– А чегой-то ты вдруг пугливый такой стал?
– Дык я, грешным делом, подумал… – начал было Филимон да запнулся.
– Верно мыслишь, Филька! О державе заботишься. Эй, писарь! – кликнул царь Антип мальчишку. – Пиши! – ткнул он сухоньким пальцем.
Бояре притихли, а мальчишка выдернул из-за уха перо, водрузил на коленки чистый лист, поставил рядышком с собой чернильницу и преданно уставился на царя-батюшку.
– Чего писать-то?
– Пиши: сим повелеваю ввесть державный налог на боярский кошель, то бишь, державную боярскую десятину.
– А… – только и поразинули рты бояре, сходя с бородатых лиц.
– Правильно глаголете, – согласился с ними царь-батюшка. – Куда ж это годится? Бояре – и десятину. Зачеркни! – приказал он мальчишке.
Тот лихо макнул пером в чернильницу, смахнул с него лишек и вычеркнул, чего требовалось.
– Уф-фу! – разом выдохнули бояре.
– И впиши: державную боярскую осьмушку – так даже краше звучит! Перепиши начисто и подай мне, а я уж росчерк завитой наложу.
Хлоп!
Это, значится, с Филимоном обморок чувственный приключился, да не ясно только на радостях али с печали. Остальные бояре сползли со скамьи на колени.
– Помилуй, царь-батюшка, да за что ж енто?
– Как, за что? – подивился им царь Антип. – Харчи государственные жрете? Жрете! Платья новые требуете? Требуете! Охрану мою пользуете? Пользуете! К тому ж вози вас, мордоворотов, на повозках царских туды-сюды, будто безногих каких. Да и пристало ль мне брать с вас, таких важных бояр вшивую десятину, как с холопа последнего. Я уж грешным делом подумываю, не четвертным ли вас обложить.
Хлоп!
Это едва пришедший в себя Филимон вновь затылком к полу припал.
– Не губи, царь-батюшка! – возопили остальные бояре.
– Э-э, да будет вам, болезные, – царь Антип подмахнул не глядя подсунутый ему начисто переписанный указ и возвернул перо мальцу. – В приказ!
– Слушаюсь! – мальчишка скатал лист и кинулся вон из тронной залы.
– А теперича заглянем в заптрашний день.
– Что еще, царь-батюшка?! – застонали бояре, ломая свои высокие шапки.
– Да сядьте вы ужо, – зевнул царь Антип. – Чего рты-то пораззявили? И энтого припадошного с полу подымите. Неча мне полы кафтанами протирать. Не в дикой стране, чай, живем – в либеристической! —гордо закончил царь-батюшка.
Дума насилу взгромоздила на скамью боярина Филимона, прислонив к стеночке, чтоб в бесчувствии обратно на пол не сполз, и пристально, с опаской уставилась в рот царю Антипу, что-то тот еще измыслит – крут у них царь-батюшка, как ни верти.
– Что ж молчите, бояре? Али языки проглотили?
– Слово боимся молвить, царь-батюшка, – подал голос боярин Семен.
– Чего так?
– Дык, невесть чем слово-то оброненное обернуться могёт.
– Истину глаголешь, Потапыч. А посему слушайте, чего я измыслил, коли у вас своих мыслей, словно в отхожем месте карасей.
– Ох, чует мое сердце… – помял ладонью грудь слева боярин Трофим.
– Цыц, борода! – пристукнул посохом царь Антип. – Значится, порешил я следующее: стар я ужо, власть надобно кому передать, да меж сыновей выбрать духу не хватает.
– Как же так, царь-батюшка? – всполошились бояре. – Да на кого же ты нас…
– Совсем умом тронулись али как? Я о приемнике им толкую, а они ужо хоронить меня вздумали.
Смутились бояре – радость-то преждевременной оказалась. Сидят, бороды жуют.
Филимон между тем очухался, глаз один приоткрыл, прислушивается, о чем царь речь ведет.
– Так вот, – продолжал царь Антип, – есть у меня три сына: Данила, Козьма да Иван…
– Ведаем про то, надежа-государь, – важно кивнул Семен, который Потапыч.
– Ну и слава богу, – похвалил его царь Антип. – Хоть чегой-то вы ведаете. Но я продолжу мысль свою: Данила – тот разбитной ухарь, вечно его не сыщешь, все по полям да по лугам за зверьем гоняется; Козьма день денской жрет да пьет, не просыхая, бока на часах отлеживает; Иван – энтот и вовсе малахольный какой-то.
– Дурак, – подсказал Филимон, открыв и второй глаз.
– Но-но! – погрозил ему посохом царь Антип.
– Так ты ж, царь-батюшка, сам изволил его так окрестить, – подивился боярин.
– То мое дело, чего я изволил, а ты язык прикуси.
– Так ведь…
– Цыц! Иди вон, бочками своими занимайся, худые они у тебя.
– Неправда то! – в сердцах воскликнул оскорбленный боярин Филимон, вскакивая со скамьи.
– А коли неправда, так посажу тебя в нее да пущу в море-океян, авось не утопнешь, коли не худые. Чего молчишь, энтот, как его… Диоген хренов? – блеснул своими историческими познания царь Антип.
Филимон заткнулся, вновь зажмурившись, так страшно было лицо царя-батюшки, нащупал под собой скамейку и опустился на нее, не чуя под собой ног.
– То-то же! Так вот, Иван телом хоть и силен вышел, да умом слаб.
– Так я ж и говорю: дурак, – обрадовался боярин Филимон и тут же получил локтем в бок от соседа своего, Семен Потапыча. Заткнулся.
– Не дурак он, а дите еще малое, неразумное, – горько покачал головой царь Антип. – Всего-то двадцать пять годков минуло. Поспешен, строптив, скор в суждениях да шибко несдержан.
– Это да, – качнул головой боярин Семен. – Это есть.
– Думайте, бояре, мыслите, как быть-поступить?
Задумались бояре, избороздили чела свои морщинами. Сидят, покачиваются, пол взглядами трут. Царь-батюшка глядит на них, сапогами нетерпеливо притопывает, посохом постукивает. Десять минут сидят, двадцать, полчаса минуло.
Хр-р-р!
То боярин Семен шибко глубоко задумался, в думы тяжкие погрузился. Филимон за рукав его дернул. Очухался боярин.
– Ась?
А царь-батюшка уж от нетерпения весь извелся.
– Чего надумали-то, бояре?
– Знамо, женить их надобно, – зевнул в бороду боярин Семен Потапыч.
– Как так женить? – подивился царь Антип неожиданному повороту.
– А вот так! Женятся – поумнеют. Семья, дела, заботы, – важно заметил боярин.
– Дык какие ж у тебя заботы-то семейные? Детёв что ль строгать?
– Всякие, отец родной, всякие, – поджал губы Семен Потапыч.
– А вообще-то мысля твоя дельная: баба – она кого хошь к порядку-то приведет, коли толковая сыщется, – задумался царь Антип.
– Так и я про то же, надежа-государь.
– Хм-м… Так тому и быть! – грохнул посохом царь Антип. – Эй, кто там! Кликнете-ка сынов моих.
– Так ведь некому кликать-то, царь-батюшка, – влез боярин Филимон. – Андрошку-то того, со двора наладили. Поторопился ты, царь-батюшка.
– Оно и верно, что наладили, – нахмурил брови царь-батюшка. – Я гляжу, на язык-то ты скор, а вот каков на ноги?
– Да ты что, отец родной? – не на шутку перетрусил боярин Филимон. – Как же так?
– Не перечь царю! Будешь теперича посыльным боярином – посылать тебя, строптивца, буду-у! – мечтательно закатил глаза царь Антип. – А может тебе указ на то требуется, так энто я мигом соображу.
– Что ты, батюшка, бог с тобой! – пуще прежнего побледнел боярин Филимон. – Я и так могу.
– А коли могёшь, так и сполняй на раз-два. Ишь, Диоген тоже мне выискался… хвилософ.
Боярина Филимона в двери вынесло, будто лист палый сквозняком. Остальные попритихли: шутка ли, боярина думного посыльным нарядить! Да еще и эта срамная осьмушка, будь она неладна! Ох, и крут у них царь-батюшка, ну и крут…
Глава 3. Три стрелы и Ее Лягушачье Высочество
Долго ли коротко ли бродил Андрон по болоту – то и ему самому ему уже неведомо было. Давно проклял уж он свою глупую задумку. Выбраться бы обратно к людям, да куда тут пойдешь? Заплутал Андрон в лесной чащобе, что и сам рад не был. Куда ни глянь, всюду это проклятое болото, деревья да поганки с мухоморами. И ни одной живой души, окромя лягушек противных. Сидят, подлые, на кочках, глазами навыкате на Андрона смотрят и поквакивают от любопытства, мол, кого это к нам занесло.
Болото здесь топкое, непроходимое. Одного сапога Андрон уже лишился, другой бросить пришлось за ненадобностью. Комары над головой вьются, звенят тоненько да жалят скоренько – только отмахиваться от них успевай. Какие тут, к лешему, разбойнички, в этой трясине? Да и где тут их сыщешь, если и есть они? Разве у лягушек поспрошать, так Андрон по-лягушачьи ни гутен-морген.
Стемнело быстро, Андрон и оглянуться не успел. Окутала ночь своим покрывалом лес, темнотища – хоть глаз выколи! Выбрался Андрон на травяную кочку, камышом поросшую, ноги поджал к подбородку, сидит, на комаров огрызается, головой вертит. Что делать – ума не приложит. Вдруг слышит, будто шевелится кто в темноте совсем недалече. Тихонько так шевелится: то ли лягушка в воду шлепнулась, то ли кочка какая чавкнула. Страшно стало Андрону, а ну как ужас какой – мало ли страхов всяких в лесу ночном! Прислушался. Тихо вроде, лишь камыш шуршит на слабом ветерке… Вот, опять!
Андрон резко обернулся влево и стал медленно сползать с кочки в жирную вонючую жижу. И тут нога предательски оскользнулась. Съезжая на пузе в болото, Андрон едва исхитрился в последний момент ухватиться за камыши.
– Помо… – ушел он с головой в болото, вынырнул, тягая на себя ветки камыша и хватая разинутым ртом воздух.
– Ква! Ква, ква! – переполошились твари болотные, скача по рукам и голове Андроновым.
– Пошли прочь, подлые! Прочь! – зашипел на них Андрон, отмахиваясь обломанной камышиной.
– Ква, ква! – возмущенно засуетились лягушки на кочке.
– Кому сказал?! А ну, пошли отсендова. У, мерзость проклятая, зеленая!
– Твы кваво этво мерзвостью обозвал, прыщ болотный? – раздалось вдруг в ночи.
Лягушки разом стихли.
Андрон, едва вытянувший себя на кочку, опять с перепугу съехал в гнилую воду. Совсем близко от него зажглись два желтых фонарика-светлячка. Но они почему-то висели на месте, не двигаясь, будто пристроились на одном кустике. Погасли, вновь зажглись. И его вдруг осенило: не светлячки то вовсе, а глаза в ночи светятся. Большие глаза, даже очень большие. А коли таковы глаза, то каков же их обладатель?
– Кто ты, чудище болотное? – пролепетал Андрон, ни жив ни мертв.
– Нет, квакой нахал! – глаза стали еще крупнее и круглее. – Сперва мерзвостью обозвал, а теперь еще и чудвищем кличвет!
– Ква, ква! – подтвердили лягушки.
– Но как же мне тебя называть? – заскулил Андрон, едва держась сколькими пальцами за камыши.
– Кваше Лягвушачье Квысочество, остволоп!
– О-о! – нашел в себе силы удивиться Андрон. – Простите, Кваше Квысочество, дурня необразованного.
– Лягвушачье!
– Да-да, именно ляг… лягвушачье. Но будет ли позволено мне молвить слово?
– Молви, только побыстрее. Уствали мы от твебя, беспоквойный твы квакой-то.
– Я сейчас утопну!
– Эква тоже беда! На то оно и болотво, – глаза погасли, но тут же сызнова вспыхнули в ночи.
– Но мне нельзя утопнуть, Кваше Квысочество!
– Лягвушачье!!!
– Да чтоб ты провалилась вместе со своими титулами! Помогите-е-е!..
– Эй, ктво твам! Вытащвите этвого болвана, – разорвал тишину ночи властный, довольно неприятный и визгливый женский приквакивающий голос. – Я хвочу знать, почвему ему нельзя утвонуть, квак всем.
И в ту же секунду Андрон ощутил вокруг себя мельтешение десятков холодных мерзких лягушачьих тел, вода взбурлила. Андрона подбросило, оторвало от камышей и потащило невесть куда. Андрон даже глаза зажмурил, так страшно ему стало, лишь крепко сжимал в руках обломанные камышины, словно спасительные соломинки какие, и несся на всех парах по болоту, поднимая невысокую волну. Он даже пикнуть не смел, до того его одолел страх. И вдруг налетел он в темноте на что-то твердое, приложившись об него лбом и пузом.
– Ох-х! – помотал головой Андрон, приходя в себя.
Мельтешения под ним более не ощущалось, равно как и топкой жижи, а лежал он на твердой земле. Лбом же приложился, как оказалось, к стволу березы – похоже, не рассчитали малость зеленые спасители. На лбу вздувалась вторая шишка, но это вовсе не страшно. Шишка – что! Главное, жив остался, из трясины выбрался.
– Жив… – Андрон отбросил от себя камыши и ощупался на предмет целости. – Жив, батюшки святы! Я жив!
– Жив, жив, – подтвердили глаза, вновь загораясь во тьме совсем рядом.
– О Кваше… – бухнулся на колени Андрон, тычась лбом в сырую траву.
– Этво акцент твакой, – остановил его властный голос. – Можешь говорить своим нормальным языквом.
– Ваше Вы… то бишь, я хотел сказать, Лягушачье Высочество! Вы мне жизнь спасли.
– Нужен твы мне больно, спасать твебя. А твеперь признавайся: почвему твебе нельзя утвопнуть. Да не вздумай лгать! – грозно предупредили желтые бельма. – Самолично утвоплю! – ярче сверкнули глаза.
– Слушаюсь, государыня, – стукнулся шишками в землю Андрон. – И не смею врать вам: злоба во мне кипит лютая, отмщения требует. Потому и нельзя мне пропасть. Никак нельзя.
– Этво забавно. Сквазывай по порядкву, чтво твам к чвему, – дозволили глаза.
– Взъелся на меня царь Антип, – начал, помолясь, Андрон.
– Слыхивала я про твакого. Чвем же твы ему досадил твак, чтво он твебя в болотво мое по уши загнал?
– Да ни за что, можно сказать, за сущую пустяковину. Вот слушайте! – Андрон поудобнее уселся на травке. Страх его уже сошел на нет, и по новой закипела, забурлила в нем злоба лютая на царя-батюшку. А вдруг глаза энти чем и подсобят? – Служил я ему верой и правдой…
И, почитай, до самой утренней зорьки без устали сказывал Андрон про обиды свои да притеснения, и сам не заметил, как под утро забылся сном тяжелым, беспокойным, зябко ежась от холода под березой, свернувшись калачиком и почесывая голые грязные пятки одну о другую. Снились ему кошмары глазастые и царь-батюшка разъяренный. И еще Федька страхолюдный, и всякое-всякое подобное, чего наяву никак не увидишь да с трудом выдумаешь…
Двери в царскую залу с грохотом отворились, и в них ввалился Иван Царевич, таща на спине боярина Филимона. Руки боярина безвольно свисали с крепких плеч парня, ноги волочились по полу. Боярская шапка торчала у Ивана Царевича подмышкой, посоха боярского не было и вовсе. С Филимона струйками стекала вода, собираясь в темные лужицы на пыльном натоптанном полу.
Царь Антип, дремавший на троне, встрепенулся от резкого хлопка и привстал, вцепившись судорожно пальцами в подлокотники. Посох, стоявший у царя-батюшки меж колен, с грохотом упал, перебудив остальных бояр.
– Что? Где? Кого? – всполошились те, вскакивая со своих мест. – Никак пожар? Где пожар? Пожа-ар!!!
– Да какой там пожар. Ванька то, не видите что ль? – зевнул рассудительный боярин Семен, махнув рукой.
Царь Антип, кряхтя, нагнулся, подобрал с полу оброненный посох, выпрямился, перебирая по нему руками, вернулся на трон. Зевнул широко.
В зале было светло. Утреннее солнце весело играло пылинками, кружащими в воздухе, обращая их в диковинные искорки. Заливались трелями птицы. Во дворе голосил голодный скот, требуя корму, горланили куры, надрывно завывал кот. Кто-то с кем-то ругался, но кто и из-за чего – поди разберись. Да и царское ли то дело во всякие дрязги холопские встревать.
Царь Антип отер сонное лицо ладонью, поежился, поплотнее запахивая халат, и уставился на застывшего у дверей Ивана Царевича с тяжким грузом на плечах.
– Чего это с ним? – недовольно спросил он.
– Вы, отец, это дуралея больше за мной не посылайте, – мрачно заметил ему Иван Царевич, опуская на пол боярина. Затем вытащил шапку боярскую из подмышки, выколотил ее об колено и водрузил на затылок лежащего ничком боярина Филимона. Пригляделся, чуть сдвинул, выровняв, и кивнул сам себе – сойдет, мол.
– А чего так? – подивился царь Антип. – Чего случилось-то?
– Этот дуралей звать-кликать меня зачал. Ну, я из клозета-то и ответил ему в шутку, мол, неча так голосить, а то утопну еще. А он решил, будто я в колодец провалился.
– И? – моргнул царь.
– В колодец полез. Спасать меня. Насилу вытащил, ужо пузыри пущать зачал.
– А чего у него шишак-то на лбу? – повнимательнее пригляделся к боярину Филимону царь Антип.
– Так энто, того, ведром его малость приложило, – поправил шапку Иван Царевич, заслоняя собой боярина Филимона.
– Ах ты, душегуб проклятый! Да кто же так людёв из колодцев-то вынимает, ась?