Из страшных, вязких, неверных сновидений Силгвира вырывает чужая воля, холодная и бесстрашная, от которой отступают даже мыслесети Апокрифа. Тайные видения отступают, стирая даже память о себе — остаются только страшные, мутные образы, которые тают в темноте секунды спустя.
Hah daal.
Чужой Голос тих, но звучен: он вымывает из Форелхоста лживые отзвуки шепотов сновидений, отрезвляет, возвращает обратно разум.
Силгвир рывком поднимается, садится на кровати, отбрасывая в сторону старую, невесть как сохранившуюся шкуру, которой спасался от холода. Пламя над каменной чашей испуганно вздрагивает, заставляя тени в просторных покоях разбежаться в стороны, но здесь нет никого — никого, кроме маленького лесного эльфа.
И всё же отзвук Слов еще отдаётся эхом в его мыслях — Hah daal, пробует их на вкус Силгвир. Слова кажутся вещественны и тяжелы, будто отлиты из стали.
Древней северной стали…
По коридорам крепости он идет осторожно, бесшумно ступая по темному камню — на слух, на звук, на ощущение источника смертной воли, что заставила отступить иллюзии Апокрифа. Лестницы Форелхоста двоятся, путаются, и, верно, не нашёл бы он дороги обратно, вздумай сейчас повернуть.
Но он упрям, он умеет идти по следу — и он находит искомое.
Тёмный круглый зал настолько широк, что барельефы на стенах теряются в сумраке. Только некоторые из них освещены горящими каменными чашами, но время истерло очертания камня настолько, что изображения на них едва различимы.
Так же, как и коленопреклоненный силуэт в дальнем конце зала.
— Faal Okaaz do Sovngarde los strunkei. Zu‘u roprel Grah-Geltreiniir, Tsun Thunuth, naalein uv pogaan, ahrk dii Thu‘um los zobahlaas fah Gorvahzen. Rahgot Sonaaksedov, faal Zahkrii-Spaan do Ysmir, lost Tinvaak.
Это не Крик и не Шепот — Голос звучен и спокоен, и Голос пронизывает камень и плоть легко, пропитывая собой само существо Мундуса. Пламя на черных чашах вспыхивает, едва тает в тишине звук последнего слога, и обнимает рыжим светом стоящего перед барельефом жреца, отгораживая и защищая его от пустой темноты.
Рагот поднимается с колен и одним скользящим движением оборачивается к Силгвиру, нарушителю, вторгшемуся в священный зал Монастыря без позволения и права. Но вместо гнева в нём сосредоточено лишь спокойствие, и Силгвир неведомым чутьем осознает: он допущен быть наблюдателем.
— Твой Голос звучал без твоего ведома, Довакиин. Черные сны Херма-Моры искажают его, когда твоя воля не в силах этому помешать. Потому я разбудил тебя.
Силгвир, очнувшись от оцепенения, шагнул навстречу магу.
— То, что со мной происходит, происходит по вине Хермеуса?
Рагот качнул головой.
— Нет, я не думаю так. Твоя сила ищет выход и изливается наружу, когда Апокриф забирает твой разум во сне. Это… проявление законов Колеса, естественное и неизбежное. Но искажения, которые провоцирует Херма-Мора, непредсказуемы. Я не хочу, чтобы его лживая гниль проросла в Форелхосте, как в башне Волшебника.
Силгвир уже набрал в грудь воздуха, чтобы задать новый вопрос, но жрец опередил его:
— Я не могу оградить тебя от Херма-Моры сейчас, Довакиин. Я слишком мало знаю, и твоя сделка с Садовником может погубить нас обоих, если я буду неосторожен. Пока моего Голоса достаточно, чтобы вырвать тебя из сетей Апокрифа, я могу возвращать тебя обратно в Нирн, но не более.
— Хорошо, — немного растерянно отозвался Силгвир. — Я и сам не рад этим кошмарам. Путешествий по Апокрифу мне хватило за то время, что я искал способы убить Мираака.
— Слава благоразумным в черные дни, — согласился Рагот. — Позволь мне закончить обряд возвращения, Довакиин. Наблюдай, если пожелаешь, но не тревожь мой Голос.
Силгвир, кивнув, послушно отступил в тень, и жрец, будто позабыв про него в ту же минуту, опустился на колени перед следующим темным барельефом. Древняя молитва заструилась столь же древней силой — силой Голоса, что мог равно разбить в крошево крепостную стену и согреть кровь уставшего странника. Довазул сворачивался змеиными кольцами твёрдых на ощупь Слов, впитывался звуками в камень, очаровывал, завораживал — и, очарованный, завороженный, чужак из южных лесов брёл вдоль освещенных барельефов, вглядываясь в полустертые лики богов.
Голос, Голос, Голос звенел рокочущим гулом подземелий и колоколами небесных ветров, и отзывался ему дремлющий Форелхост, один за другим зажигая огни в каменных чашах, и старые боги Атморы устремляли взоры на Арену, где последний драконий жрец возвращал четыре Эры ждавшие его долги.
Junal, wen miin sekoraav faal krel tiaan Dremhah…
Dibella-Kiim, wen Rak wahk faal Tiid mulhaan ahrk vokrenaan…
Zu‘u, Rahgot Sonaaksedov, faal Zahkrii-Spaan do Ysmir, lost Tinvaak…
Zahkrii-Spaan do Ysmir…
Ysmir…
YSMIR
— Ysmir. Dovahsebrom. Защитник и полководец. Опьяненный кровью врагов и отрезвленный ответственностью за свой народ. Бог, герой, или бог-герой, или герой-бог? Когда Ханс ступил на берег Скайрима с корабля под знаменами Исграмора, и плясали красные лучи в его груди бликами еще-не-сбывшегося, никто из нас не знал, как изломает Дракона этот Аспект Хитреца. Ха. Вечная ошибка людского языка… Bormah-Kren Pahtiidaan.
Бог-герой или герой-бог смотрел с каменного барельефа на охотника-Довакина, и Силгвир не мог отвести взгляда от лисьей маски, скрывающей его лицо. Вглядевшись в нечеткое — и всё же слишком живое изображение, Силгвир опустил взгляд на жезлы, что держал в каждой руке Исмир.
Жезлами ему служили оголенные кости.
— Ты — жрец Исмира.
Силгвир не знал, откуда пришло это знание, и почему он был уверен в нём, как уверен был в меткости своей стрелы. Имя Исмира, что звучало из уст Рагота древним Довазулом, могло бы дать подсказку, но он почувствовал это как неоспоримую точность — быть может, в Голосе самого жреца, а может, в неровных тенях барельефа.
В ожившем дыхании самого Форелхоста.
— Так и есть, Довакиин. Faal Zahkrii-Spaan do Ysmir, Меч-Щит Исмира, таково другое моё имя.
Лисья маска усмехалась черными скважинами глаз.
Силгвир резко отвернулся от барельефа — только для того, чтобы столкнуться со взглядом Рагота, внимательным, изучающим. Жрец всё это время стоял за его спиной — так близко, что мог бы положить руку ему на плечо.
— Ты не спишь ночами, чтобы возносить молитвы ушедшим богам?
— Боги не уходят навсегда, если есть хотя бы крупица веры в них, маленький эльф. Они слабеют и замолкают, это правда… сегодня я едва услышал отголоски их откликов, и большую их часть мне принесло трепетание шелковых крыльев мотыльков. Мои боги затеряны во Времени, — задумчиво отозвался Рагот. — Четыре тысячи лет Монастырь терпел скверну, что принесли сюда обезумевшие от воли рабы. Теперь он очищен от ереси и унижения, и зажженные моим Голосом огни святилища снова хранят его — так, как должно.
— В этом зале мне не по себе, — неожиданно для самого себя сказал Силгвир. Он собирался сказать совсем другое, но ровно вздымающееся с чаш пламя и тени на испытанной столетиями барельефной резьбе околдовывали его, словно спирали дэйдрических рун на страницах Черных Книг.
Пробуждали внутри чуждое. Древнее. Неизведанное.
Бесконечно опасное, как если бы кто-то несоизмеримо могущественный вобрал в грудь все Выкрикнутые им Крики и приготовился выдохнуть.
— Потому что боги не уходят навсегда, — спокойно повторил Рагот. — Сильные духом и искушенные в знании осознают, с чем встречаются, ступая в подобные святилища. Пойдем, Довакиин. Я вижу, что время неверно.
Прочь из зала вел широкий коридор, подобный тому, что обычно спускается к величественным криптам в древненордских захоронениях. Вырезанные на стенах линии складывались в картины битв и фигуры богов, но здесь неведомое дыхание пробуждения, коснувшееся Силгвира под взглядом Исмира, отступило.
Рагот замедлил шаг у одного из барельефов, протянул руку к стене, едва-едва касаясь её кончиками пальцев. Уродливые сколы и трещины разбили изображение, добившись его совершенной неузнаваемости.
Словно кто-то смертный, кто-то преисполненный гнева и мести стирал с камня свидетельства побед Культа даже в последнем его Монастыре, на самом пороге сокровенного святилища.
— Твои люди… те, кто погиб здесь, — они погибли навсегда?
Рагот медленно кивнул, не оборачиваясь к нему.
— Да. Сила, что черпали мои слуги из Этериуса, была предназначена мне, но не им. Энергии хватало, чтобы продлить их существование на тысячелетия, но, умерев единожды, они уже не смогут вернуться.
— Я был одним из тех, кто убивал их, — голос прозвучал пусто и почти бессмысленно, бесцветно, словно не сумев пробиться сквозь слои эпох и войн. — Я не участник Войны Драконов… но я пришёл сюда как любопытный путешественник и грабитель, посланный Седобородыми отыскать Стену Слов у твоей могилы.
— Седобородые? Ты упоминал их раньше, — так же бесцветно откликнулся Рагот. — Кто они?
Силгвир помедлил с ответом.
— Ученики Партурнакса. Их священный монастырь, Высокий Хротгар, стоит на Глотке Мира. Рагот, я не знаю, возможно ли вообще искупить вину сродни… — он запнулся, не зная, как продолжить; он был охотником, а не сказителем, и верные слова, человеческие слова, не приходили к нему, и поэтому он только прошептал еле слышно, — Krosis.
Блеклый, белый взгляд драконьего жреца встретил Шепот, рассеявшийся в тишине — и Силгвир заставил себя выдержать этот взгляд.
— Vahzeniir. Голос не лжёт, — бесстрастно склонил голову Рагот. — Но Rahgot и Krosis слишком далеко друг от друга, чтобы я Знал это Слово. Помни это, Довакиин. Помни и то, что кровь всегда оплачивается кровью.
Стрелок кивнул.
— Я знаю. Этот закон един для всех.
— Так и есть, — Рагот позволил своей руке соскользнуть с изуродованного барельефа и медленно направился дальше, к лестнице, ведущей выше. — И воистину жаль, что столетия как мертвы те, кто в ответе за смерть Восиса и его воинов. Я с радостью испил бы их крови из пиршественного рога.
— Расскажи мне о Восисе, — помедлив, попросил Силгвир. — Я ничего не слышал о нем, и записи, что я нашел в Форелхосте, не упоминают о нем, но ты говоришь о нем как о близком друге…
Рагот даже не замедлил шага, словно ожидал подобного вопроса — или знал о нем преждевременно.
— Если ты хочешь услышать о нем, что же, слушай: ни одно мое слово не скажет лжи о Восисе, воине чести, что верно нес службу тысячелетия, — ровно произнес жрец. — Но историям о славных воителях место за кувшином меда, не у забытых святилищ. Трапезная Форелхоста пустует, но я обещал, что Монастырь примет тебя как гостя, и это будет так.
— Кувшина меда может не найтись, но фляга с водой и печеные грязекрабы у меня есть, — пробормотал Силгвир. Рагот наградил его ужасающе-презрительным взглядом, но промолчал. Его мнение о Довакине было достаточно невысоким, чтобы не ждать большего.
— Так странно видеть Монастырь таким, когда прежде здесь без конца гремели пиршества и чествовали героев, — тихо проговорил Рагот, опираясь руками на невысокие перила. — Странно и горько, словно я всё ещё чувствую яд на своих губах.
Трапезный зал простирался внизу; огромный, величественный и невыносимо пустой, он поразил Силгвира ещё в первую его встречу с Форелхостом. Сколько же людей он мог вместить?..
Самому Шору не было бы стыдно пировать здесь.
Площадка, на которой они стояли, находилась выше самого зала и нависала над ним узким балконом: здесь, догадался стрелок, было место драконьего жреца, что правил Форелхостом, и его приближенных. Он верил Раготу: на стыке Рассвета и Первой Эры, верно, здесь гремели великие пиры, и скудная походная пища еще с Солстхейма сейчас казалась не более чем болезненной насмешкой над утерянным прошлым.
Рагот качнул головой, отгоняя прочь упрямые воспоминания.
— Но в Форелхост ещё вернётся жизнь. К Sonaaksedov вернётся жизнь. Ты спрашивал меня о Восисе, эльф; я отвечу. Он был одним из младших жрецов — из тех, что не были из девяти Голосов Бромьунара, и его земли лежали у восточных гор на границе с Двемеретом, тогда уже наименованным Ресдайном. Восис многократно участвовал в сражениях с еретиками Харальда, но война была проиграна, и я ко времени своего прихода в Форелхост был уверен, что драконьих жрецов не осталось больше. Это было правдой в отношении Голосов Бромьунара: я слышал их предсмертные Крики и был очевидцем смерти некоторых из них. Счастье, что почти все они удостоились хотя бы достойного погребения.
Силгвир счел за лучшее заняться панцирем печеного грязекраба.
— Но Восис выжил, — продолжил Рагот, бездумно глядя вперёд. — Восис выжил и, понимая, что с остатками выживших своих солдат не победит огромную армию бывших рабов, ушёл горными тропами на юг, держась самой границы Скайрима. Верно, мои запечатанные когтем джиллы мемоспоры нашли того, кто был способен прочесть их — и он пришел в Форелхост. То были уже мои владения, и он знал, что я, последний верховный жрец, вправе покарать его смертью по закону чести за позорное бегство. Восис не сомневался в том, что таково и будет моё решение… за мной давно текла река крови, но во время последней войны она вышла из берегов. Восис был готов. Единственное, о чем он просил — о своих людях.
Силгвир не заметил, когда успел вновь поднять взгляд на Рагота — но отвести взгляда уже не сумел. Светлые глаза жреца неподвижно смотрели в пустоту, будто видя в ней призрачные миражи прошлого, бережно хранимые Форелхостом тысячи лет — для своего хозяина.
— Но я — Меч Исмира — тогда стал Щитом, и я знал, что каким бы горьким ни был наш позор, мы все делим его поровну. Я предложил ему стать защитником Монастыря и занять место его правителя, если случится мне уйти в Совнгард прежде него. Восис принёс мне клятву верности, и я принял её, поддавшись отчаянию — хотя никогда прежде не позволил бы себе совершить подобное с драконьим жрецом. Но едва ли я мог смотреть на Восиса как на слугу — он стал мне другом и соратником, и в принадлежащем мне Форелхосте он был вторым после меня, что было справедливо: он не был Голосом Бромьунара, но всё же был одним из жрецов. Вместе со мной он принял смерть от яда, когда Монастырь обнаружили скормовы псы, но я оставался правителем, а он — защитником, и под его началом стерегли Форелхост вернувшиеся с полпути в Совнгард воины. Сквозь свой сон я чувствовал его присутствие и был спокоен.
— Кому могло хватить силы убить его? — спросил стрелок, когда затянувшаяся тишина спугнула завороженность, навеянную голосом древнего жреца. Рагот повернул голову, испытывая его неожиданно пристальным внимательным взглядом.
— Кому могло хватить силы убить его, Hun? Один из выживших воинов рассказал мне странную историю, которую сохранит не всякая память. Почти три с половиной тысячи лет Восис верно хранил Форелхост от посягательств чужаков, но во времена, когда Yol-Gol задумал сплавить Арену с Гаванью холодного пепла, в Форелхост пришли некроманты Ордена Червя. Они хотели использовать мертвецов для укрепления своей армии — а кто сумел бы поработить волю драконьего жреца, тот получил бы воистину великое оружие. Впрочем, им не удалось продвинуться в своей ереси: Восис и его люди убили их. Даже не самое удивительное в этой истории, что у предводителя некромантов хранился осколок Вутрад… но то, что за этим осколком пришёл мёртвый. Мёртвый человек, лишённый даже души, чьё тело было соткано из хаотической креации, что само по себе представляет магический абсурд, поскольку люди — ануики по природе своей души, и человек без ануической составляющей при взаимодействии с падомаической креацией не сумел бы сформировать из нее тело, что было бы хотя бы столь же крепко, как изначальное смертное… тем не менее, этот человек добрался до саркофага Восиса, пробудил его магическим ритуалом и одолел в поединке. Осколок Вутрад был потерян, а Восис убит. Разве ты не находишь историю любопытной, Герой?