если бы судьба распорядилась иначе, не оборвав его недолгую жизнь воспалением лёгких. Но пока и первого хода адмирала в этой партии немцам хватало с лихвой…
В ходе боевых действий, немецкое командование довольно скоро пришло к выводу, что попытки прорыва в Финский залив – заведомо провальные, поэтому основные усилия с его стороны стали прилагаться к прорыву в Рижский залив, где усилия эти можно было дополнительно поддержать действиями своих сухопутных частей, продвигавшихся успешно.
В октябре 1917 года германское командование добьётся своего, осуществив операцию по захвату Моонзундского архипелага, которая войдёт в летопись военной истории под названием «Альбион». Но сейчас тылы Балтийского флота были ещё под надёжной защитой.
– Кто бы знал, как я рад уйти из этого сумасшедшего дома, – стоя на мостике, негромко проговорил старшему офицеру командир, глядя на тонкую полоску берега за кормой. – Наконец-то делом займёмся, а не…
«Старший» промолчал, покосившись на делегата, стоявшего тут же, с ненавистью глянувшего на командира.
5
Ночь выдалась тихой, чуть морозной. Тёмные облака кусками грязной ваты беспорядочно разбросались по звёздному небу, и яркая луна иногда выплывала из-за них, оглядывая жёлтым глазом свои ночные владения, ненадолго подсвечивала слепой, чёрный простор.
Командир мельком заглянул в вахтенный журнал: «00 часов 00 минут 3 апреля 1917 года. Окончена циркуляция вправо. Курс 30 градусов…» и, взглянув на беспрестанно зевающего, всеми силами борющегося со сном рулевого, сказал ему:
– Соберись, родной. Не то ненароком на нашу же минную банку нас заведёшь. Тогда мы все здесь вечным сном заснём. Это я тебе гарантирую…
– Виноват! – встрепенулся матрос.
Гипнотическое спокойствие, царившее на мостике, потревожил звонок внутреннего телефона. Трубку снял боцман.
– Господин капитан второго ранга, марсовый докладывает: наблюдает дымы слева, в секторе от сорока до пятидесяти градусов.
Командир подошёл к смотровому стеклу, вскинул бинокль к глазам, пристально рассматривая покачивающуюся воронёную поверхность моря в указанном направлении. На самом краю горизонта действительно различались неясные вытянутые кверху чёрные клубы. На первый взгляд их тоже можно было принять за облака, но на безветрии их отличала правильная, постепенно расширяющаяся кверху форма. Просматривалось едва заметное жёлтое свечение по указанному направлению.
«Уже ночью и приловчились, что ли, брешь искать, под прожекторами?..» – возбуждаясь задором, рассматривал горизонт командир. Зрительно он смог определить наличие только двух судов.
– Сделать запись в вахтенный журнал, – говорил он, не отнимая бинокля от глаз, – время: 00 часов 23 минуты. Обнаружил вражеский тральщик (это к бабке не ходи…) под прикрытием… – командир на секунду задумался, – пусть будет – крейсера…
В темноте ночи невозможно было точно классифицировать суда, к тому же луна снова зашла за облако, и горизонт затушевал мрак.
– Боевая тревога! – скомандовал командир, возвращаясь на своё место.
Худое тело эсминца, казалось, завибрировало от пронзительного воя колоколов сигнализации, безжалостно и требовательно вырывающего людей из сна, достигающего самых потаённых закоулков корабля.
– Боцман!
– Я!
– Марсовому от меня благодарность: глазастый чёрт. В недавние времена чарку бы предложил, но теперь уж без этого как-нибудь [ещё до объявления войны с Германией царским указом, в целях борьбы с пьянством в стране, а также, учитывая горький опыт провальной мобилизации 1904 года во время войны с Японией, в русской армии был объявлен «сухой закон»].
– Слушаюсь! – усмехнулся боцман и взялся за телефонную трубку.
С мостика было хорошо видно, как по палубе, придерживая бескозырки, к орудиям бежали расчёты, быстро занимая свои места. Владимир, стоя у комингса люка, поторапливал своих матросов, чувствуя в теле весёлую нервозность, от которой невозможно было спокойно стоять на месте, – хотелось действовать!
– Корабль к бою готов! – через несколько минут доложил командиру старший офицер, собрав доклады с боевых постов и отсеков.
– Есть, – негромко ответил командир, не отводя взгляда от горизонта, в одно мгновение ставшего недружелюбным.
Владимир, убедившись в присутствии своих подчинённых на местах и готовности расчётов к открытию огня, ждал только целеуказаний и команды с мостика, чтобы начать дело. Матросы его тоже замерли в напряжённом ожидании, сосредоточенные, готовые приступить к своей смертоносной работе немедленно.
Наконец, с дальномера дали наводку. Первый залп был совершён с большим недолётом. Тёмный горизонт ответил тремя, последовавшими с небольшим отставанием друг за другом, короткими оранжевыми вспышками. Эти безобидные, показавшиеся на большом расстоянии никчёмными вспышки уже через несколько секунд отозвались нарастающим в высоте тёмного неба визгом, от которого невольно сжималось всё внутри, и голова втягивалась в плечи. Визг завершился оглушительными взрывами, но тоже с недолётом.
Волны ледяной воды, поднятые разрывами, хлестнули на эсминец. Командир сразу же начал маневрирование, не давая противнику возможности прицелиться, выдерживая галсы так, чтобы при этом иметь возможность вести огонь из всех орудий побортно. Последующие снаряды «Лихого», после корректировки, легли уже близко к цели.
Оранжевые вспышки со стороны противника замелькали чаще. И чаще по корпусу «Лихого» дробно застучали осколки. Но у орудий уже никто не думал об опасности. В запале боя люди превратились в машины, выполняющие свою работу с автоматической сухостью и точностью, и всё их внимание было поглощено ей.
Среди шума канонады, взрывов и криков Владимир вдруг чётко распознал, что кормовое орудие замолчало. Пригибаясь и держась за поручень, он перебежками направился в корму, чтобы выяснить причину, и вдруг резкая сильнейшая боль пронзила его правую руку, будто по ней одновременно в нескольких местах провели пилой.
От боли и неожиданности Владимир не своим голосом, по-заячьи, вскрикнул, чего тут же устыдился и порадовался тому, что никого, кто мог бы его услышать, рядом не оказалось. Мысли в голове сменялись мгновенно, и от следующей бросило в пот: может, руку оторвало…
Владимир боялся взглянуть на рану и, только когда нащупал неповреждённой левой рукой правую на своём месте, посмотрел на кашу из ткани рукава и крови. Придерживая раненую руку, он двинулся дальше, но следующим разрывом, качнувшим корабль, его бросило в сторону, сбило с ног и, упав, он ударился головой о палубу. Первое «серьёзное дело» Владимира было закончено: он остался лежать без сознания.
Чутьё не подвело командира: он верно классифицировал корабль противника – это был крейсер, который, используя своё преимущество в дальности стрельбы, сразу же отошёл на безопасную для себя дистанцию и продолжал стрельбу, придерживаясь её. Снаряды «Лихого» не достигали цели.
В общем-то, ночная эта перестрелка велась наудачу с обеих сторон: в темноте было крайне сложно вести прицельный огонь и дальномерщик, полагаясь на свой опыт, давал наводку по возникавшим вспышкам ответных выстрелов. Тем не менее, «Лихой» ясно давал понять, что минное заграждение охраняется бдительно и, значит, в полной мере выполнял задачу своего дежурства.
Оценив обстановку, командир решил вывести корабль из зоны поражения, попутно дав команду связистам на передачу донесения в штаб флота о вызове помощи.
На отходе снаряд, разорвавшийся за кормой, повредил винт. Линию вала повело. Корабль потерял ход, продолжая идти лишь по инерции, постепенно замедляясь, словно выдохшись после долгого бега. Через дейдвудный сальник в кормовой отсек начала поступать вода, но, на счастье, динамо-машины были в строю, и осушительные насосы пока справлялись с ней.
Спустя несколько минут эсминец всё же смог вырваться за линию огня противника, залпы которого становились заметно реже.
– Осмотреться! – с неизменным спокойствием сказал командир старшему офицеру, стоявшему подле, и тот бойко репетовал команду.
Погибших не оказалось. Но были ранены трое из артиллеристов, а из команды турбинистов два человека получили ожоги паром от повреждённого паропровода. Ещё у нескольких матросов были лёгкие контузии. Из офицеров же серьёзно пострадал только Владимир, которого матросы, бессознательного, уже перенесли в кают-компанию, ставшую на время боя лазаретом.
К тому времени, когда на выручку подошёл крейсер «Олег», немецкие корабли уже ушли, решив более не испытывать судьбу в эту ночь, ведь в темноте им также было не разобрать, какие силы сосредоточены у русских.
«Олег» взял своего пострадавшего товарища на буксир и направился в базу.
Несколько раз за время перехода Владимир приходил в себя на короткое время и оглядывался по сторонам безумными глазами. Перевязанная рука не переставала кровоточить, и корабельный доктор уже всерьёз начинал беспокоиться, что Владимир может умереть от потери крови.
Картины в шокированном мозгу Владимира беспрестанно сменялись, мешались с реальностью, и он, как ни старался, не мог понять слабеющим сознанием, что из них явь: незнакомые люди, доктора, наклонившиеся над ним, или успокаивающий женский голос, звучавший откуда-то издалека, как будто из другого мира, но такой приятный, проникновенный и обнадёживающий. Когда-то в далёком детстве мама нежно обдувала его разбитый локоть, приговаривая что-то похожее…
Окончательно Владимир пришёл в себя уже в палате, перевязанный и облачённый в пижаму. Открыв глаза, он осмотрелся, силясь понять, где он. Во рту пересохло. Едва только Владимир попытался пошевелиться, как невероятная боль в повреждённой руке на мгновение пронзила всё тело и глаза застила белая пелена. Он моментально вспомнил, как был ранен, и думал теперь только о том, как бы ещё не совершить какого-нибудь неосторожного движения, причиняющего такие страдания. Левой рукой он нащупал на голове большую гематому и поморщился от боли, прикоснувшись к ней.
За окном было светло, в квадрате его виднелся лоскут серого неба, кивающая тощая голая ветка. Вторая койка его двухместной палаты пустовала и была аккуратно застелена.
Владимир прикрыл глаза. Через некоторое время с маленькой лейкой в руках вошла сестра, прошла к окну, начала поливать стоявшие на подоконнике цветы, засмотрелась в окно.
– Дайте воды, пожалуйста, – попросил Владимир, с трудом разлепив губы.
– Ой! – спохватилась женщина. – Очнулись. Сейчас, сию минуту.
Она подошла к столу, налила в стакан воды из графина и помогла Владимиру напиться, поддерживая его голову.
– Вам очень повезло, – говорила она, пока он пил, – буквально вчера к нам в госпиталь из Петрограда прибыл один из лучших хирургов, профессор. Так вы прямо к нему на стол попали. Сейчас я его позову.
Она поправила под головой Владимира подушку и вышла.