Был у него вот этот взгляд. Не такой, о которых Эсме слышала. Он молилась каждую ночь, и в некотором роде получила вознаграждение за свои старания. На лице Лероя был порез, но шрама не осталось. Руки и ноги остались на месте, и внутри тоже ничего всерьез не повредилось. Эсме рассказывали о мужчинах, которые убаюкивали себя криками, которые тряслись, передвигались рывками. Лерой вернулся живым. Майки Дин — нет.
Но его глаза говорили о другом. Они не стали огромными, пустыми черными дырами, нет. Не в этом крылась проблема. Эти карие окружности были полны — полны чем-то слишком страшным, чтобы спрашивать об этом, да даже и думать. Это был гнев. И, хотя Эсме и не догадывалась еще об этом, этот гнев никуда не денется. Зато догадывался ее брат.
К концу недели Лерой Диагорас съехал. Бросил колледж и уехал. Мистер Хуберт замолвил за него словечко, так что ему больше не придется перекладывать бумажки и выносить мусор.
Прошли года. Все изменилось. За благословенные десять лет Нью-Йорк стремительно вырос — только чтобы увянуть, как цветок, побитый заморозком. Здания выстреливали из почвы, словно новые побеги; некоторые так и не дожили до расцвета.
Эсме перебралась в Сити: работала стенографисткой в докторском кабинете, сделала «химию» и курила «Лаки Страйк».
Одним прекрасным днем этот постоянно оправдывающийся слюнтяй Элджернон из офиса этажом ниже доказал, что все ошибаются, и пригласил Эсме на танцы. И, пятью годами позже, спустя множество оттоптанных пальцев, он сделал ей предложение. Ради собственной репутации ей стоило бы сказать «нет». Но, опять же — Эсме его любила.
Вечеринку по поводу помолвки они устроили в ресторане «Карлайла». Это стоило уйму денег, но время было выбрано идеально, потому что спустя четыре месяца никто бы себе не смог такого позволить. Сквозь звон бокалов и смех Эсме увидела Лероя — и поняла, что это он, только взглянув на него еще раз. Это было как призрака увидеть. Что-то из прошлого, проступающее сквозь дым, в каком-то смысле прежнее, но неузнаваемое в другом. Лерой носил смокинг — такой остромодный, что об него можно было порезаться, — и, когда обернулся и увидел ее, улыбнулся по-другому.
— Вот и она, счастливица!
Они обнялись, и это ощущалось так неловко — всего лишь вежливо.
— Ну что ты, Лерой, я...
Время, казалось, замерло. Она словно пыталась увидеть в этом человеке того, который стоял под транспарантами бельевых веревок, которые когда-то расчерчивали небо возле их жилья. И не могла. Конечно, Эсме кое-что слышала. Даже видела фотографии в газетах. «Мистер Лерой Диагорас: успех за одну ночь». Слышала и другое: неоплаченные счета, никаких компенсаций за сломанные руки. Рабочие, выброшенные на помойку, словно стоптанные ботинки. Он это сделал. Сколотил состояние, сколотил крепко и сильно. Эсме и не догадывалась, что это так сильно меняет людей.
Когда атмосфера стала неспокойной, а разговор с матерью Элджи утомил до слез, Эсме направилась в угол, к Лерою, поправлявшему запонки.
— Давно мы не виделись, — сказала она. — Ты бы хоть позвонил или что.
Лерой тихо рассмеялся.
— Ну, я ж не знал, что ты переедешь, — небрежно заметил он. В его позе крылась какая-то незаинтересованность, даже фальшь. Эсме не знала, нравится ей это или нет — это казалось незнакомым. Она зажгла сигарету.
— Ну, я слышала кое-что о небоскребе. О куче людей, до смерти загнанных на работе Большой Шишкой.
Это прозвучало как едкая, злая шутка, но всего лишь шутка. Лерой ненадолго замолчал.
— Чертовы индейцы. Филонят целый день, потом ранятся обо что-нибудь и хотят, чтобы я и за это платил.
— Четыре этажа в неделю. Не похоже, что они филонят.
— О, слушай их больше. Серьезно, ты выходишь замуж и хочешь говорить об этом?
— Я просто разговариваю.
Эсме остановила взгляд на «ролексе» Лероя, потом посмотрела на рамку, висящую на стене. Где-то на фоне пианист наигрывал «Черничный холм*».
— Запомни одну вещь, сестренка, — внезапно нарушил молчание Лерой. Он медленно произнес: — Взбираясь на вершину, не позволяй никому себя тормозить. Не позволяй никому вставать у себя на пути. Ни на поле битвы, ни в офисе, ни на чертовом небоскребе.
У Эсме не было времени спросить про войну: она чувствовала, что не сможет полностью понять — или не захочет. Но сейчас Эсме начала понимать. Лерой поднял голову, подобрался, глядя на всех и в никуда. Эсме окинула его долгим, тяжелым взглядом.
— Лерой, когда ты успел превратиться в такого громадного мерзавца?
Он ни на миг не помедлил с ответом.
— Блин, должно быть, уже давненько. Давай, иди к своему жиртресту.
— И пойду.
И, затушив сигарету, она пошагала прочь от Макиавелли, сидящего в углу, в сторону новой жизни, и поклялась Богу всегда стараться избегать его. Вечеринки ему никогда не нравились, так что, соответственно, так и не появился на свадьбе. Наверное, у него были дела поважнее.
Как-то вечером, спустя год после того, как разразился кризис, из кинохроники во Флориде они узнали, что в театре на Бродвее случилось массовое убийство. Историю сняли не как что-то серьезное, а просто как интересный сюжет. Так или иначе исчезало множество людей: бросались со зданий, выигрывали деньги и уезжали из города или просто... исчезали. Куча разного вздора — люди твердили, что видели омерзительных чудовищ. Случился какой-то налет на лагерь бродяг в Центральном парке, и суеверные идиоты утверждали, что видели летающих дьяволов. Следующим утром обнаружилось триста двадцать мертвых тел — и еще четыре сотни пропавших без вести.
Эсме притворилась, что ком не застрял в ее горле, когда в газетах сообщили, что Лерой был одним из них.
Комментарий к Глава 15. Диагорас * Анахронизм. Песня «Черничный холм» была написана в 1940 году, десятью годами позже событий, описанных в фике (прим.пер.)
====== Глава 16. Алая лента ======
Над головой жужжит потолочный вентилятор. Старомодная штука, заменить бы ее. Шум меня бесит, а сейчас совсем не время.
Когда мы в прошлый раз виделись с капитаном Джонсоном, когда я просила отставки, он весь сверкал улыбками. Но сейчас он сидит, разглядывая меня, и презрительно сжимает губы. Я по уши в дерьме.
— Чудовища, — говорит он, почти сплевывая это слово. — Ты занималась расследованием чертовых чудовищ.
В животе что-то переворачивается. Я делаю вдох.
— Сэр, я понимаю, что это звучит смехотворно. Но вы видели рапорт, видели, на что похожа та штука из Рэд Хук...
Взмахом руки он заставляет меня умолкнуть.
— Слушай, мне плевать, что это была за фигня. Важно, что оно кое-кого убило. Плевать, на что оно похоже, важно, откуда взялось и кто его владелец, если такой вообще есть. Суть в том, что ты самовольно продолжила расследование. — Он глядит мне в глаза; его собственные, большие и карие, слегка воспаленные, даже усталые, но всегда пронизывающие насквозь. Его взгляд почти обжигает. — Итак, я ценю инициативность. Правда. Но ты взялась за чужую работу. У тебя и свое место есть, Бирчвуд.
— Сэр, я была в увольнении...
— Ты была в увольнении! — ревет он. У Джонсона невероятная способность заставить стены дрожать, а стекло — бренчать, если нужно. — Не нужно было ничем заниматься во время увольнительной! Нужно было к врачу пойти, а не играть в Скуби-ду! А еще я слышал, что ты расспрашивала нариков про чертовых пришельцев!
Мне хватило возмущения, чтобы ответить:
— Сэр, пришельцы существуют! Вы же помните атаку киберлюдей.
Он медленно выдыхает.
— Не в этом дело, Бирчвуд. Суть в том, что ты ничего не делала без приказа. А раз уж ты делала, это не значит, что у тебя будет еще один выходной по болезни. Может, тебя и тигр отметелил, мне плевать, но пока ты можешь стоять на ногах и соображаешь ясно, ты будешь работать. Я понятно изъясняюсь?
Раны под повязкой все еще дергало. И я не спала двое суток.
— Да, сэр.
В словах Льюиса имелся смысл. Теперь я обдумываю это. Уродливый, скрюченный, в пятнах и мозолях, он все же достаточно походил на человека. Про себя я называю его гибридом.
Но я предполагала, что он только напоминает человека. Если это действительно так, что все только хуже. Особенно зная, что мы с этой штукой повязаны кровью. Зная, что он один из нас, но не совсем. Недостаточно.
А что, если когда-то он был полностью человеком? Должно быть, его родителям довелось пережить немало трудных ночей. Но знаю, что это не так. Все по-другому. Других далеков я ни разу не видела.
А что, если он — результат эксперимента, и его укололи наркотиками, а может, разорвали пополам, прямо как тупой учебник, по которому мы учились в старших классах? В него что-то внедрили, а потом убрали? Содрали старую кожу, обнажив поблескивающую слизью плоть: Нет, хватит.
А что, если я, или кто-нибудь еще, станет как он?
Слезы наворачиваются на глаза. И тошнота подкатывает к горлу. От таких новостей с души воротит.
А я-то позволила этой штуке спать на моем диване, в моей собственной квартире, и нас разделяла всего-лишь тонкая фанерка. Тогда я не боялась, зато теперь — да.
Джонсон встает, и реальность хватает меня за пятки. Вставая, он превращается в великана: выше шести футов ростом, мощная грудь под синей рубашкой. На его груди — огромное пятно пота. Лучше бы он остался сидеть.
— Знаю, что ты хотела уйти, — продолжает Джонсон, — но не думаю, что ты хотела, чтобы тебя с треском выставили из полиции, разве что так и было задумано. Верно я говорю?
Пытаюсь выбросить из головы картинку с извивающимися щупальцами. О машине, которая раскрывает черные острые лепестки, словно орхидея.
Я утвердительно киваю.
— Ну, мы и не собираемся тебя выгонять, Бирчвуд. Не сейчас.
После этих слов я чувствую в пальцах дрожь облегчения.
— Но это приводит нас вот к чему. — Джонсон протягивает руку и берет со стола папку.
— Я решил, что раз уж тебя так привлекает наука, стоило бы тебе взглянуть вот на это. — Его голос обманчив, но, когда Джонсон достает содержимое папки, оттуда выпадает вырезка из вчерашней газеты. Он вручает мне папку, словно учебник, который я должна вызубрить от корки до корки.
— Завтра пресс-конференция, — сообщает он и садится, скрипя креслом. — И — кто бы мог подумать! — ее проводят в Колумбийском университете. Ясно тебе? Будешь там.
Унижение опаляет лицо. Конечно, он издевается.
— И какое отношение одно имеет к другому? — спрашиваю я.
Джонсон откидывается на спинку кресла. На его лице нет и тени веселья. Только внимание.
— Там будут обсуждаться две темы. Первая — теории насчет нападений того здоровяка, которого называют слайзером. С этой темой ты без сомнения знакома.
После этих слов я съеживаюсь. И едва замечаю, что слово «слайзер» употребляет мой шеф. Не Сек, единственный, который при мне так называл это существо. Господи, снова Сек.
— Но ты пойдешь на другую встречу, — продолжает Джонсон. — По поводу весьма спорного запуска «Вэллианта». Постоишь там в охране. Уверен, это тебя отрезвит.
Не знаю, как к этому относиться. Лекции мне никогда не нравились. Я уже работала в службе безопасности и всерьез думала, а не выстрелить ли себе в ногу, чтобы стало поинтереснее. Но сейчас все иначе. Если будут обсуждать текущие события, резонанс должен быть ого-го.
Теперь Джонсон сует мне под нос фотографию. Снова вырезка из газеты, но на этот раз на ней женщина перед микрофоном в огромном зале. Крупная, но полнота ей к лицу. Я бы сказала, что ей чуть за сорок, у нее римский нос и маленький, крепко сжатый рот. Темные волосы связаны в тугой хвост, взгляд почти без эмоций.
— Доктор Дениз Алсуотер, — говорит мне Джонсон. — Получила «нобелевку» по физике в девяносто восьмом. При постройке двигателей воздушного судна она помогала по всяким техвопросам, но это было давненько, и с тех пор общественность потеряла ее из виду.
Киваю. Кажется, я ее видела недавно: в новостях или документалке. Джонсон делает жест подойти ближе, и я возвращаю вырезку ему.
— А теперь, Бричвуд, вот чего я от тебя хочу: будь при ней весь день. Утверждают, что «Вэлиант» выбрасывает в атмосферу сраную уйму углекислого газа. Гринписовцы не в восторге. Так что... прикрой ее от пуль. Дай по роже парочке хиппарей. Да все то, что ты уже делала. Хотя в основном нужно будет стоять с угрожающим видом. Ты же справишься? Или это слишком сложно?
«Вэлиант»! Вспоминаю мультики, которые я в детстве смотрела по субботам. Плавучая крепость. Чтобы поверить, надо увидеть. Но я многое повидала в последние дни. И не уверена, во что я теперь верю. Может, мне нужно добрую пару часов послушать что-нибудь сложное и занудное, чтобы забыть обо всем. Да и выбора особого нет.
— Есть, сэр.
Джонсон улыбается. Губы у него широкие и толстые, и улыбка у него всегда получается немного нервной. Не идет ему это выражение.
— Вот это я и хотел услышать. Первым делом тебе выдадут пропуск. Вопросы есть?
Я молчу.
— Этот звук мне даже больше нравится.
— Да, сэр. Я буду там.
Решив, что совещание окончено, я направляюсь к двери.
— О, просто чтоб ты знала, Бирчвуд.
Огромный, грозный, всевидящий, Джонсон садится в кресло.
— Вчера вечером арестовали мистера Льюиса Коулмана.
Мое сердце замирает, и такая реакция изумляет меня сильнее прочего.
— Повторное совершение преступления, связанного с наркотиками, — говорит Джонсон. — Весь прошлый год на героине. Никак не пытается с этим бороться. О тебе ни слова не сказал. Зато сказали его друзья — что какой-то коп по имени Элиза заходила до полудня.
Ну конечно. Как бы еще он узнал о случившемся?
О Господи. Я этого не хотела. Надеюсь, это ему поможет — то, что его поймали. Сколько его могут у нас продержать?
До меня доносится лающий, гортанный звук: кажется, это смех Джонсона.
— Да не сомневаюсь, он-то в инопланетянах дока. Самое то для таких разговоров. Вы о зеленых человечках говорили? Нет, думаю, о лицехватах. Думаю, он их постоянно видит.
Образ человека, чей мозг едва держится в голове, остается у меня перед глазами. Образ существа с щупальцами и мудрым голубым глазом, которое сидело на моем подоконнике перед рассветом.
И я не сомневаюсь, что это случилось по-настоящему.
Вежливо улыбаюсь.
— На самом деле тогда мы обсуждали фиолетового слизня, который разорвал Карлосу плечо, — попраляю его я. Джонсон тут же обрывает смех.
— И как же я позабыла упомянуть о гигантской черной солонке, вроде тех, которые убили в прошлом году в Лондоне триста человек? Тот момент мы оба видели, Льюис и я. До завтра, сэр.
Со второй попытки она набирает в наладоннике верную комбинацию. Затем заходит в комнату А-44, совершенно не удивляясь темноте, которая там царит.
Далек был рожден в темноте, так что, вероятно, гибрид ее предпочитает. Она часто, но ненадолго задается вопросом, кем же был человек — участник того эксперимента. И осталось ли от него что-нибудь.
Она шарит рукой по стене в поисках выключателя. Находит.
Словно экран монитора, прямоугольное окно камеры оживает, озаряется светом. Сек, сидящий на краю койки, вздрагивает от неожиданности.
— Я думала, ты спишь, — говорит она без всякой попытки извиниться. Сек, с его кожей цвета сырых внутренностей, бросает на гостью резкий, недовольный взгляд и трет глаз, потом отворачивается.
— Я не спал, — отвечает он. Стекло толщиной в два сантиметра, но гибрида отлично видно.
Дениз усаживается: окно расположено достаточно низко, чтобы себе это позволить. Ее взгляд блуждает по запястьям гибрида. Какими они стали костлявыми! А рубашка висит на нем, как больничный халат. Он теряет в весе.
— Прошлым вечером ты отказался принять пищу, — отмечает она. — И утром то же самое. Могу я спросить: почему?
Сек делает вдох, опираясь локтями о колени. Он выглядит очень спокойным. Уже не впервые она замечает в его движениях странную медлительность, практически изящество. И вспоминает: по слухам, когда-то он был великим предводителем. Теперь они знают немного больше.