– ? – глаза Дитца выжидающе смотрели на поникшего друга, у которого сдали нервы. Что ж, такое нередко случается на войне; от срывов не застрахован никто, даже легионеры СС.
– Повторяю! Ты, где-то видел ещё таких людей?
–Это не люди! – возразил Отто, будто откусил клещами кусок стальной проволоки. – Это животные, Герман. И мы боремся с их инстинктами. А у зверя, защищающего своё логово…в ход идут и когти, и клыки, будь это даже помойная крыса.
Но Герман, будто не слышал. Пьяно улыбаясь кому-то, он качал, как дитя, в ладонях пустую мокрую рюмку…и доверительно, будто на исповеди, говорил с нею…говорил убеждённо, эмоционально, характерно, по-душам, ровно со старым другом:
– Больше чувства! Больше сакральности! Играйте, играйте Фриц. Шуберт, Бах, Моцарт…Это божественно! Флейта – голос ангелов, тем более в стране безбожников. А Бог…учит Священное Писание, должен быть у каждого…и в каждом…не так ли? Увы, мы здесь привыкли лишь к какофониям войны и ужаса, взрывов бомб, снарядов и крику разорванных сердец…Увы, но это так, это чистая правда…
Потом его блуждающий, диковатый взгляд метнулся по сторонам и он, пародируя лающий напор главного гауляйтера Берлина – палача от идеологии – Иозефа Геббельса – возвысил голос:
– Вперёд, благочестивые воины Христа, дети фюрера, рыцари Тысячелетнего Рейха. Это наш великий Священный Крестовый поход на Восток. Сам Ватикан благословил нас на этот очистительный поход. На уничтожение евреев и большевиков! Вырвем сердце красным безбожникам! Сломаем хребет коммунизму! Уничтожим дремучих славян! Территории до Волги – это уже ваша земля…Ваших благословенных детей…Так воюйте за неё, – как за свой Фтерлянд, как за свою Великую Германию! Мы обязаны сжечь весь этот биологический мусор! Спасти цивилизованный мир от красной чумы…От русского кровожадного медведя, который столетиями не даёт спокойно жить нашей Европе. Медведя, который только и ждёт удобного случая, чтобы напасть, запустить в неё свои когти-клыки и сожрать без остатка вместе с костями…
Удар кулака, как камень, выпущенный из пращи, опрокинул Германа на лопатки, оборвал поток сознания. По полу, под испуганный визг кроватных пружин, загремела пустая бутылка, чертя круг. Удар ослепил Шнитке. Он захлёбывался хлынувшей из носа и рта кровью, хрипел, слёзы текли из его глаз, но он продолжал смеяться. Сначала беззвучно, сцепив зубы, как зёрна спелого граната, чёрно-красные от крови. Тряся головой, дрожа, что от озноба. Потом громко, всхлипывая, задыхаясь клёкотом, потом во всю грудь, раскрыв широко глаза, грохоча хохотом, брызгая алой слюной.
– Narr bekloppt! Дурак! Это тебе за пророческие прогнозы! – в побелевших, с расширенными зрачками глазах Железного Отто брызгало бешенство. Он снова ударил, севшего на край постели Шнитке. Удар оглушил его, но истеричный хохот, уже принадлежавший ему, продолжал изрыгаться, словно в нём, избиваемом, сидело другое, недоступное ударам существо.
– А это тебе от меня! Чтоб одумался…Dummkopf! Тупица! Нашёл место где каркать! Решил, если ты в СС так всё можно? « Неприкасаемый» , так?! Идиот СД, как и гестапо, не дремлет! И на фронте есть уши! А, ты, как думал? Опомнись, Генрих! Возьми себя в руки. Сам суёшь голову на топор. А, между тем, ближе и дороже тебя…здесь у меня никого нет!
Он присел рядом на край кровати, приобнял за плечо Германа и, глядя на валявшуюся на полу бутылку, процедил сквозь зубы:
– Прости, я не со зла…
Дитц больше не бил. Ждал, когда хохот утихнет. Когда, истощённый , опустошённый, Шнитке умолк, опустил голову, сплюнув с разбитых губ багряную слюну. Тогда тихо продолжил:
– Берлин, бисквитные пирожные, пузырящийся аранжат, Рождественские ёлки, сверкающие гирлянды, глазированные шары, густой запах смолянистой хвои, крашенные золотой-серебряной пудрой орехи, шоколад, бенгальские огни и конфетти… – Отто тяжело повернулся, пружинная кровать под ним взвизгнула, – с каменной тяжестью ласково опустил ладонь на костистое колено Германа. Вдохновенно продолжил:
– Лицей, зубрёжка латыни… Первые тайные уроки « французской любви» с весёлыми боннами, запах женщины, кружевные чулки…Университет и снова осточертевшие римляне, и греки, юриспруденция, риторика, философия, логика, и снова пивные погребки-гроты, и снова проделки в духе героев Боккаччо…Майн Готт! Я всё помню, Герман! Всё дорого…каждая мелочь…цвет, запах, форма…Мы были не разлей вода…Потому помни, о чём я тебе сказал. У СД, за такие разговоры, есть возможность с позором перед строем содрать с тебя погоны, лишить наград и пустить пулю в лоб, а не в спину…И я при этом ни-ичем не смогу тебе помочь, дружище. Согласен?
– Веришь, сам не хочу, – обречённо кивнул Герман и примирительно добавил. – Лучше вино на столе, чем могила в земле. – Криво усмехнулся разбитыми бордовыми губами. – А у тебя, чёрт возьми, всё та же разящая рука, как у Шеттерхэнда… – Он мазнул взглядом по монолитному кулаку Дитца. – Тяжёлая кувалда. Удар и отчаливай на тот свет приятель.
* * *
…теперь Отто крепко жалел о содеянном. Но прошлого не воротишь. На утро был ожесточённый бой с иванами. Танкаевцы дрались отчаянно. Два бронебойных снаряда ЗИС-З, один в корму, другой, точно в щель, под башню, – уничтожили командирский танк Германа Шнитке. В котором, как каплун в жаровне, вместе со своим экипажем, заживо сгорел и он сам.
Воспоминания пролетели, как пулемётная очередь.
– Зюнгвальд! – стряхнув с себя остатки былого, Отто резко отдал приказ своему стрелку-радисту. – Срочно свяжись с базой. Уточни координаты. Пусть пришлют санитаров забрать трупы наших парней, и водителей – перегнать танки! « Адлер» и « Огненная метла» , ни при каких обстоятельствах не должны достаться русским!
– Эй, парни! – он громко обратился к танкистам, не покидая башни. – Выше подбородки! Знаю, вы раздавите большевистских свиней! В помощь нам 3-й танковый батальон Франца Зельдте. Он уже сейчас бьёт в клочья красных приматов. По машинам!
Грозный рокот моторов усилился. Развалины домов, за которыми укрывалась танковая колонна, задрожали вместе с землёй. Из-за угла ветер вытягивал шлейф густой синей гари. Одолевая металлические звуки двигателей, из мембран командирских радиопередатчиков отчётливо раздался железный голос шефа, слегка искажённый вибрацией:
– Командирам задраить люки! Батальон! Делай как я.
Стволы зарядить осколочным фугасом. Вперёд!
« Танкаефф… – Он крепче сдавил скобу перископа, видя, как туманится в ртутных веерах разрывов обгоревшие гончарно-красные с чёрными провалами глазниц корпуса « Баррикады» . – Что ж, это не начало и не конец моей с ним истории. Facken bumsen blasen! Braunarsch!.. – Он нервно засмеялся и его белые влажные зубы сверкнули по-волчьи угрожающе и жестоко. – Теперь уже скоро. Развязка близка. И мы посмотрим, кто есть кто» .
– Старина Вилли! Дьявол тебя раздери! Почему тащишься, как слизняк по дерьму! Полный ход! Мы хозяева мира! Вспомни Варшаву…
– Яволь!
– Чёрные всегда проигрывают белым, не так ли?
– Яволь, экселенс! Заклепаем иванов по первому классу. Heil Hitler! Сейчас покажем русским свиньям, как снизу растут трюфели!
Глава 2
…В висках бешено стучала кровь, будто в машинном отделении цилиндры и поршни для преобразования энергии давления пара работали на всю катушку.
…Каждая секунда, каждый рывок давался такой кровью, что бухающее о рёбра сердце, вопреки своей природе, катило по жилам исключительно ненависть. Ноги толкало чувство слепой ярости отмстить за своих и дикая страсть выжить любой ценой.
…Бежали в контратаку не останавливаясь. Знали: если замер – ты труп. Такой плотности был огонь! Пути отступления тоже не было. Да его никто и не искал. Маховик схватки остановить было уже невозможно.
Вот ОНО…пылающее, всепожирающее чрево войны. Горнило смерти. Мускулы и челюсти ада!
Сшиблись. Глаза в глаза. Ножи в ножи. В рукопашной схватке, где в ход шли штыки и сапёрные лопатки, среди проклятий, хруста костей, хрящей и разрываемых сухожилий, слышались короткие автоматные очереди, взрывы ручных гранат и яростная пистолетная стрельба. Сцепившиеся враги душили друг друга, выдавливали глаза, прокусывали глотки, вырывали зубами дрожащие кадыки.
– Салют, друзья-неприятели! Гасись, тараканья кр-ровь! – благим матом орал Кошевенко, потроша из шмайсера целившегося в него эсэсовца. – Что-о, падла, к земле жмёшься, как уж?! Глубже зарывайся, гад! Я смерть твоя! – раздувая над своим автоматом дёргающееся пламя, зверел капитан.
Билла-ги! Танкаев внезапно испытал странное оцепенение будто ход времени надорвался…Остановился, вморозив в себя спонтанный орнамент явлений и форм, не успевших измениться в момент, когда вдруг трахнул с неба крепчайший мороз. В голове застыла яркая, как блесна, мысль, что фронтальная позиция, – лоб в лоб, на которой теперь находился его отряд, была превосходной! « Ё-моё!..Один « дегтярь» мог бы сдерживать роту штурмовиков…А подавить его – если только прямым попаданием снаряда…» Поздно. Близок локоть да не укусишь!
Остановившееся время заморозило разорванный криком рот Кошевенко. Остановило руку сержанта Абжандадзе, ухватившую ременную сбрую эсэсовца. Вырвавшего чеку гранаты Максима Чайкина, что замахнулся для броска в гущу немецких касок и замер, как застывают во льду пузырьки воздуха, палые багряные листья, куцый окурок, мёртвая птица, брошенный кем-то стоптанный драный башмак. Так замерзает, дрожащая от ветра вода, схватываясь недвижимой слюдяной коркой, остановив в себе время.
Это длилось мгновение, кое, как кристалл сахара бесследно истаивает в кипятке. Застывшее мгновение исчезло…Из него, размороженные, с рёвом-пальбой вырвались наполненные энергией смерти и разрушения рвущиеся навстречу друг другу каски, фуражки, анораки и ранцы, автоматы-штыки, гимнастёрки и маскхалаты. Вихрь опасности, словно кулак, ударил в лицо, стремительно-грозно надвинулся. Из чёрной мундирной волны с гремучим свистом вылетела жидкая огненная струя. Ударилась в красноармейцев, оставив липкий ожёг. Несколько человек, охваченные огнём в страшных муках и корчах катались по снегу; другие, бегущими факелами врубились в фашистские цепи, геройски подрывая себя и врагов гранатами.
Талла-ги! Эти взрывы боли и непреклонной воли вырвали оглушённое сознание Танкаева из тупого оцепенения. Сквозь выбитые ветром слёзы, за доли секунды он увидел, как из огня и дыма, прямо на него, ровно духи подземелья, выносят штурмовики. Один в белой каске. Держал на плече фаустпатрон – трубу с тупорылой гранатой. Другой в забрызганном кровью маскхалате, с бешеными глазами, выставил автомат. Третий, огромный, обвешанный пулемётной лентой, с каменным лицом, вытягивал длинный ствол MG 42. В накалённых картечинах его глаз отразились: раструб пламягасителя, дульные компрессоры, стоячая мушка, кожух ствола и стальная рогатка болтавшихся на весу сошек.
В следующий миг ТТ комбата харкнул огнём, взлетел голубой дым, и на том месте, где был правый глаз штурмовика с гранатомётом появилась дыра. Свинец, насквозь пробив череп, обдал остальных мелкими осколками кости и мозга. Панцерфауст-гренадёр, как могильная плита рухнул под ноги Танкаева, но даже когда оказался на земле, ноги трупа продолжали судорожно молотить снег, будто он пытался бежать.
Второй выстрел в упор отбросил эсэсовца в забрызганном кровью маскхалате назад в снег, где он и остался лежать сапогами вперёд. Пуля снесла ему половину лица, и теперь челюсть, подбородок и нос болтались на белёсых бескровных сухожилиях.
Третий, обвешанный пулемётной лентой, словно клеймёный раскалённым тавром, шарахнулся в сторону. Но не попятился, а повернулся всем корпусом к комбату и попёр на него, как бык.
Холостые щелчки бойка, были наградой для слуха здоровенного немца. Глаза его тлели злорадством. Обойма ТТ была пуста, хоть тресни. Пулемёт эсэсовца тоже не был заправлен острозубой лентой, но это обстоятельство его, похоже, ничуть не трогало. Перехватив пулемёт, как дубину, он рванулся вперёд. Тремя громадными прыжками он покрыл разделявший их чёрный прогал, на ходу раскроив прикладом череп раненному осколком мины Сметанину.
Второй удар разбил в щепы трёхлинейку, которую успел поднять с земли Магомед. Ражий фельдфебель СС и комбат очутились лицом к лицу – два врага приготовившиеся к смертельной схватке. Фигура немца напоминала дикого вепря, кисти рук покрывал густой волос, похожий на рыжеватую шерсть, глаза горели огнём, как у дикого зверя…
Высокий и стройный, с широкими плечами и выпуклой грудью, не имевший сходства с грудью какого-бы то ни было животного, крепко стоя на длинных прямых ногах, Магомед держал в одной руке кинжал, в другой сапёрную лопатку. Противник был вооружён всё тем же пулемётом MG 42, который держал двумя руками, как массивную палицу.
Он первым нанёс удар, но его « палица» лишь слегка задела руку майора. Магомед, в сою очередь, опустил заточенную сталь. Удар пришёлся по земле: противник успел отскочить в сторону, рыча от ярости. Широкое прусское лицо его выражало насмешку и лютую, кровожадную злобу.
На минуту оба отступили, подстерегая движения противника. Низвергавшиеся с неба облака летучего пепла окутывали их рябой пеленой. Рваные отблески гаснущих взрывов озаряли страшную картину рукопашного побоища.
…Оба чувствовали, что смерть стоит рядом, слышали её голос в громовых раскатах артиллерии, истошных криках умирающих и содрогании земли под ногами.
Немец снова перешёл в наступление. Тяжёлый приклад пулемёта дважды рассёк воздух над головой комбата. Опустился в третий раз, оцарапав бедро вёрткого противника, в то время как остриё кинжала вспороло анорак и кожу на плече фельдфебеля.
Железный лист лопаты с хрустом надрубил череп фельдфебеля. Тот без крика упал на колени, мучительно поворотив к нему перекошенное боль лицо. Квадратное, удлинённое страхом, оно чугунно чернело. Тяжёлый пулемёт выпал из его мясистых больших рук, он что-то часто шевелил пепельными губами. Ворот анорака, будто студнем, захряс наплывшими мозгами и кровью.
Он встретился с эсэсовцем взглядом. На него мёртво таращились свинцовые картечины глаз, в горле гудел булькающий хрип. Распалённый безумием, творившимся кругом, Танкаев снова занёс руку. Дрожа ноздрями, как шашкой, с плеча махнул лопатой. Удар с длинным протягом разделил череп надвое. Огромный фельдфебель, как подкошенный рухнул ничком.
В груди майора словно всё одубело, то что до атаки толчками гоняло кровь…Не чувствуя ничего кроме адского звона в ушах, он озверело огляделся, лихорадочно выбирая новую жертву…
* * *
Рукопашная схватка была короткой, но яростной, беспощадной. Обе стороны дрались насмерть и вскоре обугленные воронки и ямы, выбоины и канавы наполнились с верхом порезанными-пострелянными карателями, лежавшими вперемешку с танкаевцами. Из-за явного превосходства сил первых, отряд комбата был обречён. И однозначно был бы выбит до последнего штыка, но!..
Трагичный исход исправили две свежие роты сибиряков из 138-й стрелковой дивизии, которую командующий 62-й армии Чуйков получил 17 октября. Вовремя подоспев, с налёту оседлав соболевский рубеж, сибиряки отбили обескровленных героев-танкаевцев. Крепко поредевший отряд комбата, насилу с боями вышел к своим позициям. В то время, как моторизованные части штурмовиков на совесть « причесали» пулемёты сибиряков. Встретив, кинувшегося в погоню врага на близкой дистанции, они выкосили остатки штурмовиков, уложив их среди присыпанных снегом мертвецов.
* * *
Временно оставленный плацдарм встретил их мрачной, подавленной тишиной, сырыми от крови окопами, обвалившимися брустверами, жуткими стонами раненых.
…Батальон Танкаева только что отбил очередную танковую атаку. Девятую по счёту за этот дьявольски трудный день. Куда не брось взгляд, всюду виднелись подбитые немецкие танки, похожие на почерневшие от дождей, покосившиеся от ветров стога. Перевёрнутые вверх днищем, с пробитыми бортами, прожжённой сталью, они изрыгали из люков зелёное ядовитое пламя. Тут и там валялись оторванные детонацией башни тяжёлых машин. Возле разорванных гусениц, перекошенных катков, чёрными головнями лежали сгоревшие трупы танкистов.
Сам плацдарм, за который погибал батальон, в этот час напоминал огромную горящую покрышку, ребристую, кипящую жидким гудроном, с чёрно-красными пастями огня, из которых, как из адовых трещин, вырывалась лоснящимися клубами жирная копоть. Ветер с Волги гнал в развалины домов, дворы и проулки неистребимый запах горелой нефти, кислого ледяного железа, сырого зловонья порванных коммуникаций и вездесущего тлена.