– Снял с убитого, – твердил незнакомец. – Мундирчик ему уже ни к чему был.
– Почему тогда от меня в лес прятался?
Те же слова, что и раньше: «С разбойниками спутал».
– А почему с дубьем от солдат моих отбивался? Они же в форме государевой были?
Молчание.
– Может, тебе жизнь опостылела? А?
– Ежели бы опостылела, то я бы не сдался, – выдавил из себя мужик.
– И все-таки как тебя зовут, бродяга?
Молчание.
Уваров пробовал завести разговор издалека. Может быть, есть еще какой-то способ развязать язык упрямому дезертиру. Пробовали бить – не помогает. Мужик замыкался, а побои сносил на удивление терпеливо.
Было уже далеко за полночь. По деревне горланили петухи. Поручик снял стекло и счистил нагар с фитиля лампы. Приведший арестанта солдат дремал на скамейке у двери.
– Слушай меня, мерзавец. Мы тебя кормим, лечим от раны, а ты молчишь, как сыч. Думаешь таким образом избежать наказания за дезертирство?
– Премного благодарен за заботушку, твое благородие, а говорить мне не о чем.
– Скажи хоть, для чего царским именем прикрываешься? Самозванца из тебя не получится. Рылом не вышел!
– Как знать, твое благородие, – ухмыльнулся дезертир. – Может, я и взаправду царь твой. Может, придет тот час, когда в ногах моих валяться будешь!
– Молчать, тварь! – заорал Уваров, с которого дерзкий ответ мужика согнал дремоту.
Он в замешательстве смотрел на пленника.
– Ты опять за свое, негодяй? Вот прикажу тебя повесить…
Дезертир поежился, враждебно нахмурил брови, но ничего не ответил.
– Ну? Почему снова царем себя называешь? Думаешь своей брехней заставить меня уверовать в твое сумасшествие?
Пленник немного подумал и сказал:
– Спать я хочу, твое благородие. Вели отвести меня в хлев, а то прямо здесь, в избе, на пол грохнусь.
Закончив фразу, дезертир закрыл глаза.
Все яснее становилось поручику, что мужик хитрит. Да и в плен он сдался для того, чтобы залечить рану на бедре. Уваров догадался, что дезертир поджидает подходящего момента для бегства. Но сбежать из деревни поручик ему не позволит.
– Значит, спать хочется?
– Да, умаялся я, однако.
– Тогда прощаюсь с тобой до утра, – многообещающе улыбнулся Уваров. – До сих пор я только спрашивал. Даже собирался отпустить тебя, если скажешь правду. Теперь хватит, довольно. Теперь буду говорить я. Ну-ка, открой-ка свои бельма лубошные.
Пленник приоткрыл глаза и тревожно посмотрел на поручика, словно спрашивая: «Ты оставишь меня в покое или нет?» Уваров взял в руки плеть и показал ее дезертиру:
– Тебя будут пороть день и ночь, а раны посыпать солью! Если к утреннему допросу не развяжешь свой поганый язык…
Дезертир замер, глаза его сузились. Взгляд его был полон дикой ненависти. Руки начали сжиматься в кулаки, и, чтобы не выдать себя, он втянул их в рукава мундира.
– Что, боишься? – спросил Уваров, взяв трубку и набивая ее табаком. – Я слов на ветер не бросаю!
– Спокойной ночи, твое благородие, – ухмыльнулся пленник. – Ежели мы когда еще повстречаемся, я лично сверну твою хлипкую шейку.
– Уведите его! – закричал вскочившему улану поручик. – Заприте его покрепче и удвойте караул.
Как только дверь за ушедшими захлопнулась, Уваров прерывисто вздохнул и схватил бутылку с самогоном. Отпив почти половину содержимого, он поставил бутылку на стол и заорал:
– Прямо с утра лично сам забью тебя до смерти! Приятных снов, «ваше величество»!
Охрана пленника была поручена уланам Самохину и Никитину. Зная о крутом нраве и недюжинной силе дезертира, уланы покрепче связали ему руки и ноги и, чтобы пленник никому не мешал, затащили его в амбар.
Утром поручик Пугачева на допрос не вызвал. Страдая от похмелья, он валялся в постели и «глушил» болезнь рассолом. Сторожившие мужика уланы отправились обедать. Самохин вспомнил, что связанного в амбаре дезертира нужно покормить. Он взял со стола краюху хлеба, кувшин с водой. Переступив порог амбара, солдат в испуге отшатнулся и выронил хлеб и кувшин, который разбился.
Крепкая фигура пленника маячила посреди амбара; веревки на его руках и ногах словно растаяли. Оправившись от испуга, Самохин рванулся вперед и схватил пленника за руку, чтобы тот не убежал.
– Как это ты развязался? – воскликнул улан.
Пленник посмотрел на него насмешливо прямо в глаза и тихо сказал:
– Не мешай мне бежать!
– Я не пущу тебя! Ты дезертир и мародер. Тебя повесят!
– Отойди.
Пленник легко, словно муху, стряхнул с себя незадачливого улана:
– Лучше не маячь на моей дороге, а то ненароком в одночасье хребтину перешибу!
– Да я…
– Не хочу грех на душу брать, служивый, – пленник ухмыльнулся, – до тебя еще турок доберется.
Он внимательно осмотрел Самохина:
– А вот одежкой с тобой надо махнуться. Твой мундирчик как раз мне впору придется!
Не успел улан опомниться, как оказался лежащим на ворохе соломы, а дезертир стаскивал с него мундир.
– Я сейчас закричу! – воскликнул улан.
Но его крик не испугал Пугачева. Он лишь ухмыльнулся и, продолжая свое дело, сказал:
– Хотел бы на помощь звать – уже позвал бы. Ежели кто сюда войдет ненароком, враз сверну башку тебе, как куренку. Так что не гневи государя своего понапрасну и не толкай его на смертоубийство своего подданного!
– Разве ты и правда царь? – спросил удивленный Самохин, глубоко переводя дыхание.
– А ты думал!
– А господин поручик говорил, что ты умом тронутый дезертир!
– Ты его больше слушай.
– Тогда почему ты не в столице с царицей, а лешаком по земле бродишь?
– Долго об том сказывать. Как-нибудь в другой раз!
Улан был поражен настолько, что прекратил сопротивление и позволил незнакомцу быстро раздеть себя. Широко раскрыв глаза, он смотрел, как бывший пленник грязного хлева натягивает на себя новенький мундир.
– Ты… – прошептал Самохин.
– Царь я, Петр Федорович Третий, – ответил, примеряя ремень, незнакомец. – Я тот человек, который желает покарать жинку свою, Катьку-паскудницу, за все ее злодеяния и волю народу дать. Волюшку всему народу рассейскому!
Улан вскочил и протянул Пугачеву руку.
– Не сердись, государь, – сказал он смущенно. – Знал бы я, кто ты есть, глядишь, и разговаривал бы по-другому. Я же тебя считал бродягой и сумасшедшим.
– Ничего, как-нибудь переживем, – сказал мужик, горько усмехнувшись. – Когда меня стерва Катька с престола сковырнула, я много по свету странствовал и не такого про себя слыхивал. А сейчас давай-ка я тебя веревками стяну, чтоб от поручика меньше досталось.
Незнакомец быстро и ловко связал ноги и руки Самохина и, прежде чем уйти, спросил:
– Кони где?
– На соседнем подворье, – ответил улан.
– Под присмотром?
– Ага, но караульный Матвей сейчас обедает.
– Пускай себе трапезничает.
На пороге незнакомец обернулся и сказал:
– Передай его благородию, что государь, мол, кланяться велел. Еще передай, что пущай на войне смерти себе ищет. Это для него гораздо лучше будет, нежели со мной опосля баталий встретиться!
Устроители Оренбургского края, начиная с Ивана Ивановича Неплюева, в деятельности своей следовали завету Петра Великого: «Свободная торговля и искусное рукоделие составляют изобилие и силу Государства». Неплюев серьезно занимался развитием торговли и промышленности Оренбургской губернии: «…обратил я мое внимание на приманивание к торговле купцов из России, также и азиатов… С 1745 года знатный торг в Оренбурге возымел начало!»
С осени 1743 года Оренбург стал центром меновой торговли с киргизами Малой орды, хивинцами, бухарцами, кокандцами, с персидскими и индийскими купцами. В центре города был устроен Гостиный двор со ста пятьюдесятью лавками, а за городом, за Уралом, на Бухарской стороне – Меновой двор. Неплюев обратился к русским купцам с приглашением торговать в новопостроенном Оренбурге. На приглашение прибыл из Ростова купец Дюков со своей рыбной торговлей, из Симбирска – купец Иван Твердышев, открывший в Оренбурге кабак и торговавший вином. Очень быстро Твердышев отошел от винной торговли и стал владельцем многочисленных железоделательных и медеплавильных заводов Урала.
2 июня 1752 года Коммерц-коллегия издала Указ, которым повелевалось: «Торг в Оренбурге признать ярмаркой и дозволить русским и азиатским купцам продавать и покупать товары оптом и в розницу с платежом пошлин по тарифу…»
Во избежание коммерческой недобросовестности был установлен контроль: каждый купец до начала и под конец торга представлял свои товары на таможню, где делалась им опись и накладывались клейма, которые, во избежание подлога со стороны торговцев, ежегодно менялись.
Таможенным начальникам вменялось в обязанность удерживать от мотовства и пьянства приказчиков и купеческих сынков, а при необходимости применять наказание.
Но отцовские капиталы проматывались с шиком. У молодых богатых кайсаков разгорались глаза, когда они, приезжая на Меновой двор, видели изобилие мехов. Из Башкирии привозили бобров, белок, волчьи и медвежьи шкуры, выдр, горностаев, ласок, шкуры зайцев, куниц, росомах. Из киргизских степей доставляли шкурки сурков, сусликов, корсаков и бабров (бабр – тигр, обитавший в основном в зарослях камыша). С Волги везли выхухолей. Все это великолепие можно было покупать как поштучно, так и возами. Цены тоже радовали глаз: бабры продавались от 5 до 13 рублей за штуку, выдры – по 1 рубль 20 копеек, бобры – по 1–1,5 рубля, корсаки – по 40 копеек, куницы – по 50 копеек, лисицы – по 80 копеек, а норки – по 13 копеек, горностаи – от 12 до 15 копеек. Шкуры волка шли от 60 копеек до 1 рубля 20 копеек, медвежьи шкуры – от 80 копеек до 1,5 рубля…
Степные франты от этого изобилия порой переставали соображать: какую шкуру выбрать на широкие шаровары, такие широкие, что взрослый человек свободно мог поместиться в каждой штанине. Какой мех нынче будет в моде – гладкий или пушистый? Покуда отцы-толстосумы покупали быков от 2 до 4 рублей за штуку, козлов – от 30 до 60 копеек, баранов по 70 копеек, сынки втихаря тратили денежки на бархат, сукно, парчу, шелковые ткани, ленты, тесьму, зеркала, румяна, белила, бисер, браслеты и серьги из золота и серебра. Особым шиком считались у молодых степняков серьги величиной с кулак. С должным старанием украшалась и лошадь: на ноги надевались браслеты, в уши – серьги, хвост и грива унизывались бусами и украшались филиновыми перьями, которые предохраняли от дурного глаза.
Капризные богатенькие щеголи должны были вести себя прилично в аулах влиятельных султанов и богатых кайсаков, иначе бы им не поздоровилось. Не делались исключения и для распущенных сынков русских купцов. Наказывали строго по Указу Петра Первого от 5 апреля 1709 года: «Нами замечено, что на невской першпективе и на ассамблеях недоросли отцов именитых, в нарушение этикету и регламенту штиля, в гишпанских камзолах и панталонах с мишурой щеголяют предерзко. Господину полицмейстеру С. – Петербурха указываю впредь оных щеголей с рвением вылавливать и сводить в Литейную часть и бить кнутом изрядно, пока от гишпанских панталон зело похабный вид не окажется. На звание и внешность не взирать, а также и на вопли наказуемого…» Естественно, в оренбургских степях этот указ получил индивидуальное объяснение.
Ярмарка в Сакмарском городке, конечно же, уступала по размерам Оренбургской. На небольшой площади у церкви, в центре городка, теснились низенькие дощатые лавчонки, где торговцы продавали за гроши масло, молоко, хлеб, а также сальные свечи и прочие мелочные товары для будничных потребностей.
Погожим выдался апрельский воскресный день. В небе, словно диковинные птицы из неведомых краев, реяли румяные облачка. Из всех улиц и переулков стекались казаки к церкви.
Авдей и Груня Барсуковы, сопровождаемые Лукой и младшим сыном, Макаркой, поднялись по каменным ступеням и вошли в большой ярко освещенный притвор: церковь уже была заполнена народом. На позолоченном иконостасе горели свечи.
Над головами сакмарцев, в высоком куполе церкви, облаками двигались волны ладана.
Входящие в церковь набожно крестились и протискивались сквозь толпу молящихся за свечами.
Около правой стены церкви молился атаман Данила Донской. Полный, багрово-красный, в кителе, увешанном медалями. Среди просто одетых казаков атаман был само величие. Не утратившие суровости даже в церкви его глаза под сросшимися черными бровями словно прожигали насквозь каждого, кто входил в церковь или проходил мимо.
Тягостное душевное состояние Луки в церкви прошло: кругом все было торжественно, празднично и спокойно. Выходя из церкви по окончании службы, юноша увидел кузнеца. Тот поманил его пальцем.
Архип вывел Луку из толпы и, склонившись к уху, прошептал:
– Там, на площадь, цыгане всем табором пожаловали.
– И много их? – насторожился юноша.
– Как грязи в распутицу, – ответил Архип. – Видать, табор числом немалый.
– А Ляля? – забеспокоился Лука.
– Она у Мариулы. Я ужо послал к старухе Ерошку Бочкарева, чтоб упредил…
Цыгане на площади были настроены решительно. Похоже, что они действительно пришли все – от мала до велика. Пылкие, горячие люди, они были готовы отстоять свое даже ценой собственной жизни.
Во главе толпы на легкой бричке восседал глава табора – спокойный, внимательный. Его черная с проседью борода словно выточена из камня; руки лежали на коленях. Рядом с ним стоял молодой цыган – неистовый, дерзкий. Глаза его беспокойно бегали по выходящим из церкви людям, словно отыскивая кого-то. Он – как заряженная пушка, готовая каждую минуту выстрелить.
Увидев спускавшегося по ступенькам атамана, вожак резво спрыгнул с брички и поспешил к нему навстречу. Молодой цыган двинулся следом. Остановившись перед Донским, вожак сорвал с головы шапку и, улыбнувшись, сказал:
– Доброго здравия тебе желаю, атаман!
Тот недоуменно посмотрел на преградившего ему дорогу барона и, нахмурившись, спросил:
– Чего тебе надо?
Цыган невольно поежился. Он не ожидал такого недружелюбного вопроса. Но, быстро справившись с собой, сказал:
– С жалобой я пришел к тебе, атаман.
– С жалобой?
Донской мгновенно напрягся и посмотрел на цыгана с плохо скрываемой враждебностью:
– И на кого же жаловаться изволишь?
– На казаков твоих, – не дрогнув, ответил вожак.
– Что ж, жалуйся. – Атаман подбоченился и, не замечая сотен любопытных глаз, одарил цыгана брезгливым взглядом.
– Они девку Лялю из табора умыкнули, – продолжил вожак. – А она невеста моего племянника Вайды!
– Кто умыкнул, знаешь? – нахмурился Донской.
– Я это, – вступил в разговор кузнец, подходя к атаману и закатывая на ходу рукава рубахи.
– Что, шибко приглянулась? – вдруг улыбнулся атаман.
– Красива, слов нет, – улыбнулся и Архип. – Только вот не крал я ее. Девка сама из табора ушла!
– Тогда ты здесь при чем?
– Ко мне за защитой пришла.
Кузнец с усмешкой оглядел притихшую толпу цыган и остановил взгляд на едва дышавшем от злобы Вайде:
– За этого пентюха выходить не хотела, вот и утекла к нам.
Издав горлом рык, молодой цыган выхватил из-за голенища сапога нож и бросился на Архипа. Но вожак быстро ухватил его за руку и удержал на месте.
– Верните девку, атаман! Наш закон…
Вожак с надеждой посмотрел на Донского, но снова натолкнулся на каменное, непроницаемое лицо.
– Ты тут про свои законы не талдычь! – заорал Архип, которого глубоко задела наглая выходка цыгана Вайды. – Я не хуже вас о них знаю. Здесь другие законы, государственные…
– Прав казак, – не задумываясь, поддержал кузнеца атаман и покосился на вожака. – А теперь прочь с дороги!
В ответ на это толпа цыган загудела, как растревоженный улей, и грозно двинулась на атамана. В руках мужчин блеснули ножи, а в руках женщин и детей появились различные предметы, которые они собирались пустить в ход вместо оружия.
– Казаки, да что ж это такое вытворяется? – прозвучал из толпы сакмарцев громкий мужской голос. – Цыгане к нам в дом, не спросясь, пожаловали да еще на атамана, как псы, кидаются?
– Ядрена вошь, – следом загремел еще один возмущенный голос. – Казаки, а ну покажем этим собакам, почем фунт лиха в нашем Сакмарске!