— Твоя одежда, — внезапно вспоминает Барти. Безразмерный плащ, найденный для него Хвостом (Барти не хочет знать, где), значительно тесноват Аластору Грюму в плечах. Как, в целом, и всё остальное.
По счастью, одежда Грюма валяется недалеко — когда тот вскочил с постели, разбуженный визгом вредноскопов, на одевание времени не было. Магическое сражение здорово подкоптило все вокруг, но если не присматриваться, то можно решить, что так и задумано — вряд ли кто-то вроде Грюма забивал бы себе голову чисткой вещей.
Все старые вещи, пришедшие еще из дома Краучей, Барти сбрасывает в одну большую кучу и испаряет ее одним прожорливым Evanesco. Новая палочка слушается безукоризненно, но уничтожение объектов чуть сложнее пролитого зелья требует значительно больше сил. Барти тяжело опирается на костыль, пытаясь удержать плавающую перед глазами комнату на месте. Неужели у него осталось так мало сил? Ведь их было двое против одного, они были хорошо вооружены, Грюм не ожидал нападения… или это всё ещё влияние Империуса дает о себе знать? Сколько надо восстанавливаться после двенадцатилетнего воздействия на разум?
Вряд ли для этого хватит одного месяца.
Вряд ли для этого хватит одного года.
— Дамблдор убьет тебя, — абсолютно спокойно говорит Грюм, глядя, как Крауч неуклюже отстегивает и пристегивает протез. — Ты не успеешь даже сказать «Авада».
Барти поднимает на него взгляд с явным скептицизмом, но не произносит ни слова.
— Значит, не Дамблдор. — Грюм щурит единственный глаз. — Тогда зачем? Просвети меня, Крауч. Для чего Пожиратели вынули из рукава козырь в виде подонка, который должен был уже давно сгнить на кладбище Азкабана?
— Хочу повидать старых друзей, — совершенно искренне отвечает Барти. Проклятый протез наконец встает на место, и он поднимается на ноги.
— Каркаров? Ах да, — Грюм замолкает на несколько секунд. — Как я мог забыть. Бартемий Крауч-старший.
Время, когда кто-то мог вывести Барти из себя упоминанием его отца, миновало очень давно, поэтому он даже не оборачивается; открывает огромный сундук у стены вручную, без палочки. Тот для приличия пытается откусить ему пальцы, а потом выстреливает несколькими огненными стрелами в ту сторону, где только что был его новый владелец. Хорошо, что Барти оказывается немного проворней.
— Отличная коллекция, — хмыкает Барти, рассматривая различные отсеки сундука. Они начинаются безобидными наборами вредноскопов, зелий и различных мелочей, и заканчиваются самым надежным и самым огромным — пустой камерой. Барти пускает внутрь искру Люмоса, чтобы разглядеть дно, и оно оказывается довольно глубоко. Крышка сундука куда выше, чем смог бы вскарабкаться безоружный человек безо всяких подручных средств; даже стены камеры слишком далеко друг от друга, чтобы можно было создать подходящий упор.
Барти отлично знает, для чего использовался этот отсек тринадцать лет назад. Усмешка стирается с его лица, когда он вспоминает всех тех, кто побывал здесь.
То, что он чувствует, похоже на огонь, растекающийся в груди. Он жжется горячо и больно, с удивлением понимает Барти, куда больнее, чем он мог представить… словно он снова стоит у дартмурского стадиона, пытаясь выдохнуть собственный оглушительный гнев в одно слово Morsmordre, словно он снова…
Так чувствуют себя живые?
— Мне кажется, я в самом деле злюсь на тебя, Грозный Глаз, — почти с удивлением говорит Барти. — Это… хороший знак. Я так думаю.
Он вспоминает, как злиться. Это хорошо. Это хорошо.
— Сколько дементоры оставили от тебя, парень? — все так же спокойно спрашивает Грюм. Старина Грозный Глаз наверняка отлично понимает, в чем дело. Наверняка он бывал в Азкабане.
Наверняка проходил мимо камер, которые были заняты только благодаря ему, слушал крики и мольбы заключенных, слышал их отчаянный хрип, из которого дементоры выпивали последнюю тень надежды. Такое не забывают, думает Барти. Никогда.
— В твоих интересах надеяться, что они оставили от меня достаточно, — говорит Барти, распрямляясь и поднимая палочку. — Mobilicorpus!
========== О правде ==========
В Хогвартсе всё становится по-другому.
Барти помнит, как сам выходил из Хогвартса – блестящим выпускником, гордостью школы, перспективным волшебником, которому прочили карьеру в аврорате не хуже отцовской. В праздничной мантии из ворот Хогвартса вышел молодой аристократ Бартемий Крауч с вечным клеймом «младший», привыкший к роскошной жизни мальчик, которого, впрочем, научили не допускать промахов даже в мельчайших деталях. Вернулся – Бартемий Крауч, слуга лорда, полумертвый, полуживой. Сколько осталось от него после тринадцати лет нескончаемых пыток? Сколько он сможет вернуть, сколько сможет оставить, сколько всего ненужного стряхнул с него Азкабан, как иллюзорные блестки лепреконов?
Барти Крауч смотрит на студентов, слишком юных, слишком храбрых, слишком беспечных – и узнает в них себя много лет назад.
Тогда рядом не было никого, чтобы открыть ему правду. Тогда его кормили ложью, яркой и красочной, ложью Министерства, и все трусливо прятались от простого осознания, что Авада Кедавра, которую выпускают палочки авроров, так же смертельна, как та, которой убивают люди Волдеморта. Что Круциатус – естественное явление для подземелий аврората. Что заклятье Империус равно подчиняет и Пожирателей, и авроров, и равно полезно и тем, и другим…
Что вся эта уродливая правда – рано или поздно – коснется каждого, и, может быть, из этих беззаботных юнцов кто-то так же на втором десятке лет с содроганием ощутит холод промозглых камней, а к ночи – и иной холод, оставляющий после себя лишь сосущую пустоту.
Это сейчас они хохочут, глядя, как паук под заклятьем подчинения выделывает кульбиты, это сейчас они давятся собственным смехом, глядя, как тот же паук корчится от невыносимой боли, это сейчас они замрут, позабыв дышать, глядя на первое настоящее убийство в их жизни. И многим из них будет трудно сомкнуть глаза этой ночью. Барти с трудом вспоминает это ощущение – слишком много было этих сказанных им Crucio, но первый раз всегда остается самым ярким. Первый раз – на всю жизнь.
Мальчик по имени Невилл невидяще смотрит на скорченный паучий трупик, а Барти гадает, что бы тот сделал, узнав, что стоит перед мучителем собственных отца и матери. Лонгботтомы были хорошими аврорами. На их совести было немало сорванных операций Пожирателей и убитых людей. Вот только редкий человек останется в своем уме после беспрерывной пытки заклятьем Круциатус.
Это тоже – правда, о которой не принято говорить в нынешней Британии.
Дамблдор похож на Барти Крауча-старшего. Крауч-младший знает этот псевдо-мягкий взгляд, эту псевдо-заботу. От приторного привкуса лжи хочется плеваться: этот человек, добродушный и слегка сумасшедший старик, отправит под Авады всех своих драгоценных детишек, если сочтет нужным.
Барти говорит ему: все мы знаем, что грядет война, от нее никуда не деться, старые приспешники лорда набирают силу, и нынешние детишки не сегодня-завтра наденут либо маски-черепа, либо мантии авроров. И им придется убивать, им придется причинять боль, им придется делать всё это и испытывать на себе, так почему же вы не готовите их к этому?!
- Они дети, Аластор, - мягко говорит Дамблдор, - они еще только дети, а не солдаты.
- Если научить их сражаться сейчас, может, кто-то из них не станет мертвецом, - зло бросает Барти в ответ. – Может, они тоже заслужили немного правды, Альбус?
Дамблдор разрешает ему применять Империус. Мягкий, конечно. Легкие чары. Барти и сам не стал бы накладывать настоящее проклятье без нужды – пока всё идёт по плану, вмешательство такого рода ни к чему. Он просто покажет им то, что боялись показать другие.
Круциатус Дамблдор запрещает. Даже разговор об этом пресекает сразу же, без колебаний. Барти зло сжимает губы, сдерживая привычку по-змеиному облизнуться: старый дурак, у них не спросят возраст, прежде чем швырнуть Непростительное. У них не спросят возраст, когда натравят на них дементоров, тьма их раздери…
Дементоры были годом раньше у курса Поттера. Барти не может разобраться, рад ли этому: он мог выдать себя, встретившись с дементором, пусть даже твари не узнали бы в нем сбежавшего заключенного.
Он мог сотворить подряд все Непростительные в полную силу, но…
…но он не знал, сможет ли вызвать обыкновенного Патронуса.
Сможет ли когда-нибудь вообще.
Интереса ради Барти пробует, заранее подняв все магические барьеры в своем кабинете. Раз за разом. До изнеможения, до противной дрожи в пальцах и ломоты в висках. Ничего. Даже серебристого дымка.
Он открывает сундук-камеру одним хлестким взмахом палочки.
- Какой у тебя Патронус?
Грозный Глаз – настоящий Грозный Глаз – молчит несколько секунд, осознавая услышанное, а затем разражается громким хохотом и грязными ругательствами. Барти запускает в него слабым Crucio просто от бессильной злобы. Глаз давится руганью, но уже через несколько секунд судороги затихают, и где-то далеко внизу он шумно пытается отдышаться; Барти безразлично прислоняется к высокой крышке сундука. Нога ноет. Проклятая железка. Скоро нужно будет варить новую порцию оборотного зелья.
Что же делать с чертовым Патронусом, если ему придется столкнуться с дементорами… что делать, если Патронус Грюма – никак не королевская кобра?
Раньше он мог вызывать Патронуса. В школе. Учили этому и на Защите – неохотно учили, приходилось тренироваться самому, и Барти помнил, как серебряной лентой гордо и бдительно вилась вокруг него изящная кобра, сотканная из чистого счастья. Потом, когда уже был Пожирателем, ему не приходилось вызывать Патронуса ради необходимости – он делал это пару раз, чтобы проверить, что всё ещё…
Всё ещё.
Больше нет.
- Что, подонок, проблемы? – хрипло рычит Грюм из своей камеры. Зря старается, вне кабинета никто не услышит и звука.
- Патронус, - говорит Барти. Ему нет особого дела до бесед с аврорами – он наговорился с ними всласть за время допросов, в Азкабане он был бы рад любому живому человеку рядом, а сейчас… какая разница, Грюму всё равно конец, едва только исчезнет нужда в оборотном зелье. Барти слегка передергивает от мысли, что лорд может пожелать оставить подставного Грозного Глаза в его лице на месте настоящего аврора, но если это поможет их цели…
Барти внезапно вспоминает, что забыл, когда в последний раз кормил ценного пленника. Он швыряет вниз буханку хлеба и чуть осторожней целится в миску Aguamenti: струя воды с высоты нескольких ярдов плещется о пустую жестянку и разбрызгивается по всей камере. Грюм снова разражается ругательствами.
- В следующий раз засуну к тебе дементора, - ядовито бросает Крауч. Еще неизвестно, кто кого сожрет. – Сколько раз мне накладывать на тебя Империус, старик? Я все равно заставлю тебя говорить. Какой у тебя Патронус? Или у тебя тоже, - Барти ухмыляется, - проблемы?
А ведь Аластор Грюм, убийца и дознаватель, наверняка может вызывать Патронуса. Все авроры могут.
Почему же он – не может? Из-за Азкабана? Из-за того, что множество подчиняющих заклятий изломали его разум? Из-за того, что те немногие счастливые воспоминания, что были у него прежде, выпили из него дементоры, а новых так и не появилось?
Брань Грозного Глаза надоедает ему, но стихает только после приказа Imperio. Крауч имел возможность попрактиковаться в наложении заклятья и противостоянии ему; в конце концов, всё решает сила воли, и, пусть у Аластора Грюма нет сомнений в правильности его борьбы с Пожирателями, Бартемий Крауч умеет убеждать людей.
Он выслушивает монотонный монолог о Патронусе, задает еще пару вопросов и получает ответы. С людьми под заклятьем подчинения очень легко работать. Старый аврор упрямо противится, пытается вырваться из-под контроля, но Барти никогда не держит его долго: это отнимает силы, и, к тому же, Грюму всё равно не выбраться из сундука без палочки или посторонней помощи.
- Тебе сложно вызывать Патронуса? – зачем-то спрашивает Барти. Разговор с марионеткой – подходящий для него способ вести светские беседы. Смешно и мерзко от самого себя: отец тоже так делал, приходил к Барти-младшему, скрытому мантией-невидимкой, разговаривал. Барти был рад. Или Империус диктовал ему эту радость. Иногда отец сдергивал с него мантию, наверное, чтобы напомнить себе, как выглядит его сын. В этих беседах контроль Империус не был абсолютно строгим, иногда Барти мог отвечать правду.
Твоя мать умерла из-за тебя. Ты погубил свою семью. Ты хотя бы сожалеешь?
Я не сожалею. Я хочу убить тебя. Я убью тебя, рано или поздно. Ты не сожалел о том, что отдал меня и ее дементорам, верно? Ты бы сел вместо меня в Азкабан, отец?
- Сложно, - безразлично отвечает Грюм. Барти, не слушая дальше, выпускает его из-под Imperio и захлопывает сундук.
Нет, отец не сел бы в Азкабан вместо него. Он скорбел о матери, но вина за ее смерть в его глазах всегда лежала на сыне. Бартемий Крауч-младший знает, что такое ответственность за чью-то смерть, и за тринадцать лет он достаточно понял, чтобы знать – в этом он не виновен.
Просто отец никогда не знал, что такое – верность. Не знал, каково идти на смерть за то, во что веришь; за того, в кого веришь. Барти шел – за лордом. Мать пошла за ним.
Некого обвинять.
Он выпрямляется медленно, тяжело. Поднимает руку с палочкой.
…изумрудный с серебром на флагах и мантиях, «мы гордимся тобой, Барти», оглушительные салюты в их честь – и в его честь, лучшего выпускника курса; сливочное пиво и поздравления…
- Expecto Patronum!
Пустышка.
Барти роняет руку с палочкой, бессильно прислоняется к стене плечом. Пустышка. Одна тень, одно прикосновение склизкого могильного холода – и нет, словно и не бывало, хлопушек и фейерверков, радостных голосов и теплых рукопожатий. Дурак – пытаться вызвать Патронуса этим.
Но о семье он больше думать не может.
Друзья – настоящие друзья – остались за неприступной стеной Азкабана.
Освобождение…
Барти собирает по крупицам хрупкие фрагменты памяти, что не выпили дементоры, не изуродовал Империус, и выбирает самый теплый, самый спокойный из всех. Мягкий всплеск жара у кухонного очага: Винки вертится рядом уютно и ловко, Барти неловко сжимает непослушными пальцами кружку чая с молоком – от тепла и сытости хочется спать, не выронить бы, знаешь, Винки, я забыл, каков чай на вкус, а он… ну, вкусный. Барти тогда не смеется над собственной нелепостью, не смеется и Винки, только тревожно глядит на него глазами-блюдцами, пока Барти впервые за многие дни наконец засыпает…
…свободным хоть на одну ночь.
- Expecto Patronum!
Пшик.
Над кончиком палочки проявляется жалкая струйка серебристого тумана, но и она развеивается в считанные секунды. Попытка столь ничтожна, что Барти только молча и неподвижно глядит на тусклое дерево палочки.
В голове у него до отчаянного пусто.
Больше нет ничего.
Вообще ничего.
Барти закрывает глаза и на ощупь подносит к пересохшим губам фляжку с оборотным зельем. Вкуса он почти не ощущает.
Комментарий к О правде
Облики Патронусов Барти Крауча-младшего и Аластора Грюма неизвестны, в этом вопросе автор позволил себе легкую импровизацию.
========== О причинах ==========
В школе волшебства жизнь кипит, не прекращаясь ни на секунду, и каждый следующий день неожиданно кажется легче предыдущего. Барти сам не может понять, почему, но не замечать этого невозможно. Поначалу требовалось рассчитывать каждое движение, интонацию, сомневаться над каждым словом; теперь же…
ПОСТОЯННАЯ БДИТЕЛЬНОСТЬ.
Это девиз Грюма, но Барти не прочь позаимствовать его на время. Теперь ему порой приходится напоминать себе, что не стоит вести себя в Хогвартсе как дома. То есть, как в Азкабане. То есть… в общем, там, где у него было хоть что-то, что можно было назвать домом.