Связь Иисуса со своим невидимым Отцом[100]?!.. Преображенный Человек во Вселенной, совершенство которой Он дополняет тем, что сам Он совершенен?!.. Распятие как самопожертвование и божественное искупление?!.. Страх и трепет!!.. Трагическое смятение человеческих надежд!!.. Навязчивая идея наблюдать мир через дверь в мавзолей… и жить в некрополе (провалы окон – могилы! фасады домов – места захоронений, помеченные крестами!)!!..
Не отсюда ли укорененность в историческом сознании христианской Европы столь странной дихотомии: с одной стороны, религиозный фанатизм… одержимость иисусовой молитвой[101]… чистые святые девы, столпники и аскеты без еды, питья, плотских утех, с другой – такой невообразимый атеизм: Нет Бога, и не надо его?! Революция… Хамство… Подлость… Не отсюда ли в обыденной жизни мирян и священнослужителей столько дьявольщины… мракобесия… ужасающего религиозного цинизма, ханжества?! Федор Павлович Карамазов[102] с сальцем, анекдотцами, скверной, подленьким смешком, хохотом, грязью… Не отсюда ли в русском православном народе такая неистовая потребность самовыражения через похабную… неприличную… грубобесстыдную… частушку или заветную… соромную… непристойную… сказку[103], в которых что не существительное, то – жопа, пизда, хуй… что не глагол, то – выебать?!
Нет, определенно, что-то надо выбирать[104]: или Ветхий Завет, или – Новый. И тогда – только Новый?! или же один только Ветхий?! Или шалость Алкивиада[105], осужденного в изгнание за то, что осмелился ночью в худой компании собутыльников обломать фаллы у фаллических статуй греческих богов, возведенная в христианско-православном мире в принцип фигового листа?! (Нельзя увидеть воочию и не омыть рук сейчас же после увиденного!) Или же плоть, восстающая против креста[106]?!.. сексуальность и соитие?!.. Мужчина, подобно скульптурному изображению египетского бога Мина[107], то ли самоудовлетворяющего половое влечение, то ли усиливающего половую активность (Бог, занимающийся пороком[108]!..), обхвативший рукой свой фаллос у основания?!.. Потенция!!.. Источник вдохновения[109]!!.. Электростанция творчества!!.. Нет ничего низменного: чем ниже, тем священнее?!.. Потому как то, что в Афинах было тенью, в Иерусалиме стало существом… Собственно, за спиною Иерусалима… под его защитой!! – держался весь древний мир… так как Иерусалиму важны были не Ваалы, Астарты, Молохи, Весты, Дионисы и прочая дребедень, а горящий терновый куст, который увидал Моисей[110], – горящий, не сгорающий!! То же, что родное египетское Солнце[111]… с живчиком…зерном, семечком, капелькой!!.. вечно горящее и не сгорающее… Попробуйте распять солнце!!.. и сразу станет ясно – к кому охоч мир?!.. и кто охоч к миру?!.. который здесь Бог?!
Христианство перед языческим Египтом[112] по монументальности и величию – просто маковая росинка… (Незначительно… ничтожно… плюнуть да растереть…)[113]. Везде фаллы!!.. стоящие!!.. огромные!!.. Везде неприличие, показать нельзя?!.. (С неприличия-то и начинается религия?! Пока прилично – еще ничего нет… Нет ни храма!.. ни молитвы!..) С ног сшибающие удивлением и ужасом египетские изображения… Боги Египта!!.. звериные морды… грозные лица… кисть руки с зажатым в ней треугольным ножом… Защищают сон Озириса[114]?! его странствие по подземному миру?!.. Исида[115] и Нефтида[116] по сторонам лежащего в гробу Озириса плачут… рыдают… У Озириса эрекция?!.. А вот сам по себе (самостоятельный!.. крылатый!..) фалл Озириса, летящий над балдахином гроба…
Таинственно-притягательная сила загробного мира?!.. Манящий запах ветхости, тления, линючести, мокрых сорванных трав, плесени, погреба, гроба… Непонятно, но влечет?!.. Фетишизация животных… открытости для обоняния половых органов друг у друга… Разврат?? Но кто же животных обвинит в разврате?! Adoratio et devinatio[117]!!.. Живой эректильный орган, лежащий между могилою и колыбелью… принадлежащий столько же колыбели, сколько и могиле?!..
Каждый человек умирает весь, в полном составе души и тела… Всякий усопший становится Озирисом… Бессмертие Озириса – фалл?!.. семя?!.. (Расцветающий бутон Египта!!) При условии полного покоя мужской половой орган оживает (заживает)?!.. Малейший проблеск света… звук (шорох, шепот, разговор) падает, мертв, не деятелен?!.. Не то же еврейская суббота с ее ритуалом покоя и священного совокупления?!.. (Хороший тон старого еврейства требует, чтобы с пятницы на субботу произошло соитие!) Собственно иудеи – единственный народ, сохранивший совокупление как святыню?!.. Оттого цветущи, деятельны, внутренне счастливы, оптимистичны в детях, в жизни… во всем. Верят в Бога и Судьбы, в то, что в конце веков, в конце хилой своей истории другие народы понесут их на руках и на плечах своих[118]…
Голубизна растворяется в синеве… Прозрачная зеленовато-салатная опушка деревьев прорастает в густую зелень листвы… Чистота и свежесть весны любви уступает место лету жизни, ее повседневности и будничной простоте… Пастораль покрывается патиной жанровых мотивов исхода… Все возвращается на круги своя[119]!! И, глядя на перемены, думаешь… что это было? Маскарад с его безмятежностью и быстрой сменой масок?!.. Народный праздник, на котором нет места унынию?!.. Безрассудная страсть, что неподсудна людям[120]?!.. Модерн[121]?!.. Искусство миманса, мифических жестов и мифических звуков[122]!!.. правдоподобия жизни и ее духовных зигзагов, не определяемых словами!!.. Что было глухо или намеками, становится ясною, осознанною мыслью.
Второе вступление. Поэма без героя
Я к вам травою прорасту, / попробую к вам дотянуться…
Пока читатель читает мою книгу, он будет в одном со мною, и, пусть верит читатель, я буду с ним в его делишках, в его дому, в его ребятках и, верно, в приветливой милой жене. У него за чаем
Если на протяжении какого-то времени творится зло, разрушительное для человечества, оно непременно отзовется на последующей жизни людей…
Правда – выше солнца, выше неба, выше Бога: ибо, если бы сам Бог не с правды и начинался, – он не Бог, и небо – трясина, и солнце – медная посуда.
И вот когда горчайшее приходит: / Мы сознаем, что не могли б вместить / То прошлое в границы нашей жизни…
Среди ахматовских фрагментов прозы к «Поэме без героя»[128] имеется запись от 6–7 января 1962 года: «Маскарад. Новогодняя чертовня. Ужас в том, что на этом маскараде были все. Отказа никто не прислал. И не написавший еще ни одного любовного стихотворения, но уже знаменитый Осип Мандельштам[129] («Пепел на левом плече»[130]), и приехавшая из Москвы на свой «Нездешний вечер»[131] и все на свете перепутавшая Марина Цветаева[132], и будущий историк и гениальный истолкователь десятых годов Бердяев. Тень Врубеля[133] – от него все демоны XX в., первый – он сам. Таинственный деревенский Клюев[134], и (конечно, фактически не бывший там) заставивший звучать по-своему весь XX век великий Стравинский, и демонический Доктор Дапертутто[135], и погруженный уже пять лет в безнадежную скуку Блок (трагический тенор эпохи), и пришедший как в «Собаку»[136] – Велимир I[137], и бессмертная тень – Саломея[138], которая может хоть сейчас подтвердить, что все это (было так) – правда (хотя сон снился мне, а не ей), и Фауст – Вячеслав Иванов[139], и прибежавший своей танцующей походкой и с рукописью своего «Петербурга» под мышкой Андрей Белый[140], и сказочная Тамара Карсавина[141], и я не поручусь, что там, в углу, не поблескивают очки Розанова и не клубится борода Распутина[142]…».
Анна Андреевна Ахматова, лично не знавшая Василия Васильевича Розанова, не просто так ввела его в круг своих литературных героев; для нее Розанов был знаковой фигурой Серебряного века[143] и по личным оценкам человеком гениальным.
«Это был человек гениальный. Мне давно Надя[144], дочь его, говорила, что они все любили мои стихи и спрашивали у отца, знал ли он меня. Он не знал меня и, кажется, стихов моих не любил, зато очень любил Мариэтту Шагинян[145]: «Девы нет меня благоуханней»[146]. А я у него все любила, кроме антисемитизма и половой теории… Гениальный был человек и слабый. Мне жаль было его, когда он потом голодал в Сергиеве[147]. Мне рассказывали: ходил по платформе и собирал окурки. Я ничем не могла ему помочь, потому что сама голодала клинически».
«Я… пересказала Ахматовой один розановский рассказ в «Опавших листьях»[149], который всегда возмущал меня: как пожилая дама, мать, посоветовала студенту, влюбленному в ее младшую дочь, жениться лучше на старшей, ибо была озабочена зрелостью старшей дочери. Студент послушался… женился на старшей, и теперь дома нянчит внука-здоровяка. Анна Андреевна махнула рукой. – Ничего этого не было. Ни дамы, ни дочерей, ни внука. Все это он сам, конечно, выдумал, от слова и до слова…»
Ахматова помнила Розанова[151]… Как помнила все, что было в ее прошлой жизни… связывало ее с ней… В июне 1964 г., собираясь в Италию, где ей была вручена премия Европейского сообщества писателей «Этна Таормина», говорила: «Что такое Италия для меня? Названия итальянских городов в правом углу писем Герцена[152], Тургенева[153], Толстого[154]. «Итальянские стихи» Блока[155]. «Итальянские впечатления» Розанова[156]»[157]… Помнила… помнила все, что было в ее прошлом… Им дорожила… им жила… за него отвечала перед свершившимся настоящим… Не предавала[158]…
А вот с той же Мариэттой Шагинян все было иначе… Вот фрагмент ее дореволюционной статьи «В. В. Розанов», в которой она разбирает философскую книгу Розанова «О понимании»[159], отмечая новое, что внесено автором в философию: «Розанов, помимо гениальности, ни для кого не сомнительной, представляет собою огромную проблему для русской философской мысли… Гениальный аналитик и несравненный художник деталей, Розанов умел доказать все, за что бы ни брался. Лучшие его писания – о проблеме пола – тоже двулики; тут и ветхозаветный юдаизм с анафемой аскетизма, страницы о христианской культуре»[160]. Много лет спустя, овладев методом социалистического реализма, Шагинян дает совсем иной портрет Розанова: «Когда Лиина[161] в первую же зиму (конец 1909 года) приехала ко мне на Рождество, Гиппиус[162] взяла нас обеих на какое-то важное собрание… Зина крепко держала нас за руки… А потом вдруг заторопилась и стала тащить за собой, говоря кому-то через плечо, чтобы он отстал и не приставал. Небольшой, похожий на гриб поганку, с губами, вытянутыми вперед червячком, с какими-то влажными, плавающими в темных дряблых веках умильными глазами, человек догонял нас и просил познакомить с барышнями, Зинаида Николаевна, обязательно познакомить, как они попали сюда? Он потряс мне и Лине руки, позвал к себе в гости, пока Зина круто не повернулась в сторону от него, сказав как-то насмешливо: Ну, довольно, довольно. Неприятный человек, запомнившийся мне навсегда в каком-то влажном, слезливо-чувственном, прилипчивом виде, со свинячьими глазками, был Василий Васильевич Розанов, активнейший нововременец (сотрудник черносотенного Нового времени), называемый почему-то в наших советских энциклопедиях философом. Как не велика наша потребность сохранять все ценное из русского прошлого, чтобы ничто не было сброшено зря в мусорную корзину, нельзя при таком коллекционировании мыслителей прошлого забывать учение Ленина[163] о двух культурах… Нам же в ту пору Розанов не казался философом. Он был для нас политически и нравственно испачканным человеком, а писания его, при всей их оригинальности, но при постоянном уходе в чувственную мистику, в нездоровую религиозность, павшую чем-то непристойным, читать было тягостно. Было как-то обидно видеть, что попадавшие иногда его умные, подчас глубокие и верные оценки, точный критический вкус, правильные мысли утопали, словно золотые монетки в грязи, в их нездоровой и нравственно неопрятной подаче. Чтобы их достать из грязи, надо было испачкать пальцы»[164].