«Миха, да ты предатель! — думал я, шагая по таявшему снегу, по блестящим на солнце ручейками — и они меня теперь не радовали. — Ты им стал, ничего не делая…» Пусть это был не мой друг, а Володька, которому я нисколько не симпатизировал, и вообще после того случая со сторожем, я его сторонился, — сейчас мне было так паршиво, будто я предал своего самого лучшего друга.
Володьку ли я предал?!
Ночью мне не спалось. Я вертелся так, будто в постели у меня было сотни колючих камешков, мне хотелось спать, и утром надо было просыпаться и идти на уроки, а уснуть я не мог. Кот урчал в ногах, сладко так и беззаботно, а на сердце у меня было тяжело, и мысли вертелись всякие разные.
После того, как я увидел Перца в бинокль на башне — я размышлял над тем, сможет ли он как-нибудь навредить мне или Наташе, бабушке, Юре, если узнает, где я живу? И пришёл к выводу, что буду стараться не встречаться с ним, а если вдруг такое случится — ничего не скажу… Да и у Юры друзья есть, и сам он — сильный…
Почему, почему он уехал?! Да если бы он был здесь, случилось ли такое?
«Да что ты его-то винишь! — упрекнул я себя. — Стоял и смотрел, как Вовку бьют кто? Ты! И ничего не сделаешь уже…» Совсем ничего?
Это я прошёл мимо человека, на которого напал бандит. Почему Юра остановился и помог, а я — нет? Почему Артабан не прошел мимо, когда торопился встречать Бога? Казалось бы, что может быть важнее, а он остановился и помог… И не испугался ни воинов с мечами, когда спасал маленького ребенка, ни тех, что тащили девушку в рабство, ни землетрясения, он не боялся даже потерять дом! Почему Кирилл, не боясь угроз, защищает Петьку, с которого хулиганы, как и с меня, трясут деньги?
А я стою и смотрю…
Я снова заскрипел диваном.
Ответ был один — простой и ясный, как день: потому что я трус.
Что делать теперь?!
Мне было так горько, словно это я избил Володьку. Даже нет, наверное, ещё хуже. Мне хотелось плакать, и я не мог, да как же мне хотелось остановить время и вернуть тот миг, чтобы, чтобы…
Что, Миха, вступился бы ты тогда, или снова бы струсил?! Какую же, выходит, можно сделать подставу, ничего не делая, не двигаясь, не шевелясь. Предать себя и того, кто рядом, кого нужно бы защитить…
Где-то я слышал такую фразу.
Молчанием предаётся Бог.
Значит, я предал Бога?!
Это было невыносимо. Я встал, на цыпочках, стараясь никого не разбудить, прошёл на кухню, налил себе из крана воды и залпом её выпил. Потом с минуту поразглядывал магнитики на мирно гудящем холодильнике и ушёл в комнату. Уткнулся носом в подушку и заснул без снов.
Только под утро мне приснился короткий мутный сон. Я лежал там, на мокром снегу, а меня бил Перец. А неподалёку стоял Володька и смотрел на меня, и что-то говорил даже — не разобрать, что. Я хотел крикнуть Володьке: «Ну чего ты стоишь?!» — и проснулся. За минуту до будильника.
Весна вступала в свои права, каждый день количество снега уменьшалось, и весело падали капли с сосулек нашего подоконника. А у меня на сердце было тягостно. Дни тянулись одинаковые, серые, бесцветные. Школа, дом, уроки, школа… Разговаривать не хотелось ни с кем, и я засел за уроки, чем вызвал несказанное удивление Наташи и радость учителей. Но когда я оканчивал делать домашнее задание — снова возвращалось чувство вины, тяжёлое, как гудрон, в который вляпаешься однажды и потом долго не можешь очиститься…
Никуда от него не денешься, от этого чувства. От Перца можно спрятаться, а от него — нет, потому что оно внутри тебя, и ноет, ноет, словно болит что-то.
Наверное, так сильно и долго может болеть только душа.
Если бы я знал раньше, что это такое! Что хуже: заступиться и получить сдачи или всё время — днём и ночью — маяться от угрызений совести? Когда знаешь, то можно сравнить, сейчас я знаю — что это такое, и не хочу больше…
Не могу больше!
Выходит, Славка, когда говорил про то, что эта боль, она хуже физической — знал, откуда? У него у самого такое было?! И что же он делал? Спросить бы его, а он уехал, нет его рядом, и Юры нет, некого спросить…
С Володей с тех пор мы общаться перестали.
В понедельник я рисовал контурные карты по истории, вспоминая, что ведь были такие дни в моей жизни, когда мне было страшно выходить последним после уборки в комнате, понимая, что сейчас меня могут схватить и оттащить в подсобку — для очередной разборки, и никто не заступится. Или когда я шёл по коридору и вдруг встречался с Перцем, и всё оседало куда-то вниз от одного его взгляда… Я боялся его угроз, учился каким-то приемам самозащиты, дрался, потом боль проходила… до новой встречи с ним…
Сейчас я живу спокойно.
Но разве я знал, что самое страшное, это когда ты с разбегу встречаешься с самим собой и узнаешь, какой ты есть на самом деле? И от этого никуда не денешься, как и от того, что ты сделал… или не сделал.
Я бросил карандаш, отодвинул карты и, опустив голову на руки, закрыл глаза. Как же я устал… Такое чувство, будто оступился и попал в болото, и с каждым днём эта трясина засасывает, а я барахтаюсь без толку и выбраться не могу… Внутри всё комкалось и бурлило, и от этого сегодня вот я сердито ответил на Наташину просьбу сходить в магазин за кормом для кота; ответил — и помрачнел. Она ничего не сказала, только вздохнула, а я увидел её глаза — большие такие, грустные. Она же не виновата! Зачем я так… Она ведь тоже скучает по Юре, и пузико у нее уже видно, тяжело наверное… А тут ещё я… счастье привалило… Тьфу!
Внезапно и отрывисто зазвонил телефон в соседней комнате. А через несколько минут вошла бабушка, и предложила запустить «скайп» на компьютере — звонил Юра. Забыл сказать, что маленький компьютер он забрал, а ноутбук лежал на столе в большой комнате.
Как же я обрадовался, увидев Юру! Сердце подпрыгивало от радости, хоть с экрана он казался совсем незнакомым — строгим, подтянутым, только лишь глаза были его: весёлые, смеющиеся карие глаза…
— Миш, как ты?
— Я? Нормально, — откликнулся я и осёкся — и здесь мои переживания не давали покоя. — Юр, а ты когда-нибудь чего-нибудь боялся?
Юрка моргнул — не ожидал такого вопроса. Задумался на секунду.
— Боялся. А как же?
— И что ты делал? Как его побороть, этот страх?!
— Ну как…По мне — так осознавать что происходит, и зачем ты это делаешь.
— А если я понимаю, а всё равно не могу!
— Чего не можешь?
— Ну… Пересилить себя. Сделать что-то честно, даже если боишься рисковать. Сказать правду, заступиться за кого-нибудь.
— Значит, не осознаёшь. Нужно несколько секунд, чтоб остановиться и понять. Или ты, поддавшись страху, бежишь, — да, ты жив, но потерял душевный покой. Или поступаешь честно и помогаешь человеку, и этот душевный покой обретаешь. Вообще, страх куда-то исчезает, когда начинаешь спокойно соображать. Часто он кажется больше, чем есть на самом деле.
— А если, допустим, ты сбежал? Что теперь, всю жизнь мучатся?!
Юрка вздохнул. На экране компьютера изображение рябило и немножко висло — связь плохая, наверное, у него. Картинка застыла, но я услышал его голос:
— Зачем же мучится? Пока живёшь — можешь исправить свои ошибки! Миш, что там у тебя? Давай рассказывай, а то скоро связь совсем пропадет.
Я замотал головой, но потом понял, что он меня не видит и сказал:
— Нормально всё. Юр, ты всё плаваешь, плаваешь… Когда приедешь?
— Через месяц, Миша. Скоро уже… Ты держись там давай! Слышишь? Держись!
… Эти слова до сих пор звенят у меня в ушах. Держись… За кого держаться-то?
Этот разговор словно был продолжением того, в машине, по дороге домой…Юрка тогда говорил… Да, точно: сделал зло — упал в болото. Вот и у меня так вышло, хоть я и не делал, а всё равно вышло так, как бы и сделал. Что я тогда сказал? А…
«Ну ведь можно же вылезти!»
«Из болота-то? Ну-ну…»
«Вытащит кто-нибудь…»
Кто меня теперь оттуда вытащит?! Друзья? Родные?
Бог?
Но ведь я Его предал!
Что теперь делать?! Исправить ошибки… Как?!
Глава 27.
Тайник.
Спустя несколько дней, я впервые по-настоящему обиделся на Наташу. А было это вот как.
Сидел я, делал уроки, вдруг — смс-ка от Кольки. «Нашёл в башне тайник. Встречаемся во дворе, в три. Если не сможешь — напиши». Естественно такая новость не могла меня удержать за уроками и я, даже не переодевшись, заглянул к бабушке сказать, что пошёл гулять, а потом, накинув лёгкую курточку, — помчался через ступеньку вниз и, вынырнув из подъезда, устремился к Колькиному дому.
Свежий весенний воздух ударил мне в грудь, и так легко и хорошо задышалось после душной квартиры — у нас топили от души, даже открытые окна не помогали, — что я так и побежал, легкой трусцой, перепрыгивая через ручейки и небольшие лужицы. Ну и погода! Точно весна решила нас порадовать пораньше!
Колька ждал меня на качелях, на площадке, где мы впервые с ним увиделись. В голубой курточке с белыми полосками, тоже весенней, с намотанным на шею коричнево-жёлтым полосатым шарфом не знаю сколько раз, и в чёрных сапожках, — он медленно покачивался, отталкиваясь ногой от края большой тёмной лужи и, похоже, любовался на своё отражение в ней. Чудак!
— Коль! — позвал я ещё издалека.
Друг поднял голову, помахал мне раскрытой пятерней и спрыгнул с качелей, задев сапожками лужу. Брызги в разные стороны! Но это его не смутило — он был в чёрных потрёпанных спортивных штанах, которые не жалко испачкать.
— Мих, здорово! Ну что, идём?
— Идём! — выдохнул я и кивнул глазами на шарф, — это что?
— А… Это… Это сестра меня заставила одеть. В пуховике жарко, я вот видишь — полегче оделся, а она не выпускает — замерзнешь, говорит! Как я замёрзну-то, на улице жара! Только с шарфом вот и выпустила…
— Теперь ясно. Но ничего, он тебе даже немного идёт…
— Спасибо, — буркнул Колька и вздохнул. Тогда я решил его утешить:
— А мне бабушка свитер под курку велела одеть, видишь, — я покрутил шеей в вязаном колючем воротнике, — приходится терпеть… Зато ты вон в каких штанах — пачкать не жалко!
— Ага… Миш, Юра-то когда приедет?
— Звонил, сказал, что где-то через месяц. В апреле.
— Скучаешь? — сочувственно спросил Коля.
— Ага, — тихо ответил я и замолчал — это снова зашевелились во мне угрызения совести из-за Володьки. Как теперь успокоить её?
Мы подошли к башне. Вокруг неё снег растаял, лишь под навесом над дверью была ледяная лужа. Издали просто лужа — прозрачная, а то, что она была ледяная, мы поняли, когда Колька поскользнулся в ней в своих чёрных сапожках и, не удержав равновесия, бухнулся в неё…
— Ой-йо! — сердито вскрикнул он. Схватился за мою руку, медленно поднялся. — Ёлки, куртка промокла… — Он выгнулся назад, пытаясь разглядеть масштабы поражения.
— Тихо ты, сейчас опять свалишься! — я оттащил его от лужи. — Да, промокла, вон какое пятно большое…
Коля зябко повёл плечами, шмыгнул носом и недовольно пробурчал:
— Я уже и так чувствую, как она промокла… Приключения, да… Начинаются только.
— Коль, — предложил я. — Идём в башне, переоденемся! Я тебе свитер дам!
— А ты?
— Так мне жарко! Правда! — горячо заговорил я. — У меня ещё водолазка под ним, а куртка-то потолще твоей… Ну как, идёт? А куртку потом оденешь, там ведь сквозняков нет, пока в свитере побудешь, а завтра мне его отдашь.
— А твои не заругаются?
— Не! — я беспечно махнул рукой. — Чего им ругаться? Я быстренько переоденусь, и не заметят даже!
— Ну, давай… — нерешительно согласился друг.
В башне, как и в прошлый раз, стоял полумрак, но Коля снова принёс с собой фонарик. На этот раз другой: удобный такой, с двумя режимами, светодиоды яркие, сзади крючок выдвигается, и магнит есть, чтоб к чему-нибудь металлическому крепить. Можно и в руке держать, и положить — он плоский, луч света тогда вверх направляется. Мы его так и положили на пол — он был сухой, несмотря на лужи вокруг башни. Я расстегнул курку, лихо снял через голову свитер, протянул Коле… И вдруг услышал, как что-то брякнулось о бетон, словно монетка…
— Ой! — воскликнул Коля и, наклонившись, быстро поднял и стал разглядывать на ладони блестящий кружок. — Миш, глянь! Это твой?
— Мой… — пробормотал я.
Упавшей вещицей был мой медальон. Наверное, веревочка оказалась слишком длинной и соскользнула с шеи, когда я снимал свитер.
— Коль, дай мне его. И на, одевай, — я протянул ему свитер. — А то холодно так стоять! Штаны сильно промокли?!
— Давай! — Колька забрал у меня свитер. — Штаны непромокаемые, им не страшно.
Медальон я сунул в карман джинсов и торопливо надел свою куртку: я почему-то замёрз. Дома веревочку сделаю покороче и надену…
— А это у тебя что, талисман, что ли?
— Нет. — Замотал я головой. — Это просто от родителей… Память. Боюсь потерять, вот и ношу везде. Привычка. Всё своё ношу с собой.
— Понятно, — вздохнул Колька и замолчал.
Подошёл к двери, закрыл её плотно. Изнутри к ней был прикреплён металлический засов, по форме напоминавший толстый загнутый стержень. На него Коля и повесил свою курточку.
— Ну и где твой тайник? — поинтересовался я.
Колька молча наклонился, поднял с пола фонарь, обошёл каменную колонну и зашёл под лестницу. Луч фонаря осветил тёмный угол, где среди кирпичной стены виднелись чёрные прутья металлической решётки.
— Ну и что? — недовольно сказал я. — Это просто вентиляционная шахта, а никакой не тайник!
— Подержи, — вместо ответа попросил меня Коля и протянул фонарь. — Свети сюда!
Я навёл фонарь на решётку, а Коля ухватился за прутья и, приподняв решётку, легко и бесшумно снял её.
— Иди сюда! — махнул он рукой. Забрал у меня фонарь и посветил в открывшийся тёмный проём, заглянул в него. Я сделал то же самое.
Кирпичная стена шахты уходила вниз. Где-то в тёмной глубине виднелся пол. Ширина проёма была такой, что поместилось бы два человека, метра полтора, расстояние от нас до соседней кирпичной стены — около метра. Коля осветил её, и я увидел частые металлические скобы на всем протяжении стены, последняя была почему-то сбоку, в метре от проёма. Вверх этой кирпичной «трубы» заканчивался тупиком: там был потолок, такой же, из красного кирпича. Изнутри, со стороны проема тоже были приделаны скобы.
— Ну и что? — зашептал я. — Скобы для того, чтобы вниз спускаться, проверять…
— Что проверять, Миш? — спросил меня Колька вполголоса и поднял на меня глаза — большие, тёмные, горящие ожиданием тайны… Мне расхотелось с ним спорить — зачем отнимать у него эту тайну?
— И как ты думаешь, что это?
— Не знаю! — пожал плечами Коля и снова стал смотреть вниз. — Зачем в вентиляционной трубе скобы? Почему она идёт вниз, и так глубоко? Почему её сделали такой широкой? Почему она кирпичная, а не бетонная, как пол в башне?
— Слазить бы и посмотреть, да? — неуверенно предложил я.
Коля кивнул.
— Я веревку принёс… Чтоб измерить, какая там глубина.
— Давай!
— Так в куртке же! — Коля метнулся к выходу, и через минуту вернулся с белой катушкой обувных ниток. В другой руке у него был осколок кирпича. Я стал светить ему фонариком, а он — обвязывать кирпич. Потом опустил его в проём и осторожно стал разматывать катушку — до тех пор, пока мы не услышали приглушенный стук. Коля покачал веревкой, я заглянул вниз. Кирпич достиг дна.
— А как отмечать будем?
— Я об это как-то не подумал… — вздохнул Коля. — Вернее сейчас думал, пока разматывал, что надо было маркер взять… А раньше — не сообразил.
Я подумал.
— Давай какой-нибудь узел завяжем…
— Давай. А как?
— Ну вот, например… Отмотай чуток… Клубок-то держи, а то упадёт сейчас! — Я взял веревку, сложил её пополам, сделал петлю и просунул в неё сложенный конец. — Вот, как-то так.
— О, а я бы не додумался! — удивился Коля.