— Нет пока.
— Правильно. Подождать до приказа о наступлении. Час-два у нас всегда в запасе будет. Пока артподготовка, авиация работает...
— Так, товарищ комбриг.
Волохов с минуту помолчал.
— Семья у тебя в Благовещенске, Семён, я знаю. Но вот... запамятовал, ребёнок у тебя... один?
— Да нет, Денис Андреевич, — улыбнулся Лагутин, — не женат я, дома у меня мать с отцом и братишка-школьник.
— А, да-да... Извини, Семён Иваныч...
— Ну что вы, товарищ комбриг, всё разве упомнишь?..
— Да нет, надо бы знать, тем более начальника штаба, — Волохов тоже улыбнулся, — да тут такие дела всё время происходят, что своих-то порой... Уже забыл, как выглядят... мои отец с матерью. Виделся лет, как десять уж прошло. Старенькие...
— А вы ведь тоже холостой, Денис Андреевич...
— Конечно. — Волохов улыбнулся. Начальник штаба бригады всё знает. Хотя документы, личное дело комбрига в вышестоящем штабе, но свой начштаба знает всё.
Разговор шёл непринуждённый. Волохов доверял этому офицеру.
Но он хорошо знал, в какое время служит. И многое уже повидал за эти годы. Некоторые после простой шутки в компании, спешили в особый отдел, с доносом. Правда, во время боёв всё это как-то... стихало. Не до того было. А не так давно, год-два назад, словно вихрь смерти прошёл по Красной армии. Стольких соратников Волохова взяли... Придут ночью «особисты» — и всё... Сколько дали, куда отправили, — не знает никто. Шёпотом скажут и... тишина.
А Волохова миновала чаша сия. Вроде, как обошлось.
Лагутин ушёл, комбриг достал из планшета оперативную карту-двухвёрстку. Всегда носил её в кожаном планшете на ремешке через плечо. Охрана охраной, а когда при себе, спокойнее. Расстелил на столе, вынул из кармана курвиметр.[25]
Провёл им по карте, по предполагаемому маршруту атаки. На шкале прибора — расстояние по карте, помножил на масштаб. Получилось, что, если будет приказ, надо пройти быстро под огнём три версты. Опасное расстояние. Но не впервой... Убрал карту, лёг и снова попробовал заснуть.
Минут десять лежал на спине, на скрипучей своей железной солдатской койке, смотрел на яркие звёзды.
Внезапно полевой телефон зазвонил.
— Слушаю!
— Товарищ первый, «Берёза» говорит — позывной телефониста бригады — к вам третий. Соединить?
— Да, конечно!
— Товарищ первый, это Лагутин. Разрешите зайти, срочное дело!
— Давай.
Не прошло и пяти минут, как Лагутин подъехал на бригадной полуторке.
— Товарищ комбриг! Взяли японского лазутчика! Осматривал наши позиции, считал танки. Лежал возле танковых окопов, наши его взяли.
— Как же он пробрался через посты?
— Тихий такой, неслышный, как змея. А наш разведчик бригадный Котов — таёжник. Осматривая посты, что-то заметил. То ли японец веточку сломал, то ли другой след оставил. Но Котов его враз по следу нашёл. И взяли японца. Котов с разведчиками взяли.
— Молчит?
— Конечно.
— Документов тоже нет?
— Нет.
— Ты сам-то его допрашивал?
— Сам не успел.
— Ну пойдём.
— Есть.
Крепкий, лет тридцати пяти, невысокий японец, в военной форме без знаков различия, сидел на деревянной скамье в арестантской палатке. Руки у него были связаны сзади, во рту кляп. По обе стороны — два красноармейца-разведчика.
Японец смотрел исподлобья, взгляд его был холоден и безразличен.
У него вынули кляп. Переводчик — офицер Монгольской Народной армии, постоянно находящийся при штабе бригады, задал японцу первый вопрос:
— Ваше имя?
Пленник молчал. Он даже не отреагировал на вопрос, будто и не к нему обращались.
Переводчик-монгол явно рассвирепел, что-то крикнул. Глаза его налились кровью. Это было видно даже при свете керосиновых ламп.
Волохов поднял руку останавливающим жестом.
Он стоял на расстоянии сажени от обоих. Оба по росту едва доставали ему до груди, но и в том, и в другом чувствовалась энергия, внутренняя сила.
В глазах монгола горела ненависть. Глаза японца не выражали ничего.
— Что вы ему сказали, товарищ Санкул?
Переводчик, немного смутившись, ответил:
— Я, товарищ комбриг, не сдержался, сказал ему, что я обращаюсь к нему и назвал его собакой. Слишком много бед они принесли моему народу.
— Успокойтесь, товарищ Санкул. Спрашивайте его спокойным, ровным тоном.
— Есть, товарищ комбриг!
— Скажите ему, если будет молчать, то умрёт с позором. И тогда он потеряет лицо, потеряет честь дворянина древней страны Ямато. И его дух Ямато будет опозорен.
По мере перевода этой фразы лицо пленника преображалось. Из безразличной маски оно стало трагически взволнованным. Глаза его, дотоле совершенно пустые и безразличные, загорелись огнём тревоги.
— Хорошо. Я буду говорить.
Монгол перевёл.
— Одно условие, — добавил японец, — освободите мои руки. Самураю недостойно так разговаривать.
Комбриг несколько секунд подумал.
— Развяжем. Только после его ответов, если скажет нам правду. Переведите ему — только правду. Тогда развяжем. Обещаю.
— Спрашивайте, — сказал пленник, — я готов.
— Ваше имя?
— Токаси Коно.
— Кто вас послал?
— Мой начальник.
— Назовите его.
— Я этого не могу как самурай.
Комбриг на секунду задумался.
— Хорошо. Не называйте его должность, назовите только имя. Это не нарушит вашей присяги. Имена людей не могут быть военной тайной. Как его имя?
— Мицуми.
Старый и опытный Волохов знал многое про обычаи самураев, про их идейные устои и принципы. Он прекрасно понимал, что эта идеология древняя и крепкая, и силой от пленника ничего добиться нельзя. Он уже готов к смерти. Но... Используя свои знания и психологию японца, комбриг разговорил и перехитрил его. По имени командира можно было определить, что это за разведка.
Много имён японских офицеров уже было известно в разведотделе армейской группы, да и в главном управлении военной разведки в Москве.
— Сколько ещё разведчиков работают сегодня ночью в расположении советских войск?
— Я один.
— Правдивый ответ, только он позволит развязать вам руки, но ещё правдивый ответ это — тоже честь самурая.
— Я... точно не знаю. Ещё двое, пожалуй.
— Где они?
— Этого я не знаю.
Волохов понимал, что пленник не врёт. Лазутчику войсковой разведки не дают информацию о других агентах. Конечно, не знает. Если ещё двое, то только из отдела его начальника Мицуми. По нашим частям ночью их шастает не меньше десяти.
— Откуда вы знаете, что двое?
— Видел их в штабе и понял.
— Хорошо. Из вновь прибывших в вашу шестую армию войск есть ли танковые части?
Пленник подумал с полминуты, потом ответил:
— Есть.
— Сколько танков прибыло дополнительно?
— Этого я не знаю. Это не связано с моей службой.
— Есть ли вновь прибывшие авиационные части?
— Есть. Но сколько самолётов, мне тоже неизвестно.
— Знает ли японская разведка, сколько танков у нас?
— Знает, но не точно.
— Почему?
— Потому что вы всё время меняете расположение своих танковых и мотоброневых частей и соединений, и это сбивает наши штабы, нарушает учёт.
Комбриг порадовался.
Он и так понимал, что при тактике и стратегии ведения боевых действий, выбранных Жуковым, основанных на движении, стремительной переброске сил, разведка противника не будет иметь ясной картины. Ни расположения войск. Ни их численности. Динамика войск — враг разведки неприятеля. Волохов это знал. Но всё равно приятно было лишний раз услышать подтверждение.
— Когда вы должны были вернуться из разведки?
— До утра.
— Ваше воинское звание?
— Не могу сказать.
— Но вы офицер?
— Разумеется.
— Давно ли вы лично служите в шестой армии?
— Неделю.
— Сколько раз вы ходили за линию фронта?
— Четыре раза.
— Задача была та же?
— Да.
Волохов был удовлетворён. Пленник отвечал, хотя быстро, но тщательно обдумывая ответы. Он был уверен, что не раскрыл ни одного военного секрета. И это всё потому, что комбриг умно и точно ставил вопросы, заранее зная, на какие самурай отвечать будет, на какие — нет. Всё, что мог знать младший офицер войсковой разведки, он так или иначе сообщил. По крайней мере, всё, что было нужно Волохову, он услышал или понял.
— Всё. Освободите ему руки.
— Он просится в туалет.
— Выведите. Но тогда руки освободите только в туалете. И потом, когда снова приведёте его сюда. Везде с ним должно быть два разведчика. Всё время не отходить ни на шаг.
Комбриг в сопровождении Лагутина, комиссара Саблина, который подошёл в конце допроса, ординарца, офицера охраны и Селиванова возвращался к себе в юрту. Комиссар молчал, видимо, обиженный, что ему сразу не сообщили о поимке шпиона. Было уже около четырёх утра, но тьма пока не редела.
— Заходите, товарищи, присаживайтесь! — Волохов снял фуражку. — Белов, принеси чаю.
— Слушаюсь, товарищ комбриг!
— Не поздно ли, Денис Андреевич, для чая? — Это поскромничал комиссар Саблин.
— Нет, Аркадий Петрович, для чая никогда не поздно и не рано. Ведь это чай! Он даже мозги промывает. Вот после боя можно и по сто грамм. А перед боем только чай.
— Хорошо, товарищ комбриг, после боя приду уже не на чай, — Саблин улыбался. После шутливой речи командира немного оттаял от обиды.
— Как рассветёт, Семён Иваныч, отправишь японца в штаб армгруппы. С усиленной охраной.
— Слушаюсь, товарищ комбриг!
Внезапно к юрте подбежали: торопливый топот был отчётливо слышен.
— Разрешите, товарищ комбриг? — высокий и широкоплечий Котов вошёл. — Беда, товарищ комбриг... Японец, того... покончил с собой. Харакири...
— А ты куда смотрел. Котов? Ты же начальник разведки бригады, не кто-нибудь! Как это случилось?
— Да вот, мои ребята вывели его по нужде, значит... Ну, он вмиг, даже ещё не оправился, выхватил откуда-то маленький немного кривой нож, с оттянутым назад узким лезвием, острый, как бритва. И где только он его прятал? Ведь наши обыскивали. А они умеют... Только успели развязать его, как вы приказали... Он повернулся спиной, как будто по нужде... Мгновенно выхватил нож и вспорол себе живот... Чёрт!.. Что теперь делать-то, товарищ комбриг? Я готов понести...
— Успокойся, Котов. Ничего делать не надо. Всё, что он мог сказать, он уже сказал. Так что трагедии особой не произошло. Напишите письменный рапорт, опишите, как всё произошло. На имя начальника штаба бригады. Ясно?
— Так точно, товарищ комбриг!
— Все свободны!
Оставшись один, Волохов тщательно обдумывал события сегодняшней ночи. Они оказались, прямо сказать, редкостные.
В его службе впервые был пойман японский лазутчик. Ну, конечно, потому, наверно, что он, Волохов впервые и попал на фронт, где велись боевые действия против японских войск. Это понятно. Но всё равно событие весьма необычное. Хотя на других фронтах, в мировой войне, да и в гражданской, всяких шпионов ловили немало. Как всё и просто, и сложно у этих самураев. Люди чести. И символ чести — смерть. Странно и страшно. Но вот так... Острый, узкий, чуть искривлённый нож самурая вмиг решил его проблему...
То, что пленник сделал себе харакири, для Волохова не стало такой уж неожиданностью. Он, конечно, и сам догадывался, для чего нужно было самураю освободить свои руки. Чтобы восстановить честь, доказать верность своему микадо, императору. Если бы ему не пообещать, что развяжут руки, он бы вообще ничего не сказал.
Комбриг сразу видел, что смерти он не боится. Он к ней готов всегда как самурай. Ну, а если пообещал, то слово надо держать. Волохов всегда оставался человеком чести. Как его первый боевой генерал — Маннергейм.
Он нередко вспоминал барона Густава, точнее не забывал никогда. Воевал Волохов впервые — в мировой, в четырнадцатом. И барон Густав, командир отдельной гвардейской кавалерийской бригады, был его первым боевым генералом. Он и научил его всему. И боевому искусству. И фронтовой офицерской чести. И простому боевому товариществу. Всему. Как Волохов мог это забыть? Это было основой его военной жизни. А другой жизни у него не было. В любой войсковой операции он втайне взвешивал, сравнивал: так бы поступил на его месте Маннергейм? Или иначе? И от этого сравнения порой полностью зависело принятое им решение. И только благодаря жёсткой и умной школе войны генерала Маннергейма, он, Волохов, оказался нужен и Красной армии, и стал в ней уже высшим командиром.
Вслух имени барона Густава он не произносил уже много лет. Нельзя было. Сегодня впервые сказал... Да и сейчас нельзя. После того как генерал Маннергейм выиграл в Финляндии войну в восемнадцатом, он оказался одним из первых в списке врагов большевизма, советской власти. Это Волохов знал хорошо.
Когда присваивали звание комбрига, с ним беседовал один высокопоставленный комиссар и, прочитав в анкете: «... служил командиром эскадрона в двенадцатой кавалерийской...», спросил:
— А кто командовал дивизией, не Деникин ли?
— Никак нет! — ответил Волохов.
— А кто?
— Генерал Маннергейм.
— Это какой... Маннергейм?
— Генерал-майор. Окончил мировую войну генерал-лейтенантом.
— С какого года вы в Красной армии?
— С восемнадцатого.
— У белых не воевали?
— Нет. Воевал только против немцев. А потом в Красной армии служил.
— Да, вижу по документам. Полковой комитет вас выбрал командиром.
На том разговор и кончился. Видать, этот высокий комиссар из Москвы не знал про Маннергейма и финскую войну, а может, просто не связал в своём уме русского генерала и финскую революцию.
Так или иначе, но для Волохова всё это оказалось счастливым результатом. Комиссар, от которого буквально веяло опасностью, скорее всего и вписал в личное дело Волохова что-то о его полной надёжности.
Эта запись и спасла его от ареста в тридцать седьмом и в тридцать восьмом кровавых годах...
Волохов не видел и не мог видеть своего личного дела. Личные дела военачальников — первых лиц, находились в вышестоящем штабе. Но, видимо, очень высок был комиссар, беседовавший с ним, и его виза имела решающее значение. Хотя Волохов никогда и не знал его фамилии.
...Звёзды над юртой уже побледнели, когда в мозгу комбрига, наконец, поплыли светотени, и он заснул. Всего-то часа на два.
Потом его разбудит вестовой и вручит ему боевой приказ от комкора Жукова.
24. ЛИНИЯ ФРОНТА
1939. Декабрь.
Взрыв полыхнул горячим огненным столбом, поднял тяжёлый пласт промороженной земли, искрошил землю вмиг, перемешав со снегом, и вся траншея окуталась грязно-белым облаком. Вторая бомба ударила рядом, метров в двадцати, землю тряхнуло, и ещё один слой снежно-земляной пыли осел на сжавшегося на дне траншеи Маттиаса.
Прогрохотало ещё с десяток взрывов, и русские самолёты ушли дальше. Пыль постепенно осела, дымно-пылевой туман рассеялся, и Матти, стряхнув снег, встал. Солдаты, отряхиваясь, выбирались. Кто-то надрывно причал: «Санитара... санитара...» Потом стих. То ли санитар подоспел, то ли уже раненый умер, его не дождавшись.
Матти поправил шапку, гранаты на поясе, взял свой автомат и пошёл по траншее.
— Ну что, заснул? Вставай! — Он видел, что солдат невредим, шевелится, но ошалел от бомбёжки и не встаёт.
— Вставай, перкеле![26]
— Да, я... господин фельдфебель... — солдат вскочил.
— Ладно... — Матти прошёл дальше.
Даже если бы он и не шевелился, Матти мгновенно, благодаря чутью и опыту, отличал мёртвого от живого и от раненого.
Вспомнил, что здесь перед бомбёжкой был полковник Пяллинен, его старый товарищ и командир полка, и бегом бросился к лесному домику, замаскированному среди елей и оборудованному под штаб батальона.