КАМЫШ И РЕЧКА
Речка текла к морю, а Камыш стоял у берега, молоденький, зеленый. И она звала его:
— Идем со мной. Смотри, какая глушь здесь. У моря лучше.
—г Это верно, — согласился Камыш, — но не могу я уйти: я здесь родился. Уйду я, и скажут все: вот оно как, не успел окрепнуть, а уже ищет, где лучше.
Речка звала, а Камыш кланялся ей и шептал:
— Спасибо, спасибо, но я пока не могу, не могу.
Все лето он рос. И вырос, стал высоким и гибким.
Речке он теперь нравился еще больше, и она еще настойчивее звала его:
— Ты стал такой красивый. Разве тебе, такому, в этой глуши жить? Идем к морю.
— Это верно, у моря не то, что здесь, — согласился Камыш, — но я не могу уйти: я здесь вырос. Уйду я, и скажут все: вот оно как, вырос у нас, а ушел к морю.
— Робеешь?
— Нет, — говорил он, — совесть не велит.
Но Речка звала, а Камыш кланялся ей и шептал:
— Спасибо, спасибо, но я пока не могу, не могу.
И не ушел.
Зиму он спал. Спала зимой и Речка, прикрылась льдом и уснула. А весной ожила Речка и опять пошла к морю. И Камыш окликнула:
— Идем, хоть посмотришь, какое оно, море.
За зиму Камыш высох, состарился, но Речка помнила его зеленым и гибким. И звала:
. — Идем.
Но он и, теперь отказался:
— Нет уж, куда идти мне теперь? Где зеленел, там и доживать свое буду.
Речка зовет, а Камыш кланяется ей и шепчет :
— Спасибо, спасибо. Но я здесь родился, вырос. Здесь и умирать буду.
И кланяется, кланяется:
— Спасибо, спасибо.
И никуда не идет.
ВОЛЧИЦА
Волчица жила в лесу. В степи жил Ветер. Часто по утрам он видел, как она возвращается с охоты, тяжелая от сытости. Свистел ей вслед. Он не любил ее, не любил ее уверенный волчий шаг, не любил хищный рык. У нее были крепкие зубы, но никто не радовался им.
Днем Волчица пряталась в сумраке леса, а по ночам уходила в деревню», шарила по сараям. Однажды на рассвете она вынесла из села ягненка и понесла в лес, роняя на траву капли его крови. Ветер летел за нею, просил возвратить ягненка матери, но Волчица даже не оглянулась.
И Ветер возненавидел ее. При встрече освистывал и стегал травами. Волчица не обижалась. Она привыкла, что все ругают ее, бранят.
В лесу, в темном влажном логове, у нее были волчата, дети ее. По ночам она уходила из дому, чтобы добыть им что-нибудь на завтрак. И была довольна, если удавалось накормить их досыта. Ее выследили трактористы, раскопали логово и унесли в село ее детенышей.
Весь день Волчица бегала по лесу, звала — может, хоть одному из пяти удалось спрятаться. А ночью она прокралась к селу. Ходила по темным улицам. Прислушивалась. Звала.
Потом долго выла у околицы — может, хоть на вой отзовутся. Выла до рассвета, тяжело и жутко. А утром, когда зацвела над степью заря, Ветер увидел, что за ночь она стала совсем седой и старой.
Она уходила от села в лес по зеленым луговым травам, и из тугих сосцов брызгало на цветы молоко ее, белое, пахучее. По этому теплому следу нашел ее в лесу Ветер и погрустил возле нее. Она плакала, а он сдувал с ее посеревших щек слезы и ничего не говорил : он не знал, что можно было сказать ей, чтобы она услышала.
РУЧЕЕК И ПОДСНЕЖНИК
Глубоко в роще лежал еще снег, и потому из рощи тек Ручеек. У берега его стоял Подснежник и, покачиваясь на тоненькой ножке, говорил:
—- Какой ты легкомысленный: журчишь, пенишься. Никакой в тебе серьезности. И когда ты повзрослеешь?
И отвечал Ручеек бойко:
— Вот разольюсь рекой, тогда и повзрослею.
Но рекой он не стал: кончился в роще снег, и Ручеек перестал течь.
— Беда невелика, — сказал Подснежник, — все равно он был легкомысленным: журчал, пенился. Никакой серьезности в нем не было.
Но вскоре ему захотелось пить, и он сказал:
— А ведь было совсем неплохо, когда Ручеек был рядом: не нужно было о воде думать. Но ничего, вот упадет дождик...
Но дождя не было, а солнце жгло. Подснежник задыхался от жажды. Он стоял и думал о Ручейке:
«Зря ты не течешь больше, Ручеек. Мне так не хватает тебя».
Только теперь, когда нажгло его солнце, понял Подснежник, что даже у самого легкомысленного ручейка вода нужная: она цветам и травам жизнь дает.
СКАЗКА О ЛОДКЕ
Всю весну й все лето Лодка плавала по реке от одного берега к другому, а осенью, с наступлением холодов и морозов, дедушка Никандр увез ее в село под навес сарая, где она и пережидает теперь метельную зиму. Под вой ветра и шорох снега ей вспоминается река и два берега. Они оба тревожились за нее. Каждому хотелось, чтобы лодка осталась возле него навсегда. И каждый обещал тихую спокойную жизнь.
Но Лодке не хотелось ни тишины, ни покоя. Ей хотелось без устали пересекать реку, бороться с течением, быть нужной людям. И она радовалась, когда за нею приходили, радовалась, слушая, как горласто кричат с той стороны:
— Э-гей! Дедушка Никандр, лодку давай.
— Даю, даю, —всякий раз говорил на это перевозчик дедушка Никандр и взмахивал веслами.
Лодка отделялась от Левого Берега и плыла к Правому. А Левый Берег говорил ей:
— Не уплывай. Посмотри, как у меня здесь тихо. Обрыв отгораживает меня ото всех ветров. У брата моего ты не найдешь ни такой тишины, ни такого покоя.
Но Лодка не искала ни тишины, ни покоя. Она хотела быть нужной и плыла„ к Правому Берегу, где ждали ее люди. И^пока выбиралась она к средине, Левый Берег все звал и звал ее:
— Вернись. Останься,
Но как только Лодка выходила на стрежень и течение подхватывало ее и несло, он кричал;
— Плыви скорее вперед. Не останавливайся. Попадешь в завой, перевернешься. Потонешь.
С тревогой следил он, как с каждым новым взмахом весел она продвигалась все дальше и дальше.
И говорил:
— Пусть уж лучше она живет у моего брата, толь- ко пусть живет. Только бы не утонула.
Правый Берег встречал ее радостным криком:
—- Ты приплыла ко мне. Ты прорвалась сквозь такое течение! Ничего, у меня здесь тихо, спокойно, и ты отдохнешь.
Но отдыхать ей было некогда. Дедушка Никандр уже взмахивал веслами, и это означало: пора в путь.
Лодка отделялась от Правого Берега и плыла к Левому, и теперь уже Правый Берег уговаривал ее остаться, не уплывать.
— Посмотри, как у меня здесь зелено и какой мягкий песок. Тебе будет так приятно лежать на нем.
Но ей не хотелось лежать на песке подобно пеньку или камню. Ей хотелось бороться с волнами, преодолевать течение.
И она плыла. И пока выбиралась к середине реки, он все звал и звал ее:
— Не уплывай. Останься.
Но как только Лодка выходила на стрежень и течение подхватывало ее и несло, он кричал:
— Плыви дальше, не останавливайся, иначе течение захлестнет тебя и ты потонешь.
Он глядел, как борется она с волнами, думал: — Пусть уж лучше, она живет возле моего брата, но только пусть живет.
И теперь уже Левый Берег встречал ее радостным криком:
— Ты все-таки вернулась, это хорошо. Ты устала?
Ничего, отдохнёшь. Здесь тихо. У меня вон какой обрыв. Он загораживает от всех ветров.
«Хорошо, я немного отдохну», — думала Лодка, прижимаясь к его песчаной груди, но с той стороны реки уже кричали:
— Дедушка Никандр, Лодку давай!
И дедушка Никандр откликался:
— Даю, даю!
И взмахивал веслами.
Так было всю весну и все лето. А теперь она лежит под навесом сарая, слушает, как воет ветер и шуршит снег, и думает, что скоро опять вскроется река, и она опять будет плавать от одного берега к другому, бороться с волнами. Она опять будет нужна людям.
IV
КУДА МОТЫЛЬ ДЕЛСЯ
КОГДА ГЛУХАРЬ ПРОДРОГНЕТ
До восхода солнышка было еще далеко, а Глухарь уже проснулся. Сидел он на березе и хмурил красные брови. Ночью было холодно, Глухарь спал плохо, и потому настроение у него было неважное.
В полях за рощей загоралась заря. Глухарь любит встречать зорю и, когда загорается она, говорит обычно:
— Ишь огневая какая, как мои брови.
А сегодня посмотрел, как пламенеет и наливается красным край неба, поежился, все еще было холодно, сказал:
— Вроде и заря, а посмотреть не на что.
В роще с каждой минутой становилось все светлее,
Внизу под деревьями уже можно было различить голубоватые подснежники. На макушку дуба вспорхнула Овсянка и, запрокидывая головку, запела:
— Смени сани, возьми воз-з-з-з.
Еще вчера слушал ее Глухарь и качал головой: как чисто выговаривает. А сегодня нахохлился, проворчал хмуро:
— Нашла о чем петь. И так все видят: дорогу развезло, на санях не поедешь, полезай в телегу. Не о санях и телегах петь надо песни.
Из сврего гнезда Дрозд высунулся, хлопнул крыльями — зари-то уже сколько! И засвистал:
— Филипп, Филипп, приди. Чай пить, чай пить. С сахаром, с сахаром.
Еще вчера слушал его Глухарь и качал головой: «Молодец, чай пить соседа приглашает. Это хорошо. С соседом лучше чай пить, чем ссориться». А сегодня сдвинул красные брови, сказал:
— Ну. и песня: чай, сахар, Филипп — мелочи какие.
— Зря. Зря ворчишь, — задергал у речки Дергач.
А Глухарь так и встрепенулся весь:
— Как это зря? Разве тебе голос дан, чтобы петь о чае с сахаром? И о своем соседе?
Но Дергач стоял на своем:
— Зря. Зря. Зря ворчишь.
А заря всходила по небу все выше. Были розовыми от ее света поля, розовыми были деревья. И среди них где-то тоненько вытягивал Кобчик:
— Пи-й-ить хочу, пи-ить хочу, пи-и-ить. -
- Ну вот, и этот о чае, — проворчал Глухарь. — Не приглашает его никто, так он сам напрашивается.
На опушке молоденьким барашком заблеял Бекас:
— Бэ-э-ээ-ка...
— Верно, бяка, не песня. Хочется тебе пить, слетай к речке и напейся, а песню не об этом петь надо. Песня для другого нам дана, не для воды, не для чая.
Из чащи долетел звонкий голос Иволги:
— Слушай, солнышко встает.
Глухарь приподнялся на цыпочки. Точно: из-за полей вставало большое солнце, а вместе с ним шли на землю большой свет и большое тепло. Глухарь расправил плечи.
Иволга пела в чаще:
— Снова солнышко встает...
Глухарь кивал головой:
— Да, солнышко — это хорошо. Солнце — это тепло и свет, а без тепла и света нет и радости в жизни. Я вон ночью продрог, и у меня все утро плохое настроение.
Солнце поднималось все выше, Иволга пела все звонче. Глухарь шевелил красными бровями, дакал:
— Дак, дак, дак. Солнце — это хорошо. Дак, дак, дак.
Это уже он пел свою песню,
ЧЕРНЫЙ БЕРЕТ
В гнезде Снегиря лежал голенький Снегиренок. У него только что прорезались глаза. Снегиренок высунул из гнезда лысенькую голову, смотрел на все и всему удивлялся. Удивился он и отцу Снегирю.
— О, какая красивая у тебя на голове черная шапочка!
— Не шапочка, а берет, — поправил его старый Снегирь. — Вырастешь, й у тебя такой же будет.
И улетел на охоту. Он улетал на охоту каждый день, кормил Снегиренка, пока тот.не вырос и не стал взрослым Снегирем.
— Теперь ты уже сам себя можешь прокормить. Прощай, — сказал ему отец, и они расстались.
Первым делом Снегиренок полетел на озеро. Встал на берегу, попросил:
— Ты отражаешь облака и высокие деревья, что тебе стоит отразить маленького Снегиря. Отрази меня, озеро.
Уж очень ему хотелось поскорее увидеть черный
берет у себя на голове. Но никакого берета в своем отражении он не увидел.
Сказал:
— Ты, наверное, не всего меня отразило, озеро. Я не вижу у себя на голове черного берета. Отрази его, я хочу посмотреть, какой он у меня.
Мы, озера, что зеркала, — плеснулось озеро, мы отражаем только то, что видим. Я не вижу на твоей серой голове никакого берета, потому и не отражаю его.
Но Снегиренок не поверил озеру. Он был уверен, что на его голове есть такой же черный берет, как и у отца, а что не отражает его озеро, так это потому, что оно уже старое, видит плохо, а вот обновится , в его берегах вода весной, и оно снова станет зорким.
И больше до весны не прилетал Снегиренок к озеру, а весной прилетел.
— Отрази, — говорит, — меня теперь, озеро.
И озеро отразило. И Снегиренок увидел в озерной воде молодого красивого Снегиря с черным беретом на голове. Сказал:
— Вот теперь ты показываешь всего меня. Это потому, что старая вода в тебе зимой вымерзла, а новая весной появилась, и ты, озеро, стало зорче.
— Это ты стал другим, — сказало озеро. — Раньше ты еще был птенцом и у тебя на голове никакого берета не было. А теперь он появился, чтобы знали все, что не птенец ты больше, а взрослый Снегирь.
— Правда?!
— Мы, озера, всегда говорим правду, как зеркала.
Так сказало озеро. А Снегиренок осмотрел себя еще раз и остался доволен. Берет его был черным-черным и как раз по размеру. Онегиренок даже тряхнул головой, чтобы убедиться в этом. Сказал:
— Крепко сидит. Не потеряется.
И полетел к лесу вить свое первое гнездо.
ШУТКИ ЗИМОРОДКА
Живет на речке Зимородок. Большой шутник. Чуть выберется свободная минутка, прилетает он к своему соседу Кулику и начинает подтрунивать над ним.
— Признавайся, Кулик, ты ведь не Кулик, а Сорока? Грудь белая, шея черная. Сорока ты, правда?
Топорщится Кулик, защищается.
— Где ты, — спрашивает, — видел, чтобы у Сороки был такой длинный нос, как у меня. Вон он у меня как вытянулся.
— Значит, ты любопытная -Сорока, — говорит Зимородок, — а у любопытных сорок всегда носы длинные.
Сердится Кулик. Розовой ножкой топает:
— Никакая я не Сорока. Кулик я. Где ты слышал, чтобы сороки так кричали, как я: «Куик! Куик!» У Сороки свой голос.
— Э, — машет Зимородок зеленым крылом, — волосу всякому выучиться можно. Вон Дрозд сочинил
песню, а Иволга подслушала и поёт. Сорока ты. Это же по всему видно —Со-ро-ка.
— Кулик я, — стонет Кулик и приводит еще одно доказательство: — Сорока где гнездо вьет? В лесу, на дереве, а у меня вон на земле лежит. Скоро птенцы будут, кулички маленькие.
— Гнездо где хочешь построить можно, — качает Зимородок большой головой и твердо добавляет: — Сорока ты и не отказывайся.
Кулик готов расплакаться от обиды. Разве он виноват, что немножко похож на Сороку. Но он совсем, совсем не Сорока. Кулик он, а вот как доказать Зимородку, не знает. И вдруг спрашивает:
— А ты жену свою кормил сегодня?
— Эх, и правда, — спохватывается Зимородок и отправляется ловить рыбу. Они договорились с женой: она будет сидеть в гнезде, птенцов выводить, а он кормить ее.
Слетает Зимородок, накормит жену и опять летит Кулика донимать. Со всех , сторон его осмотрит, в глаза заглянет и разведет крыльями в стороны:
— Ну совсем, совсем ты не Кулик. Кулики не такие: Признайся, Кулик, ведь ты — Сорока.
— Да Кулик я, Кулик, — говорит Кулик и глядит с тоской на Зимородка.
Эх, наскочить бы на него грудью, подмять под себя. Но как его подомнешь, когда у него вон плечищи широкие какие. И клюв крепкий. Долбанет один раз — на всю жизнь вспоминать хватит.