Сложность заключалась не в том, что в Финляндии вовсе не водятся бабочки – бабочки и мыши есть повсюду. Но князю нужна была только одна и совершенно определенная палевая рябенькая бабочка под названием Parnassius Apollo из немецкого атласа “Die Tagfalter Europas und Nordwestafrikas”6, привезенного вместе с альпийскими ботинками из последней кампании, столь же губительной для русской армии, сколь плодотворной для энтомологии.
Коллекция князя Долгорукова была небольшой, но, возможно, единственной в своем роде. Ибо Михаил Петрович собирал бабочек не по видовому, географическому или эстетическому принципу, и даже не стремился стать первооткрывателем в этой благородной науке. Он коллекционировал имена, и притом лишь такие, которые упоминаются в бессмертных поэмах Омира «Илиада» и «Одиссея». Таким образом, при помощи своих собственных военно-полевых изысканий, переписки с коллегами из Вены, Геттингена, Амстердама и других мозговых центров Европы, а также весьма значительных расходов, ему удалось проткнуть иголками брюшка Ахилла и Клитемнестры, Зевса и Улисса, Елены и Париса, а также многих других персонажей древнегреческого эпоса, которых я не стану перечислять во избежание энтомологического скандала.
Но вот лучезарного Феба-Аполлона, который так рьяно содействовал троянцам и послужил косвенной причиною погибели главнейшего из греческих героев, как нарочно, нигде невозможно было раздобыть, словно он насмехался над жестковыйными новыми ахейцами и нарочно не давался им в руки. А ведь, согласно “Die Tagfalter”, этот рябенький божок обитал именно в Fennoskandien7, и, более того, в её юго-восточной части, которую Долгоруков вознамерился покорить.
Военные энтомологи вооружились разборными сачками на телескопических ручках с такими огромными мешками, что в них можно было поймать не бабочку, но откормленного зайца, а также пистолетами и полусаблями на тот конец, если вместо бабочки вдруг попадется финляндский партизан. Долгоруков вручил Толстому пинцет, которым пойманную бабочку следует держать за кончики крыльев, дабы не повредить их драгоценную поверхность, и крошечными треугольными пакетиками из вощеной бумаги, в которые бабочек помещают до надлежащей препарации. Охотники надели соломенные шляпы с сетками от комаров, особенно въедливых в этих краях, положили в корзинку пистолеты, салфетки, лепешки кнекебре и плетеную бутылку вина и тронулись в путь.
Всю дорогу от бивака до опушки ближайшего леса князь не проронил ни слова и только сбивал лопухи суковатой дубиной jacobin, которая в Париже времен Директории продавалась за большие деньги, а здесь валяется под каждым деревом. Толстой предчувствовал, что князь собирается сообщить ему нечто важное и, по врожденной своей догадливости, опасался прервать его откровение неловким словцом. Последнее время ему казалось, что Долгорукову как-то не по себе, словно он ожидает какой-то неприятности, заболел или потерял кого-то близкого. Похоже, что даже воинская слава перестала его тешить. А иногда, посреди бурного военного совета, он вдруг замолкал, глядя пустым взглядом перед собой, через силу стряхивал с себя оцепенение и отвечал невпопад.
– Какое верное, грубое и нежное это русское слово «бабочка» – маленькая летающая баба, – наконец промолвил князь.
– Не то что «масляная муха» англичан или французская «папильотка», – согласился Толстой.
– Я ловлю только таких, каких нет больше ни у кого. Потому и не поймал никакой, – признался Долгоруков с таким сердцем, что Американец догадался: речь все-таки не о бабочках, но о тех существах, от которых пошло их название.
– Будто бы и не поймали с вашими-то данными? – усомнился Толстой и подумал: «Свечка жалуется на мотыльков».
– Я не ночных бабочек имею в виду, – с досадой откликнулся Долгоруков. – Каждый желающий может иметь их столько, сколько позволяет его кошелек, но такие победы не прибавляют чести. Я говорю про таких женщин, которые равны богиням и не могут принадлежать ни одному смертному, окроме тебя. Или такая, или никакой – вот мой принцип.
– Ежели вы нацелились на какую-нибудь королевну, то ваше положение действительно может быть затруднительно.
– Именно так, – ответил Долгоруков с грустной усмешкой.
Толстой навострил уши.
Ни одной, самой захудалой бабочки не наблюдалось в радиусе пушечного выстрела. Энтомологи присели на окаменелый ствол сухого дерева, похожий на мамонтовый бивень, или на бивень мамонта в форме кривого бревна, и достали из корзины свои трубки.
– Ты слышал когда-нибудь о La Princesse Noire8? – спросил Долгоруков, утрамбовывая табак в трубке инкрустированной серебряной ступочкой.
– Говорят, что это одна из достойнейших дам Петербурга – и притом умнейшая, – тактично отозвался Федор, который, конечно же, слышал о странном романе Долгорукова и княгини Г. по прозвищу Черная Принцесса, как и все без исключения жители обеих российских столиц.
– Умнейшая? – князь уставился на Толстого с таким видом, словно ему сообщили оригинальнейшую новость.
– Мне кажется, Федор, что женский ум надо мерить особым аршином. Наши предки считали Луну звездой, которая излучает свой собственный свет. Но мы теперь знаем, что этот мертвый камень всего лишь отражает солнечный блеск, придавая ему пленительную бледность. Так и женский ум. Чаще всего на его месте находится темная туча без единого проблеска. Но при благоприятном расположении светил женщина может улавливать самые благородные идеи, самые возвышенные феории, и передавать их так увлекательно, словно свои собственные, и даже лучше. Сияние исходит из другого, мужеского источника, но и в преломленном виде оно несет искру истины. К тому же его действие на мужские умы стократно усиливается мелодичным голоском, надутыми губками и пышными кудрями философа.
– Менее всего я хотел бы сжимать в объятиях ехидного плешивого Сократа в юбке, – заметил Толстой.
– Или титулованную кухарку в брильянтах, – добавил Долгоруков.
– Говорят, что свет Луны заставляет безумцев вставать по ночам, выходить на крышу и безопасно гулять по самому краю, где человек обычный закачается и рухнет со страху. Но если лунатика окликнуть, он сейчас очнется и грянется оземь. Таково было и действие La Princesse Noire на мужчин, которые имели неосторожность подпасть под действие её чар. Те из них, кого молва записывала в её любовники, плохо кончали. Граф О. сломал себе шею при падении с лошади, генерал С-кий отравился грибами, а нещастный мичман М. утонул во время учебного плавания гребного флота в Финском заливе. При этом, узнав княгиню короче, я удостоверился, что она отнюдь не стремилась пожирать своих поклонников, как делают самки черного паука и столичные femmes fatales9.Природа наградила её добрым, отзывчивым сердцем. И единственной её виной по отношению к добровольным жертвам было то, что она не умела отражать света направленной на неё любви с равномерною силой. Сводя с ума многочисленных лунатиков, эта ночная звезда сама страдала от неспособности любить.
– Однако в таком характере есть нечто вампирическое, – заметил Толстой.
– Безусловно, – согласился Долгоруков. – Недаром же княгиня не выносила дневного света. День её обыкновенно начинался с заходом солнца, когда гости собирались в готическом зале её салона, и продолжался до утра. Вопреки представлениям кумушек, на этих оргиях не пили ничего, кроме воды, и не услаждались ничем, кроме любомудрия. А от утра до вечера окна её дворца на Большой Миллионной улице были закрыты непроницаемыми ставнями, словно там все вымерли.
– На какие же средства Черная Принцесса приобрела такой дворец? – вслух подумал Толстой.
– Её муж, бесхребетный князь Г., по требованию государя предоставил ей полную свободу и значительное содержание – вот все, что мне известно. В Париже подобный образ жизни – обычное дело, – сказал Долгоруков, который провел во Франции несколько лет и приобрел там безграничную толерантность.
– В таком случае, самые злые языки обязаны умолкнуть, – поддержал его Толстой, исповедующий тот же принцип терпимости относительно себя.
Временно преобразившись из энтомологов в грибников, Толстой и Долгоруков пошли по редколесью. «Почему он нашел уже четыре гриба, а я ни одного?» – недоумевал князь.
– Я наберу на вашу долю, – пообещал Толстой.
Знакомство князя Долгорукова и Черной Принцессы состоялось вскоре после возвращения Михаила Петровича из Парижа. Долгоруков со свежими анекдотами о консуле Буонапарте, его знойной супруге Жозефине, мадам де Сталь, Талейране и других кумирах современности, знакомых ему лично, пользовались бешеным спросом. На некоторое время князь сделался интеллектуальным деликатесом Петербурга. Самые модные салоны столицы выстраивались за ним в очередь, а прекраснейшие дамы чахли от зависти, если их конкурентке удавалось залучить к себе этого баловня.
Известность князя приближалась к зениту, за которым только привычка и забвение. Завистники настолько присмотрелись к Долгорукову, что вынуждены были признать его ум. Михаил Петрович скучал и подумывал о небольшой, победоносной войне, которая помогла бы освежиться. А его нога до сих пор ещё не ступала на паркет самого загадочного из петербургских домов – салона La Princesse Noire. Казалось, что между князем Долгоруковым и Черной Принцессой происходит поединок, правилом которого установлено как можно дольше игнорировать друг друга. Долгоруков отзывался о княгине Г. довольно сдержанно в том смысле, что после Парижа его трудно удивить свободным поведением, от которого он желал бы отдохнуть, к тому же он не большой поклонник дамской философии. Когда же Черную Принцессу спрашивали, отчего она до сих пор не пригласила этого восхитительного Долгорукова-Третьего, та с подозрительной горячностью отвечала, что сказки о Бонапарте она предпочла бы слышать от него самого. И то, что принадлежит слишком многим, не принадлежит никому. Однако Черная Принцесса была женщина, и самообладание ей изменило.
Однажды во втором часу ночи возле дома князя Долгорукова остановилась черная карета с зашторенными окнами, запряженная четверкой огромных черных коней, с возницей в черном плаще и широкополой конической шляпе, с двумя арапчатами на запятках. Князь в этот вечер отдыхал от визитов, штудировал латынь и наслаждался грамматической скукою так, как другие люди его возраста упиваются балами. Отрывок из «Галльской войны», который переводил Михаил Петрович, приобретал все более внятную форму, от общего смысла князь переходил к нюансам. И временами, зачарованный лаконичной красотой этого точного языка, Долгоруков забирался на диван, забрасывал на плечо полу халата наподобие тоги, простирал перед собою руку и произносил какую-нибудь фразу точь-в-точь как Цезарь. Alea jacta est, aut Caesar, aut nihil, tu quoque, fili!10 Язык ли придавал этим людям величие или наоборот, но быть Цезарем и изъясняться по-латыни казалось герою совершенно естественно. Это получалось самопроизвольно, как выругаться по матушке, когда тебе на ногу уронили кирпич.
Записку от Черной Принцессы передали именно в тот момент, когда Долгоруков стоял на пьедестале дивана с правою рукою, задрапированной халатом, и левой, обращенной в вечность, то есть, в самом дурацком виде. И хотя его камердинер был достаточно дрессирован для хладнокровного восприятия любых, самых диких зрелищ, а мальчик посыльный в чуднОй голландской шляпе его не волновал, такое вторжение в заветную мечту было не совсем приятно.
Записка в переводе с французского содержала всего два слова: «Сегодня ночью» и подпись P. N. А на словах князю было велено передать, что он, если угодно, может одеться и отправиться на этой черной карете в дом Черной Принцессы, где состоится философический вечер. Княгиня понимает всю необычность своего приглашения, однако она уверена, что между людьми спиритуальными не может быть условностей. И она будет слишком огорчена, если сегодня не увидит князя среди своих гостей.
В порыве раздражения, к которому примешивалось ещё не остывшее латинское высокомерие Цезаря, Долгоруков одним духом написал:
«Ваше сиятельство!
В Париже, откуда я имел честь недавно воротиться, ночью приглашают только два сорта людей: возлюбленных и докторов. Не имея счастья принадлежать ни к тем, ни к другим, возьму на себя дерзость уклониться от вашего приглашения и провести этот вечер в привычной скуке научных занятий.
Остаюсь ваш преданный слуга и прочее,
Князь Михаил Долгоруков».
– Передай княгине эту записку и, пожалуй, добавь на словах, что застал меня спящим, – сказал Долгоруков, запечатывая письмо своим фамильным перстнем, как вдруг за его спиною раздался задорный голосок:
– Однако для спящего вы довольно бодры!
Голландский мальчик сдернул с головы свою сказочную шляпу, рассыпал по плечам пышные черные кудри и обернулся прекрасной греческой богиней. Ибо княгиня Г. была точной копией знаменитой статуи богини Дианы – охотницы, девственницы и покровительницы Луны. Вернее – её живым образцом.
– Хотите, я угадаю, князь, что вы мне ответили? – сказала Черная Принцесса, постегивая себя кнутом по подвернутому голенищу желтого ботфорта. – Вы написали: «Я вам не доктор, таскаться по ночам».
– Однако вы здесь, и записка не нужна, – отвечал Долгоруков, измельчая листок до микроскопических клочков, ибо к моменту произнесения этих слов он был уже влюблен настолько, насколько это вообще возможно, то есть, как говорится, до безумия.
– Неужели такое возможно? – спросил Толстой, наслаждаясь острым, крепким ароматом срезанного боровика.
– Смертельная любовь с первого взгляда? – переспросил Долгоруков.
– Неужели возможно, чтобы вы приняли переодетую даму за мальчика? Когда на сцену театра выходит актриса в мужском платье, это всегда бросается в глаза всем, кроме актеров, которые ломаются и ничего не понимают до последнего действия. Я всегда полагал, что дамские формы, заключенные в тесные мужские панталоны…
– Не забывайте, мой друг, что княгиня явилась мне в образе слуги, – объяснил князь Долгоруков. – Я не обратил бы на неё внимания, даже если бы у неё не хватало одной ноги. С другой стороны, её фигура нимфы до сих пор остается такой стройной и гибкой, что её немудрено принять за подростка, а грудь так мало развита…
Князь погрузился в воспоминания на добрых десять минут и по рассеянности наступил на подберезовик. Толстой деликатно прокашлялся, Долгоруков встрепенулся и продолжил рассказ.
К шести утра, когда гости наговорились до умопомрачения и стали разъезжаться по домам, Михаил Петрович находился в каком-то потустороннем состоянии, наподобие того, что испытывают эпилептики перед приступом. Он чувствовал болезненную бодрость, и все предметы вокруг как бы излучали электрическое сияние. «Я болен или счастлив?» – думал князь, пожимая на прощание холодную, почти бесплотную ручку Эвдокси (так звали Черную Принцессу). Мальчик кавалергард, которому стало дурно от столоверчения, нечаянно повалил у двери тысячерублевую саксонскую вазу и обмер от ужаса, княгиня же при этом не моргнула глазом.
– Вы боитесь боли, мой принц? – нервно спросила она Долгорукова.
– Если бы я боялся боли, то выбрал бы другую профессию, – отвечал Долгоруков, жадно вдыхая теплый запах её волос.
– Тогда вам придется потерпеть, – сказала она вопросительно, повернула его руку ладонью вверх и вдруг оцарапала запястье чем-то острым. Надрез над веной получился действительно довольно болезненным, и князь едва сдержал вскрик неожиданности. Черная Принцесса мигом извлекла из бисерного мешочка на своем поясе хрустальную склянку, собрала в неё несколько капель крови с руки Долгорукова и укупорила склянку притертой точеной пробочкой.
– Теперь вы в моей воле, – сказала Черная Принцесса и слизнула каплю крови с запястья князя.
«Она безумна, только такую женщину можно любить», – подумал Долгоруков.