Отвернувшись, Тауриэль продолжила путь, мыслями и пальцами то и дело возвращаясь к своему лицу. Порез на нем давно зажил, чуть видимой красной нитью прочерчивая кожу, давно перестал болеть, но она день и ночь ощущала его открытой раной, страшной, неспособной срастись. Так ли глубоко шла эта рана, или это она сама, своим отчаянием, своей обидой, точно ножом водила по этой царапине, вырезая на себе шрам как украшение, как хвастовство, как оправдание перед своим страхом?
В стороне осталась еще недавно отравленная тенью часть Лихолесья, где разрушенный оплот Некроманта обломанной стрелой разрывал зеленую лесную плоть, золотое облако Лотлориена по ту сторону Великой реки, дом Бурого мага. Тауриэль вышла к Старому броду, когда весна уже вступила в свои права, и юное светлое солнце тысячью искр пламенело на стремительной темной воде Великой реки. Мглистые горы поднимались впереди совсем уже близко. Лесная мантия стекала длинными складками с их каменных плеч, и Тауриэль со вздохом облегчения укрылась в привычной тени чужих теперь деревьев. То и дело встречались ей небольшие поселения у самого края лесов, и тогда она уходила дальше в чащу. Так было и в тот день.
На закате свет выманил ее из глубины шепчущих зеленых волн ближе к кромке леса, и, замедлив свои бегущие шаги, Тауриэль шла и смотрела на небо сквозь головокружительную высоту сосновых сводов, на косые лучи алого сияния меж бронзовыми колоннами стволов, тут и там вспыхивавшими золотыми смолистыми каплями. Смешок долетел до нее, погасший во внезапно слишком полной тишине, а затем тишина эта лопнула шорохом одежды, шепотом на два голоса и незнакомо-внятным звуком поцелуев. Призраком она натолкнулась на чужую жизнь и обрела вдруг плоть, широко распахнувшиеся глаза и бросившаяся в лицо кровь вдруг сделала ее неуклюже настоящей. Неловко запнувшись о корни и плечами цепляясь за деревья, Тауриэль метнулась назад в чащу, вспугнутая собственным шумом, как дикий маленький зверек. Увиденное жгуче жило под веками. У девушки было нарядное красное платье и кольца на пальцах, пальцах в темных волосах того, кого она целовала, и его вышитый плащ покрывал ее, как волна покрывает берег.
Откуда ей знать это, она никогда не видела море…
Бег вынес ее на поляну, и она долго стояла там, прижав к щекам ладони, и думала, думала… Она многое не видела, так же, как море, но знала, что это, так почему же сейчас оказалась так поймана врасплох? Теперь-то она слышала летящую по ветру музыку, чувствовала запахи дыма и меда, видела сквозь сплетение деревьев трепещущие огни - должно быть, сегодня здесь был праздник. Пир огненного света, в пламени небесных и земных костров. Было бы ложью думать, что никогда этот огонь ее не касался. Она помнила свой детский безраздельный восторг перед Владыкой Трандуилом и то, как в пылком безмолвном порыве она старалась во всем быть первой и лучшей, чтобы заслужить… что-то, прежде чем взросление остудило это смутное чувство и навсегда отделило в ней сердечный жар от благодарной любви воспитанницы к давшему ей приют и заботу. Всю ее жизнь рядом был Леголас, вечно верный друг, совсем будто бы брат ей, но волнующе чужой, красивый, как сталь и туман, и она любила его бесполой дружеской любовью, но знала, что порою оба они смотрят друг на друга и неуверенно ищут иное чувство, не зная даже, в самом ли деле хотят найти. И она рада была, что он молчал об этом - ведь иначе она не знала бы, что сказать в ответ. А…
С громким хлопаньем крыльев рванулась из зарослей перед нею птица, и Тауриэль очнулась. Заняв непослушные мысли словами песен, а когда те кончались - счетом собственных шагов, она продолжила путь.
***
Тысячью глаз он смотрел на нее и тысячью ушей слышал ее шаги: янтарный взор раненой лисицы нес ему видение её растерянного лица, рой светляков отмечал для него во мраке ее убегающую поступь, на мягких крыльях филина долетал до него ее тихий голос, в брошенном одиночестве перед темнотой и тишиной борющийся песней со страхом, и за многие мили от нее он чувствовал в ее сердце нужду такую сильную, что она сама есть боль.
«Да, они умрут. Сегодня, завтра, год спустя или через сотню лет. Какая разница?»
Бессчетные белые звенья ожерелья сонмом веков тянулись перед глазами и не теплели под его пальцами. Разве даже день - это мало?
Часть 8
- И кто только может жить тут, - негромко бормотал Гимли, глядя на смыкавшиеся высоко над головой ветви, когтистыми пальцами рвавшие прозрачно-алое вечернее небо. Кили понимал, что тот имеет в виду - здесь и без других жителей все было слишком живо само по себе. «Хозяин дома», вспомнились ему слова Даина. Теперь ясно было, что он ощутил в Казад Думе: в Лихолесье тоже всюду зрим был след чьей-то чужой, властной воли.
Широкая тропа вела надежно прямо, лес не пытался сбить с пути, не опутывал разум тяжелым дурманом, как было тогда. Может, то была воля лесного короля, или вместе с гибелью орочьей силы дышать на свете и правда стало легче, и здешние деревья очистились от скверны, но ни пауки, ни еще какая напасть не препятствовали Кили и его спутникам. Не мешали и эльфы. Он отправил посланников во дворец короля Трандуила, предупреждая, что пройдет его дорогой и не хочет, чтобы дорога эта снова завела в темницы. Ответ - благосклонно равнодушный - был получен, можно было двигаться в путь.
Никто не пылал жаждой идти через зловещее, во всем чуждое им Лихолесье, это просто был самый быстрый путь, и потому никто не спорил. А Кили, сам себя оттого чувствуя безумным, хотел вновь войти в этот лес.
Он не видел снов с тех пор, как едва не уснул навеки. Сначала не мог засыпать, потому что боялся очередного расставания, которое неминуемо наступит с рассветом, и изо всех сил держался за бодрствование, покуда усталость не брала свое и не тащила его во мрак, попросту оглушив. Когда же хмель растискивал его судорожную хватку, память его не сберегала к утру увиденное ночью. А прежде ему всегда что-то снилось. Жуть кромешная, в детстве, после россказней Бофура про всякую тут же им и выдуманную нечисть, причудливые отголоски собственной усталости - после тяжелого дня сплошь в работе, сладкое, банным жаром пробирающее - после встречи с Тауриэль. Сны всегда были о том, чего не было по правде. Он не представлял, как ужасно будет увидеть во сне то, что прежде правдой было. Но хотел. Мысль о чарах леса, о мороках его и видениях колола его подгоняющим ножом в спину, потому что давала надежду. Надежду увидеться с умершими еще хоть раз.
Вслед за Гимли Кили поднял голову. Сквозь пока еще жидкое сплетение ветвей над дорогой видно было, как со стороны Эребора над лесом летит ворон. Просто птица или посланец с вестями? Сидевший на плече у Кили ястреб вдруг рванулся вверх, хитро пущенным ножом скользнул, распластав крылья, меж ветвями, и бросился на черную птицу. Иглой прошил воздух его тонкий яростный крик. Против красного вечернего неба краткая эта небесная битва показалась Кили будто гербовым знаменем, развернутым над его походом. Вороны были птицами Эребора. Ястреб был его. Снова закричала его краснокрылая птица, торжествуя победу, слетела назад, к нему, а мертвый ворон упал на землю где-то за деревьями. Кили опустил глаза, думая об увиденном, и заметил, что Балин смотрит на него, нахмурив окровавленные закатом брови. Не важно. Теплая тяжесть жестокой птицы на плече отчего-то грела сердце, будто кто-то могучий и внеземной стоял рядом и держал его за плечо, говоря этим, напоминая и угрожая: «Я с тобой».
На первый ночной привал в лесных владениях они остановились на неширокой прогалине, сквозь которую дорога утекала дальше за деревья. Распределили смены часовых. Кили решил дежурить первым, а вместо Нали с десяток желающих с неуклюжей любезностью вызвались бдеть, Ори и Гимли в их числе. Нали была единственной женщиной в отряде, и хоть носила вдовью косу и отнюдь не искала себе ухажеров, вниманием была окружена постоянно.
Вечерело, вечный сумрак под лесными сводами медленно густел в темноту, и падавшее на закат солнце пробило крышу леса копьями багрово-золотых лучей. Ори вовсю метался грифелем по листкам у себя на коленях. Кили подошел, спросил, что тот рисует, и, едва заслышав его голос, Ори в панике рванул страницы, спрятав ту, над которой трудился, и альбом его предстала глазам Кили открытым на большом красивом рисунке: мистер Бэггинс и растрепанный пони, хрумкающий яблоком.
Кили невольно улыбнулся, вспоминая, но разум все равно ухватился за поспешность, с которой Ори спрятал от него то, над чем трудился.
- Ты что-то другое рисовал ведь, - сказал он. - Что?
Он мог бы приказать, потребовать… Ему ведь все принадлежит здесь, все эти жизни, все их дела, засмеялся он сам над собой. Но Ори приказывать было нельзя, не в его пергаментном, сердечном мироздании. Помедлив, Ори перевернул несколько страниц и показал Кили ту, над которой работал. Грубо угольком зачерненная страница полыхала бегло проведенными языками пламени, черного на черном, и у пламени этого были глаза. Холодные, пронзительные и всевидящие. Кили ощутил, как по спине рвануло морозом.
- Что это?
Ори торопливо закрыл книгу, смяв обложкой капустным кочаном топорщившиеся страницы, и не глядя сунул ее под другие свои вещи.
- Погибель Дьюрина, - вместо него ответил Балин. Кили не заметил даже, как он подошел.
- Что это за тварь? - резко спросил он. - Дух? Призрак?
- Я надеюсь, нам не придется узнать ответ, - спокойно откликнулся Балин, и в невозмутимом взоре старого наставника, на него обращенном, Кили видел - или ему казалось, что он это видит - неодобрение.
- Зачем ты согласился пойти, раз считаешь, что мы все только зря там погибнем? - спросил он тихо и едко.
- Я считаю, что мы можем разведать, что творится ныне в Казад Думе, и вернуться живыми, - последовал ответ. - Разведать - не вступать в бой.
Кили уже готов был возразить, напомнить, что он идет в Морию не разведчиком вовсе, а воином, но не успел. Эхом голос дяди донесся до него из слов Балина. Тогда, на Вороньей высоте, они с Фили тоже должны были всего лишь разведать… За спиной его, устраиваясь лагерем, переговаривались, шумели и смеялись его спутники: такие же молодые, наивно самоуверенные, какими он и брат были тогда. Воронья высота лежит ныне стертая в пыль, но не на нее ли, в иных камнях воскресшую, он ведет их всех сейчас?
Он не успел себе ответить. Что-то привлекло его взгляд за деревьями, пламенный отблеск неясного сияния среди зеленоватых сумерек, словно кто-то мазнул пламенеющей бронзой по здешнему малахиту.
Ее волосы были вот такие…
- Не сходить с дороги! - ахнул Ори, но Кили, не слушая, бросился вперед бегом, спотыкаясь о корни, в шелестящей буре палой листвы.
Он уже готов был окликнуть ее, или ее голос услышать сквозь буйный грохот сердца в груди, когда следующий шаг его нарушил обманную игру света и тени и пламенноволосый силуэт оказался всего лишь струйкой водопада, зажженного алым закатным свечением. Краска ушла из него, но теперь отражение заката лежало в лужах вокруг, обрубленными прядями огненных волос, разбросанными по прогалине. Ошеломленный исчезновением того, чего и не было, Кили замер, все оглядываясь вокруг, ища чего-то.
Воздух сгустился, потяжелел, запахи старой и новой листвы, весны и тлена ползли в легкие. Среди деревьев ему чудилось чье-то лицо, не то обожженное, не то сросшееся с древесной корой, и шелест водопада был шепотом, голоса звучали отовсюду. Вечные его усталость и голодное изнеможение в этот раз поймали его без сил сопротивляться, и он покорился, привалился к стволу оказавшегося рядом дерева, и сон упал на него.
Шуршали страницы. Листки книги - или то на деревьях листья? Он лежал среди корней и был не собой - растрепанной горкой разномастных пергаментов, исписанных клочков и мятых рисунков, капустным кочаном топорщащимися страницами под шнурком стянутой обложкой. Одна переворачивалась за другой, невидимые пальцы листали его суть, осторожно, внимательно и быстро, как лазутчик - вражьи карты, как ребенок - книгу, не для его глаз писанную. Он смотрел через плечо незримому чтецу, на дни своего прошлого, на старых друзей, на путешествие, игрой начавшееся и кончившееся так страшно, на свои мысли — додумал и разорвал на клочки, и теперь не разобрать даже, был ли там здравый смысл, был ли он прав хоть иногда… Бестрепетно властной рукой распахивал неведомый гость его податливый разум там, где длинные рыжие пряди тянулись меж страниц. Вот она бросает кинжал в голову жуткого паучищи, смертоносная и прекрасная, как драгоценный клинок; недоступно равнодушная, вталкивает его в темницу и уходит, а он задыхающейся рыбешкой на льду хватает ртом воздух и не знает, как же, ну как же ее удержать, и если и не было б никакой силы выше, главнее над миром, он придумал бы ее, потому что для него с повозки чародея выпавшей хлопушкой грянуло пламенной, оглушительной бурей чудо. Она вернулась. Вернулась - из мира звездного света, когда он умирал, вернулась - на Вороньей высоте, когда он был хуже, чем мертв.
Вернется, если он снова?..
Черно-красным пятном разлилась Мория по полотну его мыслей, смерть с вечной жизнью пополам, и незримый гость отдернул руку, изумленный, негодующий, растерявшийся… Нет, взмолился Кили, я не это хотел увидеть!.. Услышав, неведомый лазутчик прежде, чем исчезнуть, вновь перевернул страницу.
Белое, белое, белое, буря волшебных искрящихся звезд сыплется и кружится, и никак не клеится в руках в комок, и он, горстями зачерпнув сухое колючее крошево, швыряет его вслепую куда-то в смех неподалеку, потому что не видит толком ничего, в прибрежном сугробе барахтаясь, хохоча и кашляя и не умея встать на развязавшимися коньками скованные ноги.
- Я же… - Фили не может договорить, потому что смеется, - я же говорил, чтобы ты на два узла завязывал!..
Его подхватывают и легко ставят на ноги - дядя вытащил его сугроба, хлопнул по спине, и оттого снег с него посыпался, как с переспелые яблоки с дерева.