Я немного подумал. Мне предстояло принять серьезное решение. Имена очень важны для людей.
Наконец я сказал:
– По-моему, Креншоу – отличное имя для кота.
Котенок не улыбнулся, потому что коты не улыбаются.
Но я ясно видел, что он доволен.
– Меня зовут Креншоу, – сказал он.
Шесть
Понятия не имею, откуда я взял имя «Креншоу».
Ни у кого в моей семье не было знакомых, которых бы так звали.
У нас не было ни родственников Креншоу, ни друзей Креншоу, ни учителей Креншоу.
Я никогда не бывал ни в городе Креншоу штата Миссисипи, ни в Креншоу штата Пенсильвания, ни на Креншоу-бульваре в Лос-Анджелесе.
Ни в одной из книг, ни в одной из телепередач Креншоу мне не встречался.
Но почему-то это имя мне показалось самым подходящим.
Всех в моей семье называли в честь какого-нибудь человека или предмета. Папу – в честь его дедушки. Маму – в честь ее тети. А нам с сестрой дали имена не в честь людей, а в честь гитар.
Меня назвали в честь папиной гитары. Ее придумал человек по фамилии Джексон. Робин назвали в честь фирмы, сделавшей мамину гитару.
Мои родители раньше были музыкантами. «Голодающими музыкантами», как говорит моя мама. Но после моего рождения они бросили это дело и стали нормальными людьми.
Поскольку инструменты к тому моменту уже закончились, нашу собаку родители назвали в честь знаменитой певицы Ареты Франклин. Но сначала Робин хотела назвать ее Пупочкой, а я – Собакой.
Но зато наши вторые имена достались нам от людей, а не от гитар. Орсон был папиным дядей, а Мэрибелль – маминой прабабушкой. Но их обоих уже нет в живых, поэтому я не знаю, хорошо это или плохо, что нас назвали в честь них.
Папа говорит, его дядя был очаровательным ворчуном, что, видимо, означает, что он любил поругаться, но это получалось у него как-то мило.
Если честно, возможно, какое-нибудь другое второе имя было бы мне больше по душе.
Какое-нибудь новое. Которое еще не успели заносить до дыр.
Может, потому мне и понравилось имя «Креншоу». Оно походило на чистый лист бумаги, перед тем как на нем начнешь рисовать.
Это имя было из разряда «нет-ничего-невозможного».
Семь
Я точно не помню, что чувствовал в тот день, когда мы с Креншоу познакомились.
Это было очень давно.
Я успел забыть многое из того, что происходило со мной в детстве.
Я не помню, как родился. Как учился ходить. Как носил памперсы. Хотя, наверное, о таком не очень-то и захочешь вспоминать.
Память – странная штука. Я помню, как потерялся в магазине, когда мне было четыре года, но не помню, как мама с папой меня нашли, как ругались и плакали одновременно. Я знаю об этом только по их рассказам.
Я помню, как дома впервые появилась младшая сестра. Но не помню, как пытался запихнуть ее в коробку, чтобы отправить обратно в роддом.
Родители любят всем рассказывать эту историю.
Я даже не могу припомнить точно, по каким причинам Креншоу был именно котом, а не собакой, или аллигатором, или трехголовым тираннозавром.
В моем случае пытаться вспомнить всю свою жизнь – это будто строить что-то из конструктора Лего, когда не хватает важных деталей, например фигурки робота или колеса для большого джипа. Ты изо всех сил стараешься соединить, что есть, но знаешь, что получится не совсем то же самое, что изображено на коробке.
Наверное, в тот момент мне следовало бы подумать: «Ух ты, со мной разговаривает кот, а такое случается не на каждой парковке».
Но я помню только, что в мыслях у меня пронеслось: «Как же здорово, когда есть друг, который любит фиолетовые мармеладки так же сильно, как я».
Восемь
Через пару часов после того, как в самый разгар нашего матча по хлопьеболу в кепке Робин таинственным образом появились мармеладки, мама выдала нам по бумажному пакету. Для памятных вещей, как она сказала. Многое из того, что у нас было, кроме самого необходимого, вроде обуви, матрасов и нескольких тарелок, родители собирались выставить на воскресную дворовую распродажу. Они надеялись выручить сумму, достаточную для того, чтобы погасить долг за квартиру и, если повезет, оплатить еще и счет за воду.
Робин спросила, что значит «памятные вещи». Мама ответила, что это такие, которые ты бережешь как сокровище. А потом сказала, что, пока мы есть друг у друга, вещи не имеют никакого значения.
Я спросил, а что они с папой оставили бы себе на память. Мама сказала, что, наверное, в первую очередь гитары и, может, еще книги, потому что они всегда важны.
Робин сказала, что точно положит в пакет книгу про Лила.
Для моей сестры «Дом на 88-й Восточной улице» – самая любимая книга на свете. В ней рассказывается о крокодиле Лиле, который живет в человеческой семье. Лил любит купаться в ванной и гулять с собакой.
Робин знает эту книгу наизусть.
Позже, перед сном, отец принялся читать Робин про Лила. Я стоял у двери ее спальни и слушал. Папа, мама, Робин и Арета ютились на матрасе. Папа лежал на полу. Деревянные детали кровати родители планировали продать.
– Давай к нам, Джексон, – позвала мама. – Здесь полно места.
Папа у меня высокий, да и мама тоже, а матрас у Робин крошечный. Места на нем совсем не было.
– Мне и так удобно, – сказал я.
Глядя на всю свою семью, собравшуюся в одной комнате, я чувствовал себя родственником, живущим где-то за городом. Между мной и ними была связь, но не такая тесная, как у них между собой. Наверное, из-за того, что они все были очень похожи: светловолосые, сероглазые и веселые. А у меня глаза и волосы темные, да и настроение порой мрачное.
После выноса вещей комнату Робин было почти не узнать. Разве что по розовой лампе. И по отметкам на стене, показывающим, насколько Робин подросла. И по красному пятну на ковре, на который она когда-то пролила клюквенно-яблочный сок. В тот раз она отрабатывала бейсбольные удары и слишком увлеклась.
– «ПЛЮХ, БУЛТЫХ, БУЛЬ-БУЛЬ, ШЛЮП…» – читал папа.
– Там не «шлюп», папочка, – сказала Робин.
– Шлеп? Бульк? Хлоп?
– Не прикидывайся, – сказала сестра и ткнула его пальцем в грудь. – Хлюп! Хлюп, говорю тебе!
Я сказал, что крокодилу вряд ли понравилось бы купаться в ванной. Я только что прочитал целую библиотечную книгу о рептилиях.
Папа велел мне не плыть против течения.
– А ты знал, что крокодилу можно связать челюсть обыкновенной канцелярской резинкой? – спросил я.
Папа улыбнулся:
– Не хотел бы я быть первым человеком, проверившим эту теорию.
Робин спросила у мамы, была ли у меня любимая книжка, когда я был маленьким. Меня она спрашивать не стала – все еще дулась из-за комментария про ванную.
Мама сказала:
– Джексону очень нравилась книга «Яма нужна, чтобы ее выкопать». Помнишь такую, Джексон? Мы ее тебе, наверное, миллион раз прочли.
– Это скорее словарь, а не книжка со сказками, – заметил я.
– «Брат нужен, чтобы тебе помогать», – сказала мама. Это была строка из книги.
– Брат нужен, чтобы тебя доставать, – вздохнула Робин. И это было уже не из книги.
– Сестра нужна, чтоб медленно свести тебя с ума, – добавил я.
Солнце начало садиться. Небо было тигриного цвета, с полосками темных облаков.
– Надо подготовить вещи к распродаже, – сказал я.
– Эй, дружище, не уходи-ка далеко! – воскликнул папа. – Я почитаю вслух книгу про яму. Само собой, если мы сможем ее найти.
– Я уже слишком взрослый для этой книжки, – сказал я, хотя это был первый предмет, который я положил в свой пакет для памятных вещей.
– Почитай еще раз про Лила, – запросила Робин. – Пожалуйстапожалуйстапожалуйста.
– Пап, – начал я. – Это не ты купил немного фиолетовых мармеладок?
– Нет.
– Тогда откуда же они взялись? В бейсболке Робин. Чушь какая-то.
– Робин вчера ходила к Кайли на день рождения, – улыбнулась мама. – Ты мармелад оттуда принесла, горошинка моя сладкая?
– Неа, – ответила Робин. – Кайли его терпеть не может. И вообще, Джексон, я же тебе сказала, это волшебные мармеладки.
– Волшебства не существует, – возразил я.
– Музыка – это волшебство, – сказала мама.
– Любовь – это волшебство, – вставил папа.
– Кролики в шляпе – это волшебство, – поддержала родителей Робин.
– Я бы еще добавил в категорию волшебного пончики с кремом, – заметил папа.
– А как же запах новорожденного ребенка? – спросила мама.
– Котята – это волшебство! – воскликнула Робин.
– Само собой! – согласился папа, почесывая Арету за ухом. – И про собак не забывай.
Они продолжали перечислять разные вещи и после того, как я закрыл за собой дверь.
Девять
Я люблю маму с папой, да и сестру люблю почти всегда. Но последнее время они очень действуют мне на нервы.
Робин – маленький ребенок, само собой, она бывает надоедливой. Засыпает вопросами вроде «Джексон, а что будет, если собака и птица поженятся?» Или три тысячи раз подряд поет детскую песенку про автобус и его колеса, которые крутятся всю дорогу. Или берет без спроса мой скейт и делает из него машину «скорой помощи» для кукол. Все младшие сестры такие.
С родителями все еще сложнее. Мне трудно это объяснить. Они находили плюсы во всем. Да, знаю, это качество считается хорошим. Но даже когда дела шли хуже некуда – а такое случалось очень часто, – они шутили. Дурачились. Делали вид, что все замечательно.
Порой мне хотелось, чтобы ко мне относились как ко взрослому. Хотелось слышать правду, даже если она меня не обрадует. Я все понимал. Я знал куда больше, чем казалось родителям.
Но родители были оптимистами. Они смотрели на стакан с водой и всегда делали вывод, что он наполовину полон, а не пуст.
Но я совсем не такой. Ученые не могут себе позволить оптимизм или пессимизм. Они просто наблюдают за миром и отмечают все, что в нем есть. Смотрят на стакан, определяют, что воды в нем, например, сто миллилитров, – и конец разговорам.
Вот, к примеру, мой папа. В юности он заболел, и серьезно. Выяснилось, что у него рассеянный склероз. В общем-то, обычно папа чувствует себя нормально, но порой выдаются неудачные деньки, когда ему трудно передвигаться, и тогда он ходит с тростью.
Когда папа узнал про свой диагноз, он сделал вид, что это не такая уж и страшная беда, хоть ему и пришлось уйти с работы, а работал он строителем. Он сказал, что у него нет больше сил слушать звуки молотка весь день напролет. Сказал, что хочет носить чистые ботинки, а не вечно грязные, а потом написал об этом песню и назвал ее «Блюз Грязных Ботинок». Сказал, что может работать и дома, и прилепил на дверь ванной табличку с надписью: «ОФИС МИСТЕРА ТОМАСА УЭЙДА». Мама прилепила рядом еще одну табличку: «ЛУЧШЕ БЫ Я НА РЫБАЛКУ СХОДИЛ».
Вот как это было.
Порой мне хочется спросить у родителей, поправится ли папа, или почему у нас дома иногда нет еды, или отчего мы так часто ругаемся.
А еще, почему нельзя было сделать так, чтобы я оставался единственным ребенком.
Но я не спрашиваю. Больше не спрашиваю.
Прошлой осенью во время совместного обеда с соседями Арета съела детский памперс. Ей пришлось провести двое суток в ветеринарной клинике, пока он не вышел.
– Входит, выходит… – заметил папа, когда мы забирали Арету. – Это цикл жизни.
– Дороговатый какой-то цикл, – заметила мама, просматривая счет. – Кажется, плату за квартиру мы в этом месяце снова задержим.
Когда мы подошли к машине, я спросил прямо, хватит ли у нас денег на жизнь. Папа велел не беспокоиться. Сказал, что у нас небольшие финансовые затруднения. Сказал, что иногда сложно заранее спланировать все, если только у тебя нет хрустального шара, в котором можно увидеть будущее. А потом добавил, что если у кого-нибудь из моих знакомых есть такой шар, он с удовольствием его позаимствует.
Мама предложила выиграть в лотерею, и тогда папа сказал: «В случае победы можно мне, пожалуйста, „феррари“?», а мама спросила: «А как же „ягуар“?», и я понял, что они пытаются сменить тему.
После этого я больше не задавал непростых вопросов.
Я просто понял, что давать на них непростые ответы родителям не хочется.
Десять
Я приготовился ко сну, лег на свой матрас и погрузился в размышления.
Я думал, что положить в пакет для памятных вещей. Несколько фотографий. Золотой кубок в виде пчелы, который я получил за победу в конкурсе, где надо было быстрее всех произносить слова по буквам. Несколько книг о животных. Плюшевого мишку. Глиняную фигурку Креншоу, которую я слепил во втором классе. Потрепанную книжку «Яма нужна, чтобы ее выкопать».
Я думал о Креншоу и доске для сёрфинга.
Я думал о фиолетовых мармеладках.
Но больше всего я думал о знаках, которые замечал.
Я очень наблюдательный, а это полезное качество для будущего ученого. Вот что мне доводилось наблюдать в последнее время.
Огромные ворохи счетов.
Родительский шепот.
Родительскую ругань.
Продажу вещей, например серебряного чайника, который маме подарила бабушка, или нашего ноутбука.
Отключение электричества на два дня, потому что мы за него не заплатили.
Отсутствие еды, не считая арахисового масла, макарон с сыром и лапши в пластиковом стакане, которую надо заваривать кипятком.
Как мама ищет под подушками дивана монетки в двадцать пять центов.
Как папа ищет под подушками дивана монетки в десять центов.
Как мама одалживает рулоны туалетной бумаги на работе.
Как хозяин дома приходит к нам, говорит: «Мне очень жаль» – и долго качает головой.
Все это было непонятно. Мама подрабатывала сразу в трех местах. Папа – в двух. Можно подумать, что помимо этого у них была и полноценная работа, но это не так.
Мама раньше была учительницей музыки в средней школе, но потом попала под сокращение. Теперь она работает официанткой сразу в двух ресторанах и кассиром в большой аптеке. Она хочет опять преподавать музыку, но пока подходящих вакансий нет.
После того как папа перестал строить дома, он занялся мелкими ремонтными работами. В основном чинил что-нибудь, но порой ему приходилось отменять выезды из-за плохого самочувствия. А еще он давал частные уроки игры на гитаре. И надеялся поступить в колледж на курс компьютерного программирования.
Я думал, что у родителей есть план, как все исправить, ведь родители всегда знают, что делать. Но когда я спросил у них, как нам быть, они ответили, что очень рассчитывают, что на заднем дворе удастся посадить дерево, на котором вместо листьев будут расти купюры. Или, может, им удастся снова собрать рок-группу и выиграть «Грэмми».
Мне не хотелось уезжать из этой квартиры, но я чувствовал, что переезд близко, хотя о нем никто не заговаривал. Я уже знал, как это бывает. Я уже через это проходил.
Мне ужасно не хотелось переезжать, потому что я очень полюбил это место, хоть мы и провели здесь всего два года. Поселок, где мы жили, назывался Лебединое Озеро. Настоящих лебедей здесь не водилось. Но на всех почтовых ящиках и даже на дне бассейна были картинки с ними.