Прибытие талморского пса не должно её так тревожить, верно? Прикрытие безукоризненно, и… как там данмеры говорят?
Я не из тех рабов, что умирают.
========== Часть третья: Кровь, которая отверзает двери ==========
I.
В Коллегии её знали как “Брелину Марион”, и Ринналу это устраивало. Фальшивое имя стояло на страже её секретов; оно было дверью, к которой никто не пытался найти ключа — зачем, если видишь только глухую стену?
Жизнь Ринналы Карудил была куда длиннее и насыщеннее, чем у Брелины Марион, появившейся на свет в возрасте тридцати восьми лет — пригоршней строчек в поддельных документах. Впрочем, обе они — и горящая местью Риннала, и рассудительная, терпеливая Брелина — прежде и помыслить не могли, что им доведётся оседлать дракона…
Пожалуй, и к лучшему, что они до последнего не представляли ни то, что этот полёт состоится, ни то, как именно он пройдёт.
Всё началось обманчиво безобидно: Драконорожденная вернулась к Риннале и её… любовнику в Хьялмарк и охотно согласилась разделить с ними трапезу. Тёплая, домашняя встреча старых приятелей — если забыть, что одна из них прилетела верхом на драконе, а двое других прятали живых мертвецов в дровяном сарае, и все трое обменивались завуалированными угрозами.
Риннала не обольщалась: знала, что если “Анкано” и Мэва схлестнутся не на словах, а на деле, то от неё, попавшей меж двух огней, мокрого места не останется. Но пока они всё ещё нужны друг другу, пока у них есть общий враг и общая цель, можно… если и не “чувствовать себя в безопасности”, то хотя бы “не жить в вечном страхе”.
Вкусив надежду, вернуться к прежней мышиной жизни Риннала уже не сумела бы — и, чтобы достигнуть желаемого, готова была даже низвести себя до кухарки.
В юности она и представить себе не могла, что когда-нибудь ей придётся не только жить в чужой стране и под фальшивым именем, но ещё и заниматься домоводством. Никому тогда и в голову не пришло учить Ринналу готовить; с натяжкой, как родственное занятие, можно было припомнить разве что алхимические опыты — но и только.
Впрочем, у орлов не рождаются голуби — а чего у родни Ринналы было не отнять, так это умения приспосабливаться, не прогибаясь и не ломаясь. Сама она с готовностью приобретала новые навыки и не видела в этом ничего зазорного. Училась алхимии, хотя очень многие альтмерские чародеи считали “зельеварение” низким ремеслом, далёким от подлинного магического искусства. Училась не игнорировать, но фильтровать такое вот бесценное мнение. Училась учиться — и выживать.
У орлов не рождаются голуби… По части алхимии мама была редкой искусницей и, в отличие от дядюшки, репутации отравительницы за ней не закрепилось — Моргия Карудил подавала себя иначе. Риннала многое у неё почерпнула и продолжала черпать даже сейчас, две сотни лет спустя, — и, конечно, не только в “зельеварении”.
Когда из разрозненных элементов рождается целое, которое обладает свойствами, не присущими ни одной из его частей, тогда и творится подлинная алхимия.
Из тинктурированного терпения, кристаллизованной страсти и сублимированного возмездия Риннала намеревалась создать крушение Талмора — и если для этого придётся запачкать руки, то так тому и быть.
Мэва вернулась в Хьялмарк, увенчанная победой: зима отступила, и Пожиратель мира не уничтожит текущую кальпу — но это не значит, что Тамриэлю больше ничего не угрожает. И пока на огне томилась купленная в Морфале баранина, Риннала томилась грёзами о грядущей войне — и слушала о минувшем сражении с Алдуином.
“Анкано”, ещё один эльф-изгнанник с фальшивым именем, держался неподалёку, и взгляды, которые он бросал на Мэву, имели такие плотность и вес, что их, казалось, можно было ловить руками. Впрочем, та отвечала ему под стать, рассматривала талморца-ренегата пристально, вязко… Быть может, её смущали тёмные, коротко остриженные волосы, к которым Риннала уже притерпелась?
Так или иначе, а Мэва была отличной рассказчицей. По-нордски обстоятельная, Драконорожденная говорила по делу, но не жалела красок, а образность её речей не затуманивала их смысла — хотя иногда она напускала тумана нарочно, отказываясь делиться правдой.
— …Тогда я отторгла себя от мира живых и смогла оказаться в Совнгарде, — рассказывала Мэва, и Риннале, ведомой её глубоким и звучным, почти сверхъестественно притягательным голосом, только и оставалось гадать: что это было? Как такое возможно — при жизни “отторгнуться от мира”? Чем оно было — её отторжение?
Риннала чувствовала: в Мэве что-то переменилось, но если спросишь её, то не получишь ответа. Поэтому они с “Анкано” не спрашивали, не перебивали и истолковывали её рассказы, как герменевты — трактаты альдмери об Аури-Эле.
Истина ускользала сквозь пальцы, но когда Драконорожденная повергла Алдуина, пришло время садиться за стол: мясо было готово.
Ели в молчании и с аппетитом: барашек с тушёной капустой удался на славу. Риннала расслабилась, от жара очага и тяжёлой северной еды её разморило, но Мэва, расправившись с мясом и — практически в одиночку — с миской отварной картошки, вытерла губы, блестящие от мясного сока, и сразу перешла к делу.
— Риннала Ремансдоттир, — позвала она на нордский манер, — скажи-ка мне вот что. Удалось ли тебе сохранить какие-нибудь фёстхолдские регалии? Что-нибудь, что поможет доказать твоё происхождение?
Вопрос был разумный и не то чтобы неожиданный, учитывая, что происхождение Ринналы было для них casus belli. Конечно, существовали заклинания и ритуалы, способные подтвердить правдивость её слов, но зримое, осязаемое доказательство пришлось бы кстати, и Мэва это понимала.
— Королевские венцы моих родителей… — ответила ей Риннала; слова горчили во рту, перебивали послевкусие мяса, и вязли на языке. — Немного фамильных драгоценностей, — “То, что не было продано или обменено на спокойную жизнь…” — и кое-что ещё: предметы, что смогут подкрепить мои притязания.
Мэва нахмурилась, недоверие проступило у неё на лице. Понятно, почему: из Винтерхолда в Морфал они с “Брелиной Марион” путешествовали налегке, и спрятать среди их вещей королевские венцы, фамильные драгоценности и “кое-что ещё” вряд ли бы вышло.
Риннала была чародейкой, а не вьючным мулом; когда она потеряла брата, пришлось пойти на уступки — убрать родовую гордость в ларец и оставить в чужих руках… во всех смыслах.
— Сейчас они в Вэйресте, — пояснила она, — все эти предметы… Я оставила их под надзором банкира, у которого был кровный долг перед моей матерью. Сегодня тем банком управляет его правнучка, но у таких людей долгая память. Они вернут всё, когда придёт время.
— И ты не боишься, что с твоими вещами что-то случится?
“Я боюсь слишком многого, чтобы размениваться на такие мелочи”, — подумала Риннала, но вслух произнесла, конечно, другое.
— Ларец, в котором они хранятся — ещё одна карудильская реликвия. Открыть его может лишь тот, в ком течёт наша кровь.
“Анкано”, из последних сил не вмешивавшийся в беседу, чуть слышно хмыкнул. Риннала понимала его недоверие: конечно, всякий магический замок можно и выломать, не подбирая ключа, но за такое мало кто берётся, если чары настолько сильные и древние, как на карудильском ларце. Слишком велик риск уничтожить всё содержимое — кому от этого станет лучше?
Да и бретонские банкиры очень трепетно относятся к своей репутации.
— Удачно, — кивнула Мэва, принимая услышанное на веру; лицо её, сосредоточенное и полное решимости, казалось ещё красивее, чем обычно. — Нам не следует терять времени. Я попрошу Одавинга, и утром мы полетим в Вэйрест, возьмём всё, что нужно, а после решим, что делать дальше, — сказала она и чуть погодя, тоном, не подразумевающим возражений, добавила: — Анкано останется здесь, чтобы ко всему подготовиться.
Они сцепились взглядами — холодными, поблескивающими сталью — так жёстко, что искры посыпались. Драконы стремятся к власти, верно?.. Анкано улыбнулся Мэве зло и насмешливо, как улыбался, когда распознавал невидимый глазу изъян, не позволяющий сделать с поднятым телом то, что было задумано…
А Риннала так на них двоих засмотрелась, что не сразу сообразила, кто такой Одавинг — и не до конца осознала, что её ждёт, даже когда следующим утром Мэва помогла ей вскарабкаться на драконью шею.
Дракон — Одавинг — был от этого так же не в восторге, как и его эльфийская поклажа, но даже дракон не осмелился спорить с Мэвой Сиггейрсдоттир.
— Не беспокойся, Zeymah, — смеялась та, поглаживая его по красной, как кровь, чешуе. — Я знаю, что ты не лошадь. Катать на тебе друзей не войдёт у меня в привычку.
Риннала очень на это надеялась: ездить верхом она очень любила, но это и правда была не лошадь. Руки Мэвы, обхватившие её талию, якорем держали рассудок; подниматься в воздух было так страшно, что мысли промерзали насквозь и разбивались в мелкую ледяную крошку.
— Помнишь, о чём мы говорили, когда ты назвала мне своё настоящее имя? — спросила Мэва, стоило Риннале немного прийти в себя. Мерное хлопанье крыльев её даже успокаивало. — О тайнах и об обещаниях?
— Да… Да, конечно…
— Ты ничего не хочешь мне рассказать, Риннала Ремансдоттир?
Она промолчала, не сразу нашлась с ответом — роковая ошибка! Мэва не стала ждать: она столкнула Ринналу и свесила вниз, удерживая за руку — болтаться в воздухе, биться о красную чешую…
Ужас, животный, нерассуждающий, ослепил её, выжег разум. Сколько это продлилось, Риннала не могла сказать… ничего она не могла сказать и поняла, что орала, только когда сорвала горло.
Мэва притянула её и усадила обратно, как куклу.
— Я… соврала,— просипела Риннала; руки дрожали, лицо было мокрым от слёз. — Я… утаила правду. Анкано… Он не тот, за кого себя выдаёт
— Кто он тогда?
— Маннимарко… Король Червей.
— Хм, — только и сказала Мэва — и обхватила Ринналу за талию.
Мерное хлопанье крыльев стучало в висках… Риннала тряслась и беззвучно всхлипывала, но даже сейчас руки Мэвы были ей якорем — ну не смешно ли?
И красный дракон — смеялся.
II.
В Коллегии её знали как “Брелину Марион”, и Риннала привыкла так представляться. Собственное имя, произнесённое вслух, звучало пугающе непривычно — но где же ещё к нему привыкать, как не в компании Драконорожденной?
По правде сказать, их путешествие в Вэйрест Риннала почти не запомнила: ужас, какого она никогда ещё не испытывала, переполнил её до краёв и не оставил места для воспоминаний. Всё, что происходило с ней после, слиплось в тяжёлый и плотный ком из снега и грязи — и не понять было, где заканчивалось одно событие и начиналось другое.
Стоило на мгновение смежить веки, и Мэва снова полоскала Ринналу в воздухе, точно тряпку: ветер бесстыдно шарил под юбкой, кожу сдирало драконовой чешуей, а крик — застревал в горле, душил её, пережимал стальным обручем грудь…
Риннала задыхалась. Ей не хватало воздуха, ей не хватало силы, ей не хватало решимости вырваться из ловушки собственного разума. Мерное хлопанье крыльев дробило минуты, как метроном, чётко и сухо — даже когда сам дракон скрылся за горизонтом, — а всё остальное поблекло, утратило плотность и вес.
Дурной затянувшийся сон, рассыпающийся под пальцами…
Сколько длился их с Мэвой полёт? Где они приземлились? Как добрались до города? Риннала и под угрозой смерти не смогла бы ответить на эти вопросы. Кажется, Мэва вправила ей вывихнутую руку, помогла привести себя в порядок, вылечить мелкие ранки… Сопроводила в банк, наверное? Одна бы Риннала туда ни за что не дошла, но она совершенно не помнила, как туда добиралась, не помнила, с кем говорила и что делала — мыслями она до сих пор была в небе.
Если бы не врождённая альтмерская сдержанность и не отцовское воспитание, что помогали не думая надевать на себя придворную маску, Риннала бы ни за что не справилась — потому что не могла думать. Но даже тогда, по части ума не особенно отличаясь от оживлённого мертвяка, она, должно быть, совершала правильные поступки и говорила правильные вещи — а иначе не получила бы карудильский ларец и не открыла б его на глазах у Мэвы.
Это Риннала запомнила, к добру или к худу — как и то, что совсем ничего не почувствовала, глядя на все свои родовые богатства. В других обстоятельствах она бы наверняка ликовала, что вернула себе часть прошлого; тосковала, рассматривая венец, который помнила в волосах матери, или кольцо — на пальцах отца; строила планы — честолюбивые, дерзкие…
Но нычне в душе её было пусто, и в голове — пусто. Разве могло быть иначе? Мирская слава кажется очень хрупкой, когда ты болтаешься над землёй на немыслимой высоте, удерживаемая одной рукой, а эхо драконьего смеха гудит в костях.
Смерть всматривалась в Ринналу холодными голубыми глазами. Немногое было им нужно, чтобы воссоединиться: резкий порыв ветра, заставший бы Мэву врасплох; пальцы, неловко скользнувшие по рукаву; треск истрепавшейся ткани… Да что угодно, любая небрежность, любая непросчитанная случайность — и вниз, вниз, вниз! Вниз, вниз так быстро, что кровь заструится из глаз, из ушей… так долго, что когда ты всё-таки разобьёшься, от тебя не останется даже мокрого места!..
Ничего не останется, кроме разбитых надежд и нарушенных обещаний, и некого будет винить, кроме самой себя. Кто, как не ты, пытался ими играть — древними чудовищами, облачёнными в смертную кожу? Кто, как не ты, лукавил и нарушал обещания?
Мэва была по-своему милосердна: ей ничего не стоило Ринналу убить, отплатив за обман — лишь разжать пальцы… Когда она догадалась? Как долго испытывала, надеясь, что ей признаются? Как сильно разочаровалась?
Обратный путь Риннала тоже запомнила урывками. В мыслях всплывало разрозненное, дурное — то, как Мэва усаживала её и закрепляла ларец, как крепко обхватывала руками и щекотала дыханием ухо.
— Не бойся, — шептала она по-драконьи гулко: так, что её слова, словно минуя все органы слуха, отпечатывались у Ринналы на сердце. — Не больше, чем необходимо, бойся… Ты утаила часть правды, но не успела нарушить клятвы. Помнишь тот день, когда ты мне назвала своё настоящее имя? Ты поклялась, ты кровью мне поклялась, что будешь верна. Что с помощью силы Магнуса станешь бороться за земли предков, а потом проследишь, чтобы все артефакты вернулись ко мне, как и было условлено. Помнишь такое, Риннала Ремансдоттир?
— Да, — отвечала она и плакала то ли от облегчения, то ли от боли. — Да, Мэва, дочь Сиггейра, я помню каждое слово. Кем бы он ни был, мой не-смертный союзник, чего бы он ни добивался, пользуясь тем, что сейчас мы хотим одного и того же… сколько бы раз ни вставало на горизонте солнце, я буду верна тебе — и своему слову.
Риннала не лукавила, когда давала эти обещания: лукавство сошло с неё, точно змеиная кожа, и оголило самую суть. Дочери Ремана Карудила не нужны были владычество над Тамриэлем и богоравная мощь. Она хотела только того, что ей и так по праву принадлежало: родную землю, избавленную от талморской заразы; шанса оплакать, по правилам похоронить родных — чтобы тянуться к ним хотя бы сквозь кенотафы, — и мирного неба над головой, мирного неба для всех, кто способен ценить красоту рассвета.
Разве это так дерзко, так недостойно? Быть молодой, полной смелости, злости, кипучей страсти — и не хотеть “просто быть”, выживать, клянчить крошки с чужого стола? Разве не каждый по праву рождения заслужил это — естественное, простое? Жить — в полную меру, а не вполсилы? Как мер… “человек”, да, или всё остальное… Как мер, а не как животное — жить?
Горечь сочилась из раны на сердце; Риннала — в отчаянии, в забытье… — плакала, и клялась, и горела гневом. Мир — блеклый, утративший плотность и вес, рассыпался под пальцами, и истончалась граница меж сном и явью. Риннала не могла понять, где заканчивалось одно и начиналось другое: она всё ещё была в небе, минуты, дроблёные метрономом драконьих крыльев, всё ещё пролетали мимо неё…
Но из мешанины образов и идей, из впечатлений, прожитых в эти страшные дни, проступила равнина… бескрайняя, белая, и было неясно — то снег или пепел?
Здесь Мэва встречала Ринналу, закованная в чешую, и по-змеиному улыбалась, когда говорила: