Барти Крауч-младший срывает с себя Империус, как липкую паутину. У него не хватает сил, чтобы избавиться от него разом, и он высвобождает одно воспоминание за другим, пробираясь мучительно пустыми тропами лабиринта собственного разума, не позволяя себе даже представить, что услышит вот-вот так ненавистно родной голос, произносящий вновь так отчаянно знакомое слово, и всё окажется напрасным, и он снова забудет, снова, снова…
Вспышка: он говорит с Винки о лорде и Азкабане, и глупая эльфка плачет и просит его замолчать, но он так боится забыть, ведь отец вернется и обновит заклятье; и тогда высокородный маг Бартемий Крауч (младший), блестящий волшебник с незамутненной чистотой крови, на коленях молит собственную домовую эльфку напомнить ему об этом, когда он забудет.
Вспышка: чей-то хриплый голос по ту сторону одиночества, за стеной из чистого отчаяния, за дверьми последней надежды; ему Барти тоже, сбиваясь, из последних сил шепчет о лорде, о матери, об отце, о друзьях, о… о предательстве, хуже которого не может быть. Голос смеется дико и бешено, как смеялся бы самоубийца перед тем, как приставить палочку к собственному виску, и не отвечает больше.
Вспышка: белая, как снег, рука на его плече; награда, за которую они готовы равно убивать и умирать. Верность, которой нет иной цены, кроме гибельной пустоты под черным плащом дементора, за которую нет иной платы, кроме вечного будь оно проклято, будь оно благословенно не-смертия в камере в промерзшей крепости на острове в Северном море.
Вспышка, вспышка, вспышка; Бартемий Крауч выжигает ими собственное бессилие и, кажется, плачет, но этого никто не слышит в ревущем гуле стадиона. Империус — стены камеры, идущие трещинами; трещинами, которых никогда не было в Азкабане.
Теперь — есть.
Теперь — будут.
Пальцы едва слушаются, когда он смыкает их на чужой палочке, и это так тяжело, Мерлин, это так тяжело, как никогда прежде, но это — его воля. Это — его решение. Это — его выбор.
Его собственный.
Свободный.
— Отпусти меня, — кричит он, или шепчет, или не издает ни звука: отец всегда был сильным волшебником, а он еще слишком слаб, слишком, слишком слаб, чтобы вырваться полностью из пут заклятья подчинения и магии Винки…
Но они, эти жалкие отродья в масках-черепах, палят заклинаниями в кого попало и веселятся, крича имя лорда, словно еще один лозунг из тех, что выкрикивали часом раньше пьяные дураки в рядах зрителей. Тринадцать лет назад все они трусливо лизали сапоги министерским аврорам, чтобы только изловчиться и не вдохнуть ни разу солоно-мертвый запах Северного моря. Тринадцать лет назад они продали своего господина, спасая собственные шкуры от расплаты за поражение, а теперь, едва почувствовав безнаказанность, вновь возносят ему хвалу.
Вечная верность — такая теперь ей цена?
Бартемий Крауч отплевывает на горелую траву рвоту пополам с желчью. Винки причитает рядом с извинениями, но смолкает, едва он поднимает на нее взгляд.
— Я убью этих подонков, — шипит Крауч сквозь зубы, — отпусти меня, я убью их всех, я убью их!
— Мастер Барти, мастер Барти, Винки не может…
— Я приказываю тебе!
Эльфка испуганно прижимает длинные уши, пока Бартемий Крауч вновь становится собой.
Злость, чистая, незамутненная злость — её удушливым дымом теперь пропитан августовский Дартмур, её неистовое пламя обращает прахом то, что прежде казалось неколебимым. Последние липкие нити проклятья Империус рвутся, когда Бартемий поднимает дрожащую руку с палочкой вверх.
Трусливым ублюдкам пора вспомнить, кому принадлежат их жизни.
И Барти Крауч кричит, до хрипа, до слез и немоты, и чужая палочка в его пальцах вспыхивает невыносимо ярко — прежде чем на жирных углях небес впервые за тринадцать лет вновь загорается Черная Метка.
***
На то, чтобы вспомнить жизнь без вечного безразличия, уходит немало.
Отец и Винки, устало-сухое «Imperio» и дрожащее «мастер Барти», исчезают в прошлом, в мутном дурмане порабощающего заклятья. Барти Крауч-младший снова ходит среди людей, учится улыбаться, хмуриться и говорить, как люди. Не так-то легко, после этих долгих тринадцати лет.
Но он нужен лорду, и он выполнит любой его приказ.
Барти помнит его голос — от него остался только голос; тринадцать лет Барти Крауч жил, чтобы услышать его снова. Тринадцать лет повторял себе собственную присягу верности лорду, пока она не врезалась в его память крепче стертого Азкабаном имени матери: даже стылое дыхание пустоты, сводящее с ума любого осужденного на безумие, не могло коснуться её.
Барти немного рад тому, что у Аластора Грюма тоже не всё в порядке с рассудком — по общепринятым меркам. С обликом чокнутого аврора он должен справиться. Вот с нормальным человеком было бы сложнее. Бартемий Крауч-младший не имел привычки спасаться иллюзиями: он вышел из Азкабана другим, и еще более другим — из рабства.
Теперь у него есть более чем уважительная причина ненавидеть слово «Imperio». Ему придется быть учителем, размышляет Барти; придется знакомить студентов с Непростительными. С заклятьем Империус.
Барти взмахивает палочкой и бормочет это проклятое слово. Приблудившаяся к заброшенному дому кошка нервно дергает хвостом, но спустя несколько секунд борьбы — сказывается усталость и сомнения — послушно ластится к ногам. Барти отпихивает ее носком сапога и снимает заклятье. У него появляется непреодолимое желание отшвырнуть палочку и вымыть руки.
Он был блестящим волшебником до Азкабана, пытается напомнить себе Барти, и остался им после; силы вернутся, а воля… ее не сломили даже дементоры, даже двенадцать лет магического контроля, коверкающего разум. Забавно: война стерла разницу между людьми лорда и их противниками, все они теперь применяют Непростительные, все они теперь не гнушаются убивать без суда и превращать собственных детей в рабов. Во имя великой цели, как Бартемий Крауч. Или во имя собственных желаний, как Бартемий Крауч.
В конце концов, есть ли разница?
Он уже не уверен.
Он не уверен, что в нем осталось что-то, способное ее различить.
Голос, молчавший тринадцать лет, шепчет ему, что он все еще жив. Барти не уверен, правда ли это; в нем нет ничего, кроме пустоты, даже ненависть внутри него вспыхивает и угасает снова в сером безразличии мертвых воспоминаний. Голос просит довериться ему, как раньше, но после двенадцати лет существования в виде окклюменционной личины Барти может только догадываться о том, как выглядит нечто вроде «доверия». Ему придется поработать над условиями своего вымышленного «я», чтобы позволить доверию существовать.
Тогда голос напоминает ему о долге.
Барти поднимается со ступеней скрипучего крыльца особняка Риддлов и возвращается в дом.
========== О союзниках ==========
Находит его Хвост. Счастье, что у Барти нет палочки — его палочку сломал отец, давно, тринадцать лет назад, а украденную на Чемпионате он потерял — иначе трусливый предатель подох бы, как ему и полагалось.
Но Хвост, утихомирив дружеские порывы заклинанием обездвиживания, рассказывает ему о том, во что Барти почти уже и не верил. И когда Петтигрю, благоразумно отступив подальше, взмахивает палочкой — Finite Incantatem — Барти уже не пытается свернуть ублюдку шею.
— Где он? — спрашивает Барти. Собственный голос звучит как чужой; слабо, хрипло, словно он разучился говорить за все эти годы. — Где… мы?
Хвост боязливо оглядывается. Дом, в котором они находятся, выглядит заброшенным, и освещает комнату только старая магловская лампа. Барти делает несколько шагов к соседней комнате; от слабости его мутит так, что ему приходится опереться на стену, но это всё неважно.
Это всё неважно.
Это всё…
— Давно не виделись, Барти.
— Я рад приветствовать вас, мой лорд.
Заученные слова вырываются из горла сами собой. Будто они всё ещё правят Британией из-за спин министров, а не прячутся в заброшенном магловском доме, из последних сил пытаясь выжить.
Барти пытается не смеяться, но у него едва получается сдержаться до тех пор, пока смех лорда не раздается в наступившей тишине. Том Риддл всегда понимал своих преданных слуг слишком хорошо. Холеный мальчик Бартемий Крауч-младший, слишком гордый для того, чтобы быть послушным сыном, и могущественный лорд Волдеморт, чье имя боялись произносить во всех уголках магического мира. Вот что осталось от них теперь.
Барти опускается на колени, потому что ноги больше его не держат. Он толком не знает, что сказать. От этого ему тоже смешно: сколько он высидел совещаний в Министерстве, сколько его учили филигранно выбирать слова для самых опасных речей, но теперь… в его памяти только холод Азкабана, блаженный дурман Империуса и обжигающая сила, рванувшаяся из украденной палочки в небо печатью Метки.
— Забавное место для встречи таких старых друзей. Ты неважно выглядишь, Барти, впрочем, я отлично тебя понимаю. Хвост! Найди нашему новому гостю место для отдыха.
— Если я нужен вам прямо сейчас, мой лорд…
Существо в кресле слабо шевелится, и Барти мгновенно смолкает.
— От мертвецов мало пользы. — Это можно принять за смешок, и Барти, поразмыслив, решает так и сделать. — У нас есть еще немного времени. Используй его с умом.
В магловском доме много комнат. Барти не запоминает, в которую приводит его Хвост. Тут есть что-то похожее на старую койку, покосившиеся шкафы с ветхими книгами — тоже магловскими — и торшер. Барти пытается зажечь его, щелкнув пальцами. Петтигрю смотрит на него как на идиота и тянется к выключателю — спасибо хогвартским С.О.В.ам, Барти еще помнит, как называется эта штука, — но магловский способ тоже не помогает.
— Запасной палочки не найдется? — хрипло спрашивает Барти. Он не уверен, что у него хватит сил на Люмос, но крысе необязательно об этом знать.
— Мимо кровати промахнешься, Крауч? — зубоскалит Хвост. Конечно, за своей палочкой он даже не тянется. Барти ухмыляется ему в ответ.
Как только лорду перестанет быть нужен этот кусок дерьма, он попросит позволения лично его прикончить.
Первое свободное утро выдается дождливым и серым. Крыша магловского дома протекает: Барти просыпается от того, что вода промочила насквозь его плащ. Когда-то он уже просыпался, дрожа от холода в отсыревшей камере, поэтому сейчас он распахивает глаза мгновенно, мысленно сжимаясь в комок — и не сразу вспоминает, где находится.
Мир прозрачен и тих. Половицы поскрипывают за стеной справа — Хвост нервно расхаживает по соседней комнате. Барти Крауч осторожно вдыхает затхлый воздух дома — и так же осторожно выдыхает обратно.
Ничто не пытается остановить его от того, чтобы сбросить с себя промокший плащ, встать, ракрыть настежь окно. Августовское утро, хоть и пасмурное, пахнет одуряюще свежей травой после дождя, и Барти думает, что утра прекрасней он не видел ни разу в своей жизни.
— Не торчи около окна, Крауч, — трусливо одергивает его Хвост, заглянув в комнату. Барти оборачивается к нему, и что-то в выражении его лица заставляет Петтигрю заткнуться.
— Я несколько лет не выходил наружу.
Петтигрю облизывает сухие губы, недоверчиво щурясь. Может быть, даже такой подонок, как Хвост, с трудом может в это поверить. Барти бы и сам не поверил тринадцать лет назад. Наверное.
Он проходит мимо Хвоста, замирает на мгновение у кресла, но сверток с нынешним телом лорда — уродливым, исковерканным Тёмной магией — остаётся безмолвен и неподвижен. Лестница поскрипывает, но дом еще крепко держится; правда, на входной двери уже не осталось ни единого засова, она открывается от легкого толчка.
Барти делает шаг. Другой. Третий.
Ничего не происходит.
Пять, десять шагов.
Ничего.
Он все еще готов захлебнуться сладким дурманом Империуса, все еще готов рвануться из мутного водоворота чужой воли, все еще готов сражаться до последней осознанной мысли за свою свободу. Он делает еще один шаг, чутко вслушиваясь в тишину.
Ни тени Империуса.
Барти присаживается на корточки и осторожно трогает мокрую траву. Травинки щекочут ладонь — мягкие, гибкие, ярко-зеленые. Он слышит, как испуганно поскрипывает сзади дверь — Хвост приоткрыл ее — но шагов за спиной не слышно, да и у Барти есть дела поважнее, чем один трусливый предатель, прибежавший искать защиты у старого хозяина. Пусть смотрит, если ему так интересно.
— Не стоит тут ходить, — через несколько минут все-таки говорит Петтигрю сзади. — Всё это место хорошо просматривается из вон той сторожки. Я покажу, где безопасно.
Барти оборачивается, но ухмылки на лице Хвоста больше нет. Скорее что-то, больше похожее на страх. Несколько секунд Крауч раздумывает, стоит ли напомнить Петтигрю, как закончили свою жизнь люди, которые поверили в его сказки про безопасность, но ему не хочется портить такое утро подобной дрянью. Он поднимается на ноги, не говоря ни слова.
— Еще у нас есть еда, — бормочет Хвост, ведя его по тропинке куда-то за дом. — Там, внутри.
Крауч кивает.
— Дай мне полчаса. Потом тебе придется рассказать мне всё, что я пропустил.
Полчаса проходят быстро — слишком быстро. Но этого хватает, чтобы хоть немного вспомнить, что такое свежий летний воздух, какие на ощупь капли дождя и как они прохладно щекочут кожу, пробираясь за воротник. Как влажная земля мягко пружинит под ногами. Барти даже рад, что вокруг кладбище — здешним завсегдатаям уже нет дела до одного человека, бесцельно бродящего из стороны в сторону под еще теплым августовским дождем.
Потом Барти вспоминает, какова на вкус еда. Еды в доме немного, но Хвост говорит, что это не проблема; Барти к этому моменту и сам замечает чары Призыва. Скорее всего, Хвост обнес какой-то из ближайших магловских киосков со странным названием «Спар». Оно написано на пачке сендвичей. Сами сендвичи отвратительны на вкус, настолько, что Барти даже сквозь безразличную пелену усталости задается вопросом — маглы едят их от отчаяния или потому, что у них тела по-другому устроены?
Выбирать не из чего. Гадкий вкус сендвичей — лучше, чем никакого. В доме отца Винки готовила великолепные ужины, но Барти не помнит на вкус ни единого блюда. Он не вспомнил бы даже, как ел их.
— Всё остальное там еще хуже, — пожимает плечами Хвост. — Это же Спар.
— Только не начни таскать крысиный корм. Что произошло с тех пор, как я попал в Азкабан?
Петтигрю хмыкает и благоразумно стягивает из вскрытой пачки один сендвич, пока те еще не кончились.
— Не знаю. Я двенадцать лет пробыл домашней крысой Уизли. Кстати, их старший сын, Перси, работает в отделе Международного магического сотрудничества. Может, ты даже слышал.
Барти осторожно кладет сендвич на стол и очень внимательно смотрит на Хвоста. Тот ухмыляется как ни в чем не бывало.
— Я слышал о кое-чем другом, — спокойно говорит Барти. — Пара ребят по соседству со мной мечтали скормить тебе твои же кишки за то, что ты привел лорда Волдеморта в Годрикову лощину. Одного из них ты знаешь довольно близко — ты должен был сидеть в его камере. Любопытно, где же сейчас старина Сириус…
Ухмылка Петтигрю блекнет на глазах. Имя Блэка Барти помнит спустя столько лет только потому, что отец устроил ему настоящий допрос после побега Сириуса — и под Империусом, и без него. Барти тогда долго смеялся, до следующего Империуса: из всех, кто мог выбраться из Азкабана, это сделал Блэк из Ордена Феникса. Невинно осужденный как пособник Пожирателей. И ведь хватило же Блэку сил — тринадцать лет спустя…
— Сириус, — несколько напряженно говорит Петтигрю. — Ну, в общем, из-за него я больше не домашняя крыса Уизли. После встречи старых друзей. Я думаю, он убьет меня, если увидит еще хоть раз.
— Он еще в своем уме?
Хвост, смешавшись, запинается на полуслове.
— Он… я не знаю. Он выглядел как…
«Как ты», почти наяву слышит Барти. И глаза Питера Петтигрю, в отличие от слов Питера Петтигрю, ему не лгут. Питер Петтигрю, столько лет обманывавший и Пожирателей, и авроров, неизменно ускользавший от любой опасности, до холодного пота боится сидеть за одним столом с истощенным и безоружным Барти Краучем.