Я не верю в анархию. Сборник материалов - Егор Летов 9 стр.

Надежда КАШЛИКОВА. 1996, FUZZ № 9/10

200 лет одиночества интервью с Егором Летовым

Серёга: Итак, здорóво.

Егор: Привет.

С.: Давай устроим этакое… простое собеседование. Ибо то интервью, которое ты приготовил для «Контр Культ Ур’а № 3» или там… отдельным изданием – пусть будет этаким программным заявлением. А мы вот здесь посидим и просто поговорим – о том о сём. Хорошо? Без всякого громыхания, помпеза и пр.

Е.: Давай.

С.: Мне вот на днях попало в руки твоё интервью с Мейнертом, в «ЗЗЗ». Подивился я, честно говоря, сказанному тобой…

Е.: Ха-ха… Да! Интервью на редкость идиотское вышло, что говорить. Даже ещё более дурацкое, чем то, что я в Барнауле давал. Просто красота!

С.: Что это ты там (в «ЗЗЗ») про выступление Exploited в Вильнюсе наговорил?

Е.: Это КРАСИВЕЙШАЯ история! У меня есть в Вильнюсе приятель Вервяклис, местный панкер, скинхэд, лидер группы «Разрушители» (не помню, как это звучит по-ихнему). Так вот, у него Exploited это… как Пушкин – для Пети Мамонова, как Гребенщиков или Цой… или там Кинчев – для Питера. Так вот. Он жрал чуть ли не год всякие колеса и прочее горючее и поехал. Умом. А местные панки, его друганы, решили над ним подшутить – пришли к нему однажды и говорят: вот, мол, Ватти (вокалист Exploited) приехал в Вильнюс, на пару дней, как турист, проездом, из Финляндии. Вервяклис тут же побежал на него смотреть. А они там где-то на какой-то хате уже приготовили какого-то здоровенного чувака, с гребнем, в клёпаной коже и тому подобном, который Ватти и изображал из себя, пиво пил, рыгал, иногда что-нибудь типа «хау ду ю ду» произносил. А вечером якобы концерт должен был происходить, где Ватти с литовскими панками собирался джемовать… Так вот, Вервяклис стал мне звонить, истерически хохотать, взахлёб рассказывать о Ватти – какой, мол, это клёвый чувак, братан и прочее. Ну, я, соответственно, поверил и всем тут же эту информацию и передал. Впоследствии оказалось (Сергеев, наш бывший «дорожный менеджер», ездил в Вильнюс, встречался с «потерпевшим» и всё досконально расследовал), что бедный Вервяклис пошёл вечером на мифический концерт Ватти – оного, разумеется, не обнаружил, ибо ДК, в котором всё должно было происходить, был закрыт и более того – заколочен. Вервяклис, не мудрствуя лукаво, стал ломать двери, кричать, что, мол, «Punk’s not Dead!», «Exploited давай!» и проявлять прочее игнорирование реальности – приехали менты, посмотрели на него, призадумались – и отправили в психушку, где Вервяклис после инсулина там… галаперидола и тому подобного несколько пришёл в себя через пару месяцев. Вот такая история о концертах Exploited в Вильнюсе. Согласись, что красиво!

С.: Красиво!

Е.: А то, что армия мне после 8-го класса грозила… так это факт. Я в школу поздно пошёл – болел… и не хотел. А вообще глупейшее интервью вышло – глупейшее до такой степени, что даже хорошо. Коля Мейнерт – хороший очень человек, но имеет скверное свойство всё воспринимать через этакую супрематическую социально-политическую призму. Мы с ним часов пять говорили о том, что для меня тогда имело (да и имеет) первостепенный смысл – вместо всего этого он помещает самое начало разговора – его как бы вступление, где повествуется о КГБистских гонениях и тому подобной романтике. Как будто это имеет хоть какой-либо смысл сейчас! Все мои политические приключения породили в лучшем случае сериал этаких «песен протеста» типа «КГБ-рок», «Новый 37-й», «Анархия», «КГБ» и др. А это, надо признаться, отнюдь не самые ценные мои сочинения.

С.: Для него так, возможно, что и самые ценные.

Е.: Ну и что же тогда получается? Вот и говори после этого… Ведь вроде взрослый человек, а всё воспринимает как цацки какие-то! Впрочем, там, где он живёт, всё так, может быть, и есть. Игрушечная страна, игрушечные понятия… А всё оттого, что об искусстве, о творчестве берутся судить люди, не писавшие ни единой песни, ни одного стиха, ни одной картины!! Кто может судить о Ван Гоге? Только какой-нибудь Босх… или там… да хотя бы и Глазунов! Кто может писать о Янке? Я могу писать, Жариков, Плюха… Но ведь пишет всякая сволочь! Липницкие всякие, какие-то, сука, Мальцевы… или кто там эту херню в «Комсомольской правде» родил? Я не хочу обидеть Колю Мейнерта, он очень хороший человек, и я очень хорошо к нему отношусь, но, мне кажется, он занимается… не своим делом. Ему бы о политике статьи писать, о социологии. К року он отношение имеет… ну… самое минимальное. Самое плохое то, что все статьи так или иначе – я это совершенно твёрдо и ясно ощущаю – влияют неотвратимо на происходящее. Это действует как магия. Напишет какой-нибудь пидор какую-нибудь статейку – и пошло-поехало. Это формирует – зычно выражаясь – и народное сознание, и подсознание, и общую ситуацию. Голдинг правильно писал в «Чрезвычайном после» обо всей этой херне.

С.: Ты считаешь, что какая-нибудь грязная статейка способна перечеркнуть само творение?

Е.: Хрен его знает. Может быть, само творение и не перечеркнёт, так как всё НАСТОЯЩЕЕ, выстраданное – уже отчётливо, уже в другом измерении, уже принадлежит Вечности… Но… может уничтожить его в глазах поколения, а может и… вообще – нации или человечества. Навсегда. Так уже бывало. И не раз. Хочется уповать на то, что «имеющий уши – услышит», всё-таки услышит. Очень хочется на это уповать.

С.: А вот скажи, что ты собираешься теперь делать? Записывать, сочинять?.. Каковы, дурацки выражаясь, твои творческие планы? Е.: Каждый раз, как закончу очередную какую-нибудь вещь – альбом ли, песню ли… – кажется, всё. Дальше некуда. И ничего. И каждый раз вновь, по прошествии времени, напрягаешься, и прёшь, и прёшь… Вот Тарковский в каком-то интервью своём говорил о том, что ему больше остальных-прочих близки люди, осознающие свою ОТВЕТСТВЕННОСТЬ и имеющие НАДЕЖДУ. Может быть, это и есть – надежда. Она и вытягивает каждый раз, заставляя вновь «шаг за шагом наутёк». А иногда мне кажется, что самое сильное и НАСТОЯЩЕЕ – если отказаться и от надежды. Вот тогда-то, может быть, ВСЁ и НАЧНЁТСЯ!.. И всё-таки, не знаю – слабость это или сила – надежда. Дело в том, что я всю жизнь верил – ВЕРИЛ – в то, что я делал. Я не понимаю, как без ВЕРЫ и надежды можно что-либо вообще делать – хотя бы и гвозди забивать! Всё, что не имеет в себе этой веры, – не имеет и СИЛЫ и являет собой, стало быть, – то, что и являет (а ныне так повсеместно), – СТЕБАЛОВО. И не более того.

С.: Подожди, мы о твоих творческих планах хотели…

Е.: А! Да. Так вот. Пока я верил, что-то, что я делаю, свернёт на фиг весь этот миропорядок, – я и пел, и писал, и выступал. А теперь вышла ситуация из-под контроля. Проехали! ВИЖУ я, что никому это на хуй не нужно. Теперь во всяком случае. Это как развлечение стало для них для всех. Этакий цирк. А развлекать кого бы то ни было я вот чё-то не хочу. Вот не возникает у меня почему-то этого весомого желания. Пусть этим Пригов и Ко занимаются. И Мамонов. Бердяев, судя по всему, прав оказался – действительно, настал катакомбный период для носителей, хранителей культуры. Всё превратилось в слизь и грязь. Стало быть, надо уходить отселе пока не поздно – незачем свои святыни на всеобщее осмеяние выставлять. Хотел я, по правде сказать, записать напоследок альбом… о любви. Давно хотел. И хотел я назвать его «Сто лет одиночества». Это очень красиво и здорово. В этом очень много любви – «Сто лет одиночества».

С.: А ты не боишься цитировать Маркеса? Ведь это же он сочинил. А не ты.

Е.: Да какая разница – кто сочинил! Я уверен, что это и не Маркес сочинил. Всё это и до него было. Вообще – ВСЁ ВСЕГДА БЫЛО И БУДЕТ – это ЗНАНИЕ. Оно кругом. Вот – в деревне за окошком. В коте моем, который на матрасике спит. Знание не принадлежит никому лично. Так же как и мои песни в высшем смысле не принадлежат лично мне. Или наоборот – Знание принадлежит всем. Мне вот постоянно кажется, когда я встречаю что-нибудь НАСТОЯЩЕЕ, – что это – я. Я впервые когда Doors услышал… или Love… или песню «Непрерывный суицид» – первое, что во мне возникло, это фраза: «Это я пою». То же самое могу сказать и о фильмах Тарковского, и о Хлебникове, и о Достоевском, и о Вадиме Сидуре… могу до ночи перечислять. А что касаемо цитирования… это очень здорово – взять и привнести что-то неожиданное и новое, красивое – в то, что уже… Это как взять и достать с чердака старую игрушку, сдуть с неё пыль, подмигнуть, оживить – и да будет Праздник! Понимаешь?

С.: И что же это за альбом бы был… или всё-таки будет?

Е.: Не знаю, наверное, не будет. Это никому, кроме меня самого, не нужно. Я это не из каприза говорю. Это факт. А я не могу и не хочу делать то, во что не верю. Это должно быть подарком, каждая твоя песня, каждое твоё слово. А если это никому не нужно – всепоглощающе, до смерти – и ты знаешь это – если к этому твоему подарку отношение, как в поучительнейшем сочинении – «Мартышка и очки» – стоит ли его создавать?

С.: Наверное, стоит.

Е.: Видимо, да. Но это нужно понять. Это нужно прожить. Раньше я сочинял и пел для близких, тех, кто меня окружал, – пел для них по большому счёту – для Янки там, Зеленского, Фирика… и для потенциальных, невидимых братьев, сынов и отцов. А чем дальше живёшь, тем меньше иллюзий остаётся – ныне каждый, как оказалось, сам в себе в самом хреновом смысле. Времечко такое. Дух умер. Надо ждать.

С.: И сколько, по-твоему, ждать?

Е.: Лет двести.

С.: Вот ты говоришь – дух умер…

Е.: Умер, для них для всех. Покинул. Такого, я уверен, не было никогда. У меня недавно как будто что-то открылось внутри. Я понял. Это – пиздец. Тут бесполезно словеса говорить, руками махать… Это ведь не только в нашей стране. Это везде так. Нас это в последнюю очередь коснулось из всей цивилизации. Зато у нас это быстро произошло и раскидисто. По-русски.

С.: Так что, по-твоему, сейчас даже творчество смысла не имеет?

Е.: Мне кажется, уже нет. Не имеет. Вот то, что я говорю, ты поверь, я не от ума говорю. Я это чувствую. Как факт, существующий явственно и наглядно. Для меня. Поэтому спорить и аргументировать я не буду, ты только не обижайся. Может быть, это от того, что во мне что-то важное сломалось. У меня был даже стих такой: «Когда я умер, не было никого, кто бы это опроверг». Может быть, это самое главное, что я создал, – этот стих. А насчёт творчества… вот Сергеич однажды (году этак в 85-м) высказал такое соображение – что, мол, рок-н-ролл надо запретить под страхом уничтожения на месте. Что если берёшься сочинить или спеть песню – должен будешь убитым быть. И вот ежели кто и решится в таком случае петь – то это будет НАСТОЯЩЕЕ. Я, помню, тогда долго с Сергеичем ругался. А сейчас – так он как бы и прав. То, что вокруг сейчас деется, – это же и словами не расскажешь! У Ницше в «Заратустре» фраза была о том, что наступит время, когда и понятие ДУХ означать будет грязь. Вот оно и наступило, всем на радость и утешение. Мне тут делать нечего. Здесь ещё долго будет потеха продолжаться, пока всё это не ПИЗДАНЕТСЯ самым жестоким образом. И вот тогда, может быть, наступит эра протрезвления… «время собирать». Мне, однако, ещё посчастливилось… я везучий человек – я всё умудрялся делать вовремя. Я застал советский «вудсток» – последний, наверное, отчаянный, чудесный всплеск детской, чистой, живой радости – в годах 84–88 – и сам этому, надеюсь, в какой-то мере посодействовал. Я застал праздник, я был на него приглашён. Такого больше не будет.

С.: А вот у Башлачёва есть строка про то, что «появится новый мальчик за меня-гада воевать».

Е.: Вот не появится. За меня-гада воевать, во всяком случае, никто не будет. Да и за Сашку, судя по всему, уже и сейчас некому. Уже и продали, и закопали – как и Высоцкого, и Битлз, и всё остальное.

С.: Почему закопали? Я видел недавно, как в нашем «Торговом центре» совсем молодые ребята (в телогрейках) покупали Сашкины пластинки. Значит – слушают.

Е.: Да я не об этом. Понимаешь, я так считаю – если ты УСЛЫШАЛ то, что там внутри, если ты ПОНЯЛ, по-настоящему ПОНЯЛ, – то ты должен СВЯТЫМ стать, на меньшее права не имеешь! Это – ЧУДО должно быть! Каждая настоящая песня – это ЧУДО. А если оно не происходит с тобою – то ты ничего не слышишь. Любое творчество – творчество от сердца – это ЧУДО. А если его НЕМА – то и цена всему – кусок говна, тогда и «земля – прах, и солнце – медная посудина», как справедливо заметил писатель Розанов. А то, что пластинки Башлачёвские покупают, – так это, на мой взгляд, факт не то что печальный, но и трагический. Гностики, наверно, правы были – знание должно принадлежать посвящённым. По крайней мере – в тех условиях, кои мы имеем в течение последних тысяч лет. Вот что я искренне имею сообщить тебе по этому поводу.

С.: Я вот слушаю тебя и представляю – о какой любви ты бы напел!

Е.: Да ты, наверно, кое-что уже слышал… из этого… «цикла». Вот – про Христа, «Евангелие» называется.

С.: Это где «задуши послушными руками своего непослушного Христа»?

Е.: Да.

С.: Ну и любовь у тебя, однако. Страшноватая любовь, прямо говоря…

Е.: Страшноватая? Наверно, да. Любовь, по-моему, вообще – вещь весьма страшноватая. В обычном понимании. Всё настоящее – вообще страшновато. Для правильного индивидуума. А вообще-то, ты знаешь, мне все говорят – у тебя, мол, одно чернуха, мракобесие, депрессняк… Это ещё раз говорит о том, что ни хрена никто не петрит! Я вот совершенно трезво и искренне сейчас говорю – все мои песни (или почти все) – именно о ЛЮБВИ, СВЕТЕ И РАДОСТИ. То есть о том, КАКОВО – когда этого нет! Или КАКОВО это – когда оно в тебе рождается, или, что вернее, когда умирает. Когда ты один на один со всей дрянью, которая в тебе гниёт и которая тебя снаружи затопляет. Когда ты – не тот, каким ДОЛЖОН быть!

С.: А когда ты тот, каким ДОЛЖОН быть – есть такие песни?

Е.: Когда ты НАСТОЯЩИЙ (снова это слово), как мне кажется, творчество излишне. Творчество – это как бы акт очищения, путь домой, через страдание, через расхлёбывание всей этой чудовищной грязи, всей этой патологии. Через это преодоление возникает… ПРОРЫВ. Как озарение. Как осознание. Как УТВЕРЖДЕНИЕ, что ли. А когда ты достигаешь – там уже нет слов. Там вообще ничего этого нет. Надо сказать, что вообще все слова – говно. Скуден язык. Нищ. «Жалок, наг и убог». Всё это создано – все слова, понятия, системы – сам язык – для болтовни, для игры в бисер в лучшем случае. Если и не создано, то работает именно ради этого повсеместно. Слова недостойны НАСТОЯЩЕГО языка. Через них можно задать как бы вектор, образ, указочку. Но ведь всё это… не самодостаточно. Всё это – костыли. Дырочки. Верёвочки. Я всегда испытывал крайнее неудобство, когда пытался посредством речи выразить что-либо. Вот возникает мысль, даже не мысль, а образ некий… даже и не образ, а что-то лёгкое, ясное, и при этом бесконечно многозначное – и как это выразить, какими томами, энциклопедиями, собраниями сочинений!.. У меня просто руки опускаются. И получается, что всё, что я тут излагаю, – косноязычие и ПИЗДЁЖ, не более того, ибо не могу я самое простейшее, самое элементарнейшее чувство выразить кроме как «указками» – фанерными или там… малахитовыми, неважно. Футуристы, как мне кажется, это очень хорошо понимали. Особенно такие, как Алексей Кручёных.