— Это Гран-При должно было принести триумф растительному топливу. Но после сегодняшних событий, все снова встанут в очередь на бензоколонки, а мы — владельцы крупнейшего в мире нефтяного месторождения — станем хозяевами на земле.
Номера семь, Сю Тодороки, шедшего нос к носу к испанским гонщиком Мигелем Камино резко повело в сторону, из-за чего два автомобиля столкнулись, при этом старательно пытаясь сбросить скорость, чтобы не превратиться в металлолом.
— Они к нам приползут — у них не будет выхода. Мы, наконец, станем нужны им, — Ведра, чувствующие вкус победы не могли сдержать своего, ярковыраженного, ликования. — И нас, наконец, начнут уважать. Так что громче гремите гайками. С этого дня наше, некогда позорное имя, зазвучит гордо, — Большой Босс явно оказался преисполнен самодовольства, раз продолжал вещать, пребывая в отличном расположении духа. — Слава Ведрам!
МакКинли резко вскочила со своего места, торопливо покидая зал, ни на секунду не задумываясь о том, что среди телохранителей мафиози находится американский шпион.
Ей просто хотелось поскорее уйти, не думая о том, к аварии какого масштаба она оказалась причастна. Все же, она считала бессмысленными напрасные жертвы.
На секунду ее глаза встретились с глазами Ивана, едва ли не с открытым ртом наблюдающего за всем происходящим. Она задержала взгляд на чужом лице, но поспешила удалиться, не заметив ничего подозрительного.
Чутье никогда не обманывало ее — скоро здесь должна была быть заварушка…
***
С балкона резиденции Хьюго открывался вид не менее великолепный, нежели с террасы дома Карданвала. Джей стояла, оперевшись на широкие металлические перила, сцепив руки в замок, и нервно жевала сигаретный фильтр. Сизый дым поднимался над ее головой, застилая открывающуюся панораму полупрозрачной вуалью.
Когда Карданвал явился в резиденцию, весь погром, устроенный Мэтром и последствия перестрелки уже устранили, однако, стол, использованный ведрами в качестве щита от пуль был, все же, безнадежно испорчен и реабилитации не подлежал. МакКинли ушла очень вовремя, чтобы не ввязываться в заварушку, однако шум, переполошивший весь дом, дошел и до ее ушей.
Весь этот фарс, устроенный Гремлинами, Пейсерами, Хьюго и Транковыми вокруг Мирового Гран-При, их желание нажиться на гонщиках, выставив растительное топливо в неприглядном свете, после чего ожидая, как весь мир «встанет в очередь на бензоколонки», казался МакКинли бесполезной тратой времени и ресурсов. Глупо все это было — растительное топливо, раз пришедшее на рынки, уже не уйдет с них никогда, в то время, как обычный бензин сможет вытеснить горючее, еще более безопасное и экологически чистое, нежели растительное. Никто не дает гарантии, что весь мир не пересядет в скором времени на электромобили — тогда ведрам уж точно не на чем будет наживаться.
Сегодня ведь все помешаны на спасении природы от пагубного влияния человека — никто не будет понапрасну дырявить озоновый слой, если можно сесть в другую — тихую и безопасную для окружающей среды — машину и ездить, не лишаясь ни скорости, ни комфорта. Кто не захочет менять авто добровольно — принудят. Вот и решение проблемы. Делать деньги, владея крупнейшим в мире нефтяным месторождением, нужно точно не на бензине.
— В вас взяло верх благородство? Или трусость? — чужой голос разорвал уютную тишину, окутывающую киллера; девушка вздрогнула, едва не выронив сигарету.
Майлз умел являться в самый ненужный момент, задавая крайне неудобные вопросы, на которые у МакКинли ответа, зачастую, не было. Он будто стремился прощупать почву под ногами, понять, куда можно давить в случае чего и подобрать, наконец, лучшую стратегию искусного шантажа именно для нее.
У Джей создалось впечатление, словно магнат намерено затевал с ней игру, правила которой были известны ему одному. Однако возможный риск, азарт, просыпающийся в крови киллера, знакомый дух авантюризма, побуждали Джей принять эту игру и сделать так, как мужчина надеялся, что она поступит. В конце концов, это же тоже был своеобразный приказ — призыв к действию.
— Думайте, как вам удобнее, — огрызнулась киллер, даже не обернувшись — поершиться и поязвить хотелось только для вида.
Карданвал тихо, на грани слышимости, рассмеялся бархатным смехом и подошел ближе.
— Не хотите принять участие в общем веселье? — Майлз улыбался, однако в голубых глазах его плескалась такая язвительная хитринка, что верить его словам никакого резона не было.
— А вы хотите, чтобы я еще кого-нибудь застрелила? — вопросом на вопрос ответила Джей.
Она затушила сигарету в пепельнице, не обратив внимание, что изжеванный фильтр превратился в мочалку, и перевела расфокусированный, устремленный в никуда взгляд на мужчину рядом.
Она никогда не задумывалась, красив он или нет, напускное ли это благородство или истинный интерес. Майлз не вызывал особого доверия, но что-то, что могло зацепить МакКинли, как женщину, в нем, определенно, было. Его ледяная вежливость, помноженная на азартный авантюризм, не присущий обычно людям, окружавшим ее, несомненно подкупали.
С ним хотелось сыграть в кошки-мышки — игру без правил и обязательств; помериться силами, упорством и степенью сумасшествия. Внутренний огонь, тщательно поддерживаемый Карданвалом на публике, разгорался сильнее, стоило ему оказаться с Джей один на один.
Их совместное существование могло бы стать взаимовыгодным альянсом, если бы можно было исключить из него эмоции. А так, в бесконечном соперничестве и неукротимом своеволии обоих, они сгорели бы, как спички.
— И все же, я бы советовал вам присоединиться к остальным, — рука магната, скрытая белой перчаткой, легла на острое женское плечо.
Мужчина легко развернулся, намереваясь уйти, и мысленно давая киллеру пять секунд на раздумья.
Джей подавила усмешку: Майлз хочет, чтобы она играла по его правилам — она сыграет.
— Под вашим чутким наблюдением я, все же, пожалуй, отмечу наш триумф, — Карданвал, стоящий к киллеру спиной, довольно, но недобро улыбнулся, однако, МакКинли видеть этого не могла. — Я не привыкла, знаете ли, пить на работе…
***
Голова шла кругом, а мир перед глазами никак не желал замирать, расплываясь в ярко-желтую от света многочисленных люстр, мутную картину. МакКинли ухватилась за деревянные перила лестницы, ведущей наверх, чтобы сохранить равновесие и не скатиться с высоких ступенек, которые отказывались оказываться четко под ногами, а все время качались, вместе с остальным миром вперед-назад.
Джей неловко уселась на ступени, обхватывая ноющую голову руками и недовольно жмурясь. Когда, а самое главное — где, она умудрилась напиться до такого состояния, что на ногах твердо стоять не могла? Неужели, кто-то из местной шушеры постепенно подливал, или — того хуже — подсыпал ей в вино что-то, что стало причиной ее нынешнего состояния?
Мысли метались, путались, создавая внутри черепной коробки такой гул, что казалось, будто девушка расположилась отдохнуть возле посадочной полосы, откуда собирается взлетать Боинг. И такие Боинги в голове все роились, множились, и их количество разрасталось в геометрической прогрессии.
Киллер сделала над собой усилие, ухватилась за перила, принимая относительно вертикальное положение и старась не шататься из стороны в сторону, как во время качки на палубе, побрела к жилым комнатам, часть которых располагалась на втором этаже — до третьего ей в таком состоянии было просто не дойти.
Две первых от лестницы комнаты оказались заняты, зато дверь в следующую за ними оказалась лишь неплотно притворена — даже не закрыта. Джей неловко ввалилась в помещение, на две трети занятое огромной кроватью и, запутавшись в собственных ногах, повалилась на мягкую перину.
Пиджак она потеряла где-то в зале, оставив его, кажется, у бара. Однако снять брюки или хотя бы обувь сейчас уже сил не было. МакКинли пустым взглядом пьяных черных глаз уставилась в потолок, пытаясь сфокусироваться на чем-то конкретном, однако, сознание медленно уплывало, погружая киллера в уютную темноту сна. Мягкий свет, льющийся из большой круглой лампы жутко раздражал, поэтому киллер, не долго думая — точнее сказать, не думая вообще — достала из кобуры пистолет и выстрелила. Первая пуля угодила в потолок, отчего сверху посыпалась белая пыль штукатурки, зато вторая попала точнехонько в лампу, осколки которой острыми каплями разлетелись в разные стороны.
Что-то неприятно обожгло щеку и боль запульсировала еще и над левой бровью, но подняться на ноги и дойти до ванной, чтобы обработать порезы от стекла казалось чем-то ирреальным.
Единственное, что женщина запомнила, перед тем, как окончательно отключиться — это недобро усмехающееся лицо склонившегося над ней Карданвала, гротескно вычерченное на фоне темной комнаты светом огромной, белой Луны, чей яркий диск вот-вот был готов скрыться за низкими, черными облаками, предвещающими скорую грозу…
========== Часть 9 ==========
Комментарий к
Предупреждения: Воспоминания; Дети; Детство; Становление личности; Повествование от первого лица
Я с детства слышал, что воровать — это плохо.
Особого значения этим словам я не предавал, просто знал, что если вещи старшего брата, взятые мною без его разрешения не вернуть на место до того, как он вернется со школы, мне несдобровать. Отец никогда не давал мне спуску, едва только заслышав о том, что я непроизвольно тянусь к чужому.
«Воровать — нехорошо» — думал я, однако, ту ручку — в темно-синем металлическом корпусе, тяжелую, с золоченным ободком по середине — которую я взял у одноклассника, я ему так и не вернул. Отец не знал, что это чужая ручка, а я прятал ее, словно это самая ценная вещь, что была у меня. Она лежала в старинной жестяной коробке, которую я прятал под половицей — гнилой и старой — ее можно было поднять, только если сдвинуть мою кровать, а родители этим не занимались. А я, ночью, когда брат засыпал, залезал под кровать, поднимая эту половицу и подолгу рассматривал эту ручку, крутя ее между пальцев и прижимаясь щекой к гладкой, холодной металлической поверхности. В те моменты мне казалось, что чужое брать можно, только если очень хочется.
«Воровать — нельзя; воровство — это грех» — тихим, усталым голосом повторял отец, глядя мне в глаза, извлекая из шлевок широкий кожаный ремень и складывая его вдвое. Моя мать — усталая, вечно бледная женщина с тонкими, как палки, длинными руками и грустными, почему-то бесцветными, глазами — в такие моменты отворачивалась от меня, прижимая большими белыми ладонями голову младшего брата, сидевшего на ее коленях к своей плоской груди и гладила его по волосам. Брат никогда не проявлял любопытства, что же там происходит за его спиной, а только жался к матери, никогда не чувствуя исходящих от нее заботы и тепла.
Я не могу назвать отца излишне жестоким по отношению ко мне. Я всегда знал, за что именно мне попадет в этот раз, никогда не отрицая своей вины. Старший брат удивлялся, глядя на меня, ведь наказания отца я старался сносить если не молча, то никогда не защищаясь.
Я прекрасно осознавал последствия собственных поступков, но если «преступление» удавалось скрыть — я ликовал; если отец, все же, узнавал о моем проступке — я молча выслушивал его короткий монолог, а затем стоически терпел побои, не опускаясь до того, чтобы просить пощады.
По мере моего взросления, «сокровищ» в моей жестяной коробке становилось все больше. Ручка, открытая пачка сигарет из портфеля одноклассника, старинная немецкая зажигалка, золотая брошь без одного камня, серебрянная цепочка и горсть монет, которые я вытряхнул из чьего-то бумажника, который так удачно оказался в моих руках, когда я возвращался на автобусе домой. Все это тщательно пряталось мной, изредка извлекаемое из тайника и разглядываемое с особым трепетом. Мое мастерство вора-карманника росло, хоть и никогда не походило на клептоманию — я не стремился утащить все, что плохо лежит. Гораздо интереснее для меня было увести понравившуюся мне вещь из-под чужого носа, нежели брать все без разбора.
Однажды вечером, накануне моего дня рождения, к отцу пришла разъяренная соседка. Я и подумать не мог, что причиной ее гнева могло стать мое поведение, однако, оказалось, что она ехала днем со мной в одном автобусе и видела, как я вытащил из чьего-то кармана кошелек. Она долго что-то кричала, размахивая руками, пока мать, наконец, едва слышно, не попросила ее удалиться. Затем она взяла моих младших братьев — к этому моменту их было уже двое, и увела в свою спальню. Отец позвал меня в гостиную, где очень долго рассматривал, откинув голову слегка назад — в свои почти шестнадцать я был уже выше него — а затем привычным движением достал ремень.
Два дня после той порки я не мог подняться с кровати. Отец был в ярости, и уже привычная мне экзекуция длилась намного дольше. Чтобы я, наконец, запомнил, что чужое нельзя брать, он с чувством отлупил меня тяжелой металлической пряжкой по рукам, от чего на всю жизнь у меня остались страшные рубцы. Но после того инцидента — единственного на памяти всей нашей семьи — ремень оказался заброшен в кладовку и никогда больше его не брали.
Через три месяца, в один из самых холодных дней декабря, пришедшийся как раз на канун Рождества, умерла мать. Я помню ее бледное лицо с синюшными губами и сложенные на груди в нелепом прощальном жесте руки-палки. Она была так страшна, но при том казалась еще более несчастной, нежели при жизни.
Увидев мать в гробу я понял, что ненавидел и ее, и отца, и трех своих братьев всю жизнь.
В неполные семнадцать лет я сбежал из дома, зная, что меня никто не будет искать, а потому мир предо мной лежал как на ладони — простой, уже понятный, но невероятно огромный.
«Воровать — плохо» — святая заповедь отца, вкладываемая им в мою голову с детства стерлась очень быстро, когда я понял, что без навыков вора-карманника и без нормального образования мне не прожить.
Умом обделен я не был уже тогда, а потому, подговорив моего лучше друга — Гаспаро — который, как и я, только-только окончил школу, я решил делать деньги именно на том, от чего меня так отчаянно старался отучить отец — на воровстве.
По началу мы с Гасом подрабатывали в мелких кафе, нередко шмоная по чужим карманам. Мы жили в комнате, которую сдавала престарелая немка, питались чем придется, а на оставшиеся — лишние — деньги покупали дешевые сигареты, из которых то и дело высыпался табак — больше, правда, по вкусу напоминающий опилки — и дрянной алкоголь. Как и всем детям, кто в семнадцать оказался на улице, нам хватало и этого с головой.
Но вскоре пришлось крутиться, проворачивать мелкие аферы и махинации, стараясь нажиться на всем, на чем возможно. Жизнь свела нас с Тумбером — французким моряком-контрабандистом, который привозил товар, а мы сбывали его по черным рынкам. Но этого было мало.
Одолжив у француза немного денег, мы с Гасом тайком отплыли на корабле контрабандиста в Европу, оставив родной мне Туманный Альбион за спиной. В Европе, подделав документы и подправив внешний вид с помощью театрального грима, мы долгое время обчищали ювелирные салоны, заменяя настоящие камни в изделиях на подделки, поставляемые Тумбером. Настоящие драгоценности он продавал, а прибыль делили на троих.
Однако, в Италии нас постигла неудача — родня Гаспаро, на которую мы нарвались совершенно случайно, заставила его одуматься, взяться за ум, и, подсуетившись, они определили его в одну из лучших медецинских клиник Порто-Корсо, где, пройдя пятилетнюю практику, но так и не имея настоящего диплома, доктор Гаспаро Пеларатти работает до сих пор и при этом имеет весьма общирную клиентскую базу и множество благодарных пациентов.
Мы с Тумбером остались вдвоем, но отложенных мною денег хватило бы для того, чтобы начать играть в одиночку и по крупному. Прикрываясь фальшивыми личностями, я довольно быстро раскрутился в торговой сфере среди таких же нечистых на руку безнесменов, как я.
Поставив себе почти недостижимую цель — стать к сорока годам мультимиллионером, я пошел по головам, шокируя всех своим упорством, чуждым обычно людям в двадцать пять лет. Однако цель, как выяснилось, оказалась вполне достижима.