— Да, Ваша честь.
— Вы угрожали убить мисс Гламур?
— Да, Ваша честь.
— Почему? — допытывается судья.
Я нервно провожу рукой по волосам, совершенно забыв, что могу повредить укладку. Мой взгляд мечется по залу заседания, я судорожно пытаюсь придумать вразумительный ответ, но но не могу придумать ничего лучше, чем:
— Меня облапошили.
— То, что вас облапошили, мисс Дагер, - с усмешкой произносит обвинитель, кое-кто из присяжных улыбается, - целиком и полностью ваши проблемы. Видите, господа присяжные и многоуважаемые мэры, подсудимой присуща агрессия и неудивительно, что из-за любой детской шутки она впадает в припадок ярости.
Присяжные кивают, делают пометки в блокнотах. Злость переполняет меня. Вот как тут дела решаются, вот он, Капитолий, во всей красе. Неудивительно, что их так ненавидят почти все жители страны. Надо же, я впервые понимаю этих несчастных людей в бедных дистриктах. Неплохо придумали: выставляют меня бесчувственной убийцей перед мэрами, чтобы те убедились, что никакой сойки-говоруна, на самом деле, нет.
— Кроме того, на интервью с трибутами, мисс Дагер показала мисс Гламур весьма интересный жест, — прокурор щелкает пультом и на экранах появляется фрагмент передачи. Присутствующим демонстрируется момент, когда я в зрительном зале «перерезала» себе горло. — Как вы это объясните, мисс Дагер?
— Ваша честь, позвольте, — Энобария встает с места и после одобрения судьи продолжает. — Этот жест показывают воспитанники приюта, чтобы запугать других детей. Поверьте, в этом нет ничего такого.
Энобария тщательно подбирает слова: ведь официально никакой Академии добровольцев у нас нет. А здесь присутствуют менторы из других дистриктов и мэры. Надо быть осторожней.
— Ладно, оставим эту детскую шалость, — говорит прокурор. — Я предлагаю на самом деле увидеть, из-за чего мы здесь.
Чувствую холодок по спине. Если они покажут все с самого начала, с самой нашей беседы с Розали, все кончено. Но запись начинается с того момента, как Розали упоминает меня в Голодных играх. Реакция у зрителей бурная: кто-то ахает, кто-то притворно падает в обморок. Сидящий в первых рядах Плутарх Хевенсби одобрительно кивает: на арене такое убийство бы оценили.
— Все ясно, — бубнит мой адвокат. — Я предлагаю вызвать последнего свидетеля защиты Тибальда Каста — лечащего врача подсудимой.
Все-таки, они его уболтали! Доктор Каст со всеми здоровается и садится на место свидетеля. Прокурор начинает свой допрос.
— Сколько вы курируете подсудимую, мистер Каст?
— Долго. По несколько консультаций в год на протяжении шести лет.
— Да, но последнее время, вы не так часто наведывались к ней.
— Да. Поскольку, на мой взгляд, мы прошли самый сложный период, — спокойно говорит доктор.
— Какой период?
— Период адаптации. Видите ли, каждый победитель, каким бы сильным он ни был, испытывает некие чувства, которые мешают ему влиться обратно в общество. Самое популярное из них — это навязчивое ощущение присутствия на арене.
— Поясните, — просит судья.
— Я, пожалуй, встану. Привык читать лекции стоя, — Каст встает и поправляет пиджак. — Исходя из определения, можно объяснить это так: даже по окончании Игр победитель продолжает видеть себя на арене, и окружающие его люди становятся потенциальными соперниками. Я знаю несколько случаев, когда этот синдром заходил дальше положенных рамок. Например, победитель из Дистрикта-8 спустя пять месяцев повесился на дереве из-за того, что оно напомнило ему дерево с арены. Первый победитель Дистрикта-2 настолько погрузился в иллюзию арены, что несколько раз пытался напасть на людей, которые подходили к нему со спины. Это довело его до того, что на следующий год он вновь вышел добровольцем и, к сожалению, проиграл. Недавний случай: Энни Креста - победительница из Дистрикта-4 - впадает в панику каждый раз, когда речь заходит об Играх, и это чувство лишь усиливается, когда ей напоминают о конкретном эпизоде из Игр. Я сам лично проверял. У Мирты Дагер почти такой же случай. Только паника заменена агрессией.
— Так вы хотите сказать, что подсудимая опасна для общества?
— Все победители опасны для общества. По сути, это живущие на свободе убийцы. И все они потенциально могут сорваться. Многие глушат свои воспоминания наркотиками, выпивкой, затворничеством. Некоторые, конечно, обладают крепким характером и сдерживают это глубоко внутри. Но агрессия есть у всех. И я уверен, что, если бы я во время наших встреч постоянно напоминал мисс Дагер об арене, она бы наверняка набросилась на меня. И я был бы виноват.
— Вы хотите сказать, что Розали Митчел нарочно спровоцировала подсудимую? — скептически интересуется обвинитель.
— Да. Девушка, безусловно, не ожидала подобной реакции, но вывести мисс Дагер она хотела. Это подтверждает запись. А что касается случая с Грейс Гламур — мы все друг другу угрожаем. Меня жена обещает убить чуть ли не каждый день.
В зале раздаются смешки.
— Кроме того, надеюсь, мисс Гламур не будет отрицать тот факт, что она также спровоцировала мисс Дагер на конфликт. В общем, я могу со стопроцентной гарантией утверждать, что Мирта Дагер была невменяема в момент убийства Розали Митчел.
— И что вы тогда предлагаете сделать, доктор?
— Я уже давал советы шесть лет назад. Если бы распорядители послушали меня и оградили навсегда мисс Дагер от Игр, ничего бы не произошло.
Вот тебе раз. Оказывается, Каст всегда был за меня? А на наших встречах все выглядело иначе. А что если я действительно психопатка, и он сейчас вовсе не несет чушь? Катон тоже говорил, что у меня нехорошо с нервами. Но такое со мной впервые, обычно я спокойная, как удав.
— И какое же решение вы видите, мистер Каст? — спрашивает судья.
— Принудительное лечение и никакой причастности к Играм. Вот мое мнение.
Наступает тишина.
— У вас есть еще ко мне вопросы? — интересуется доктор Каст.
— Нет, вы свободны, — отвечает судья, и Каст занимает свое место в первом ряду. — Встаньте, мисс Дагер.
Встаю.
— Вы признаете себя виновной в убийстве Розали Митчел?
— Да, Ваша честь.
— Вы раскаиваетесь в содеянном?
Как же хочется сказать «нет». Конечно же, не раскаиваюсь: девчонка получила по заслугам. Я пытаюсь выдавить из себя скорбь, но выходит только озлобленность. Нет, я не стану прогибаться под вами, не дам насладиться Гламур моими унижениями. Смотрю в ее сторону и перехватываю взгляд Катона, и сердце сковывает действительность: мы никогда уже не будет вместе. Даже если меня признают невменяемой, то посадят в психушку. Я никогда не выберусь на свободу. У нас нет будущего, как и предсказывала Розали.
Я чувствую дрожь в ногах и, чтобы не упасть, хватаюсь руками за решетку.
— Да, Ваша честь, — голос срывается, я едва себя слышу. — Я… я виновата. Мне нет прощения. Победа была в моих руках, но я все испортила…
Мои слова больше адресованы Катону, а не судье. Я виновата перед ним. Что-то горячее течет по щеке. Слезы. Боги, я впервые с детства заплакала. Опускаю голову, до крови прикусываю губу.
— Суд удаляется для принятия решения.
Падаю обратно на стул. Томительные полчаса ожидания. Наконец, входит судья и присяжные.
— Господа присяжные, господа мэры, вы вынесли вердикт? — спрашивает судья.
— Да, Ваша честь, — председатель встает с места. — По единогласному мнению, Мирта Дагер признана виновной в убийстве Розали Митчел и приговаривается к пожизненному заключению в тюрьме «Черный волк». Данное решение вступает в силу незамедлительно и обжалованию не подлежит.
========== Глава 10 ==========
Первая мысль: меня не казнят. Вторая — лучше бы казнили. Уж лучше еще раз пройти Игры от начала до конца, чем оказаться в «Черном волке». В ней содержатся самые опасные преступники Панема. Маньяки, насильники, воры, дезертиры, мятежники - всех и не перечислить. А какие ужасы там творятся. Многие умирают в этой тюрьме, не отсидев и нескольких лет, женщин-заключенных насилуют, еду могут отравить. Для миротворцев поступить туда на службу - все равно что подписать себе смертный приговор. Попав туда, они никогда не возвращаются назад.
— Заседание суда объявляю закрытым, — сообщает судья и ударом молотка ставит крест на моей свободе. Мэры один за другим отключаются, присяжные покидают зал. И все это в полнейшей тишине.
Я, как громом пораженная, смотрю в одну точку. Будто во сне, по приказу миротворцев, встаю с места. На меня надевают наручники, мы покидаем зал. Конвоиры приводят меня в отдельную комнату, освобождают от оков и уходят, заперев дверь.
Я сажусь на ближайший стул, обнимаю себя руками. Голова пульсирует, хочется кричать от безысходности. Пытаюсь себя убедить, что все это неправда, что все это сон, и мне нужно просто проснуться.
Дверь открывается.
— У вас пять минут, — раздается голос за дверью, и в комнату входят Брут и Энобария.
Ни слова ни говоря, Брут подходит ко мне и крепко обнимает, как давным-давно, шесть лет назад, на церемонии награждения. Я едва сдерживаюсь, чтобы не зарыдать ему в плечо.
— Мирта, — он берет меня за плечи и смотрит прямо в глаза. — Ты жива — это самое главное. Никто не знает, какая тюрьма «Черный волк» на самом деле, может, она такая же, как остальные, а все описанные ужасы — слухи.
— А если нет? — глухо спрашиваю я.
— Не думай об этом. Послушай, — он переходит на шепот. — Они устроили эту показуху из-за бунтов и волнений. Им просто нужно утихомирить дистрикты, вот и все. Когда шумиха уляжется и все стабилизируется, мы тебя вытащим. Через месяц, год, пять лет — неважно. Но мы тебя обязательно освободим.
— Правда? — такой наивный детский вопрос, но на большее меня не хватает. Брут грустно улыбается, гладит меня по щеке.
— Я тебе обещаю, что мы будем стараться. Ты, главное, не падай духом.
Его слова произвели обратный эффект, нисколько не обнадежив меня. Я прекрасно понимаю, что в этот раз Капитолий пойдет до конца. Никто меня не спасет.
— Мирта, подойди, — твердым голосом произносит Энобария. Я на дрожащих ногах подхожу к ней. Она взглядом показывает Бруту отойди немного подальше: этот разговор будет между нами.
Энобария встает рядом со мной. Она не намного выше меня, на каблуках я с ней примерно одного роста.
— Место, откуда невозможно сбежать. Место, где весь твой день расписан поминутно, и за каждое отступление от правил наказывают. Где ни в коем случае нельзя терять бдительность и надо смотреть в оба. Где все живут, как стадо, в одной конюшне. Там нельзя проявлять слабость, нельзя чувствовать, вообще ничего нельзя. Ничего не напоминает?
Напоминает, еще как.
— Приют, — тихо отвечаю я. Энобария кивает.
— Именно. Ты уже знаешь, как выжить в подобных условиях. Ты уже была в тюрьме, так что же изменилось? Да ничего. Разве что соседи стали взрослее, а вместо надзирателей - миротворцы.
Она права. Как бы я ни относилась к Энобарии (а отношения у нас не настолько прекрасные, чтобы мы могли считаться подругами), но только она знает, как мне было тяжело до поступления в Академию. Мы обе прошли через приют, для нас обеих было счастьем выбраться из этого капкана и доказать свою ценность. И отчасти нам удалось: Энобария — пример подражания для всех приютских, единственная воспитанница, победившая в Голодных играх, а я… Я же возвращаюсь к началу.
— Думай об этом всегда и ничего не бойся, — продолжает Энобария. — Стань той, кто ты есть на самом деле. Ты — профи. Ты — финалист Голодных игр. Вспомни, что это значит. Ни любви, ни жалости. Любое проявление чувств приведет к поражению, — она кладет руку мне на грудь. — Здесь должен быть всегда камень, только тогда ты выживешь.
С каждым ее словом во мне растет решимость. Энобария права. Где же та Мирта, которая до потери сознания метала ножи, пока каждый из них не попадет в цель и готова была убить каждого на арене ради победы? Я расправляю плечи.
— Я выдержу, — твердым голосом произношу я.
— Я не сомневаюсь, — говорит Энобария. — Рано или поздно, мы тебя вытащим.
Заходит миротворец и говорит, что время вышло. Брут напоследок меня быстро обнимает, Энобария просто кивает. Когда дверь за ними почти закрывается, меня словно поражает молнией.
- Брут! - я подбегаю к двери. Миротворец меня тут же перехватывает. - Джефри! Мой кот, позаботьтесь о нем.
Брут оборачивается.
- Не волнуйся, мастер Стерлинг за ним присмотрит.
Я хотела еще что-то сказать, но миротворец меня грубо заталкивает в комнату и запирает дверь. Я устало прислоняюсь к стене. На душе стало еще паршивее. Как же кстати пришлись бы слова Энобарии перед началом Игр.
Что со мной стало? Неужели, я стала такой слабой, что позволила себе цепляться к каким-то уколам со стороны Гламур, Кашмиры, все той же Розали? В детстве я слышала вещи и похуже и не смела дать слабину. Все это очень странно, и дело не только в нависшей опасности, которую я осознала недавно. В последний день тренировок перед 74-ми Голодными играми Брут сказал, что один из моих главных козырей — это сдержанность. Я никогда не скандалила, не поддавалась панике и в нужный момент могла легко отключить все эмоции. А сейчас я себя совсем не контролирую. Вспоминаю изуродованное тело Розали. Неужели, она меня настолько разозлила?
Вздыхаю, опираюсь спиной на стену. Какая теперь разница, прошлого не воротишь. Заново прокручиваю в голове слова Энобарии и чувствую легкое успокоение. Я финалист 74-х Голодных игр. Нет, я победитель! Катись к черту Капитолий, выиграла действительно я, а не Катон. Удивительно, сейчас при мысли о нем я лишь чувствую слабенький укол там, где должно быть сердце. Больше нет этой приятной дрожи, нет ничего.
Дверь снова открывается, и на пороге появляется Катон. Я смотрю на него. В голове все еще слышу голос Энобарии, но с каждой секундой ее мантра становится все тише и тише и совершенно затухает, когда Катон произносит «Мирта». Не так, как тогда, в первый раз, когда мы увиделись в смотровом зале, а так тихо и обреченно.
Совершенно забыв обо всем, я подбегаю к нему и крепко обнимаю, запоздало подумав, что, возможно, он уже проклинает тот день, когда меня встретил. Но почувствовав его объятия, я понимаю, что пора перестать сомневаться. Утыкаюсь носом ему в плечо и уже не сдерживаю слез. Он гладит меня по голове.
— Мирта, — он пытается посмотреть мне в лицо, а я только качаю головой: не хочу, чтобы он видел мои слезы. Тогда он целует меня в висок и тихо шепчет: — Все не так плохо. Самое главное, что ты жива. Обещаю, я тебя обязательно вытащу. В этот раз я тебя ни за что не оставлю.
— Угу, — все, что я могу ответить.
— Послушай, — он подцепляет мой подбородок пальцами, но я старательно избегаю его взгляда. Он заключает мое лицо в ладони. По старой приютской привычке слегка жмурюсь, ожидая пощечины за слезы, но Катон лишь смахивает слезу с моей щеки. — Да, «Черный волк» не самое приятное место на земле, но уж получше, чем арена. Ты сможешь выстоять, я в это верю.
— Энобария сравнила ее с приютом.
— Тут я ничего не могу добавить, — говорит Катон. — Тем лучше для тебя: ты-то знаешь, как себя вести в подобных учреждениях.
— Конечно, знаю.
— Покажи им, чего ты стоишь, Дагер, — эту фразу он произносил несколько раз на арене. Как же давно это было.
Катон осматривает меня с ног до головы и как-то странно улыбается.
— Я, конечно, не знаю, как выглядит тюремная роба, но подозреваю, что даже в ней ты будешь сногсшибательна.
— Что?.. — я отступаю от него на шаг.
— А что? Ты видела себя в зеркале? Репортеры в зале суда снимали только тебя, а некоторые присяжные очень прониклись твоей историей.
Я чувствую, как закипаю.
— Ты к чему это клонишь, а? Что если костюмчик хорошо сидит, то все: похрен что ты скажешь, главное, задницу подчеркнуть? А остальное не важно, да?!
Улыбка сползает с лица Катона.
— Мирта, да я не это имел в виду… Не злись так.
Я со стоном хватаюсь за голову.
— Да что же со мной такое происходит… — я отхожу к окну, опираюсь руками на подоконник. Голова раскалывается на части, как будто меня снова ударили, а таблеток, чтобы заглушить боль, нет.