По прошению Лебедева, Василия Степановича Стефанова назначили старшим по команде после славной службы околоточным с сорока благодарностями и четырьмя медалями в послужном списке. При этом – ни одного взыскания. Категорически избегал рукоприкладства Василий Степанович, был всегда вежлив и имел репутацию талантливого, честного и справедливого сыщика. Его уже называли Новым Путилиным153. Стефанов был поглощён поимкой некоего бандита Сенькина, устроившего за два года более сотни поджогов по Московской губернии и, наверняка, не без связи с эсерами, а также привлёк Глеба к поискам рецидивиста Родзиковского, Короля Воров, непрерывно грабящего храмы Божьи. За это дело Глеб взялся со всем присущим ему рвением, не забывая на досуге и дальше обдумывать «дело о персиках». В ходе расследования, Охотин случайно поймал в доме одного замоскворецкого мещанина по второму участку мокрушника-коллекционера, который годами собирал соответствующие знаки, сорванные с убитых им легавых154. За такое полагалось очередное повышение в чине, хотя совсем недавно Глеб уже проскочил, как он выражался: «за свои собственные уши – из урядника в полицейского надзирателя и в сыщика». В свободное время Глеб посещал занятия по джиу-джитсу, введённые в Московском сыске кипучей деятельностью того же Стефанова, и стрельбе в движущуюся
мишень. О слабом поле Охотин старался вовсе не думать, но перед сном нередко возникал в отключающемся сознании смутный образ той, что стала несколько лет назад его первой и единственной любовью. Прекрасное вдохновенное лицо той, которую жизнь вынудила зарабатывать на хлеб своим телом. Глеб с сотрудниками разгромил притон, ставшим логовом воров и встретил её там впервые. Он был поражён столь неземным выражением лица женщины, могущей оказаться в этом грязном месте. Он пытался вырвать её оттуда, обещал любить и носить на руках всю жизнь, ведь ей лишь восемнадцать и она едва сбилась с пути. Она готова быть с ним и всё, как будто бы прекрасно. Но, что-то не раскусил в ней пылкий юноша Охотин, то, что подтолкнуло её предать спасителя. В тот роковой день, во время катания на коньках, за ней, уже в облике девушки из хорошей семьи, воспитываемой Глебом, увязывается повеса из высшего света и приглашает пойти с ним на бал. Она ведёт себя так, словно Глеба поодаль на катке вовсе не существует, словно не он дал ей приличную одежду, готов был дать и имя и, вот-вот, повести под венец. «Кто женится на разведённой, тот прелюбодействует», сказано. А о жрицах любви, кажется, так сказано: «От трёх трясётся земля, четырёх она не может носить». Глеб был забыт, а лишь спустя время он получил от неё письмо, что она просит её простить, но мол, доходы младшего полицейского чина «не могут принести женщине достойного счастья» и далее в том же духе. С тех пор, что-то оборвалось в душе Глеба в отношении всех в мире женщин.
Остывшие недавно трупы совсем юных жениха и невесты лежали, скорчившись, на полу и диване, а урядник докладывал входящему в скромное жильё Глебу, что всё смахивает на отравление растительными ядами, мол, анализ покажет какими.
– Мизантроп и убивец он, – глубокомысленно заключил урядник.
Но Охотин, словно и не слыша его, подошёл к пустой стене на видном месте которой на гвоздике висит записка, нацарапанная до боли знакомым почерком. В ней значилось: «There's rosemary, that's for remembrance; pray you, love, remember: and there is pansies, that's for thoughts155». И подпись: «Джагернаут», кириллицей, а после PS: «А этот мешочек с прострелом луговым оставляю для Вас, господин сыщик. Лютик этот собирают ранней весной в сосновом лесу. Сон-трава успокаивает таких, как Вы и надолго. Мешочек её Вы найдете под Спасом Нерукотворным. Волки чистой расы живут в тех краях. Это благородные звери». На соседствующей с гвоздиком подвесной полочке лежали два пучка трав. Судя по запаху, один из них соответствовала розмарину. Так объясняла Офелия символическое значение цветов. В углу под закопчённым Спасом лежал мешочек с травой, имевшей слегка луковый запах. Как завороженный, обводит Глеб помещение с тяжёлым запахом потухшим взглядом и останавливает его на грубо заголённом, разрывом подвенечного платья чем-то острым, животе невесты. Ведёт глаза к её коралловому монисто на тонкой вывернутой шее с закинутой головой и вновь к животу. Кожа, слегка обагрившаяся кровью, рассечена в виде древнего восточного символа – свастики. Там же, демонстративно, оставлено орудие, нарисовавшее свастику – заострённая персиковая косточка. «Псих проклятый!».
Все последующие попытки выйти на след преступника остаются, как и до того, безуспешными. Анализ ядов в крови и остатков в пищеварительном тракте показывают похожесть на рицин из касторовых семян. Абиссинская клещевина мучительно убивала молодожёнов, которые, судя по живописным позам, долго корчились от боли во чреве. О луговом простреле сообщалось, что это сильный яд, вызывающий воспаление почек и паралич сердца. Показания немногочисленных участников свадебной церемонии и безутешных родителей проливают немногим больше света. Было сказано, что по традиции, перед отъездом в церковь шафер жениха вручает невесте от имени жениха букет цветов, который должен быть: для девицы-невесты – из померанцевых цветов и мирты, а для вдовы или второбрачной – из белых роз и ландышей. Невеста была юной девицей, но кто-то из присутствующих злонамеренно сделал наоборот и подсунул розы с ландышами. Шафер же, не знал таковых порядков. Вспомнили о том, что был в свадебной компании некий светловолосый человек, которого никто, как выяснилось, не знал. Вскоре на имя Лебедева пришёл пухлый конверт с персиковой косточкой внутри. «Даже не оригинально уже. Надоел маньяк этот» – подумал Глеб.
С подпорченным господином Джагернаутом-Джахангиром настроением, Глеб выбрался на семейное празднование Рождества Христова. Родители, по давней привычке, давали семейный обед. Иные их дети продолжали искренне радоваться этому, но некоторые приходили исключительно из вежливости, чтобы поддержать лопающиеся по швам отношения. Вчера утром Капитолина Климентьевна вместе с дочками и Гликерией выскребла дом до блеска, протерев можжевеловой водой, как и полагалось в Сочельник, приготовила сочиво и взвар с кутьёй156, напекла сочней, побывала во храме и принесла освящённой воды, как делала всегда и на Крещение, принося воды крещенской, окропила стены дома с пением тропаря Богоявления. Потом все домочадцы успели и попариться. С рождественского утра в доме Охотиных наготовили столько всякой всячины, что хватило бы и на двадцать гостей. Разморозили вставное звено белуги с икрою, купленных из бочек, наварили ухи стерляжей и телеса ершовые в студне. Испекли калачи хомутиные, пироги долгие со сладкою Гурьевскою кашей и каравайцами, состряпали и рванцы с варениками. Основным же блюдом, помимо всей прочей немало сытной снеди, стал гусь лапчатый чинёный. Уютно было дома после морозных ветреных улиц и площадей, где трещал мороз за тридцать градусов157 и даже неделю назад на пожарных каланчах поднимались круглые кожаные шары, что означало: «нынче учёба в школах отменяется». На всех перекрёстках загорались костры, как «дикие», так и «организованные» – в специальных железных цилиндрических жаровнях на ножках. Постоянный поток ломовиков с дровами до заказчика проезжал мимо и часто извозчик подкидывал разжигающим на общее благо парочку поленьев, а на обратном пути, глядишь – и сам сходил с саней и грелся у огня, притоптывая валенками, прихлопывая обшитыми холстом варежками.
Первым в родительский дом прибыл Сергей, поделившийся впечатлениями о столице и успевший продекламировать любимой сестрёнке введение в свою задуманную поэму «Божий храм»:
«Возле белой стены копошатся людишки,
Но она выше их, хотя создана ими.
На обочине дороги каменный столб стоит,
Вдохновляет пиитов, но только плохих».
Сам поэт ожидал, почему-то, что рифма польётся и дальше, но она застопорилась, и он сумел выдать ещё лишь очень натянутую импровизацию, которую назвал пародией на декадентов:
«Цветок фасоли – хороший цветок,
Иногда его добавляют в кумыс,
Цветком зебры его зовут.
Звон погребальный выпростал мне душу,
Схизму души повлек он за собой.
Звон погребальный мне проник в сознанье,
Не покидает уж теперь его.
Не трубадур я, не трувер,
И уж никак не миннезингер,
Я – правоверный мусульманин
И я слагаю рубаи».
В этот момент к ним, в комнату Евпраксии, вошёл Глеб, который натянуто посмеялся над пародией и рассказал о назревании войны на Дальнем Востоке. В дверях появился Антоша, нашёптывающий себе под нос строки из Лермонтова:
«Прозрачный сумрак, луч лампады,
Кивот и крест – символ святой.
Всё полно мира и отрады…»
– Что, братец, давненько не виделись с тобою, – заговорил первым Глеб и обнял отрока. Его примеру последовал и Сергей.
Появилась разгорячённая пышная как свежая булка Варвара:
– Все тут вокруг нашей белоручки столпились, – в адрес сестры, – нет, чтобы нам с матерью да Карповной на кухне помочь! – но, затем, улыбнувшись, – Да я так, не со зла. Уж почти всё готово…
– Будем вместе накрывать стол, – нашлась Евпраксия, зардевшись румянцем, от слов вечно критикующей её старшей сестры.
– Дорогая Варя, – прокашлялся Серёжа, – «Евпраксия» переводится как «благоденствие», что служило эпитетом самой Артемиды, насколько мне известно, но отнюдь не как «белоручка»…
– Собрались наши умники-эрудиты и понеслось, – рассмеялась Варя, – Лучше бы делом занялись – стулья расставили, например.
– В этот радостный праздник негоже ссориться, дамы и господа, – вошёл улыбающийся Аркадий, который уже с начала рождественских каникул пребывал в отчем доме.
Дмитрий и Пётр поспели вместе, внося в дом запах мороза со снегом и многочисленные причиндалы фотографического аппарата Дмитрия, который основательно занялся изучением искусства фотографии, необходимого ему в ожидаемых экспедициях.
– А вот и наш Пржевальский со своим «мольбертом»! – рассмеялся Аркаша, – Но я лишь надеюсь, что и меня прихватишь в одно из своих дальних странствий. Нет, я не шучу!
Бесшумно возник в дверях Алёша с нездоровым румянцем на щеках и запавшими глазами:
– Всем присутствующим моё почтение!
Гости стали обнимать братьев и сестёр, обитающих ещё в стенах отчего дома. Возможно именно потому, что ему не хотелось неискренних лобзаний, Борис старался приходить, когда все уже рассядутся за столом и целовал лишь родителей, что называется, по уставу. В самом деле, по отношению к нему подобные действия братьев и сестёр оказывались в последнее время неискренними, в то время, как между прочими – сердечными, как и прежде.
Капитолина Климентьевна начала всех рассаживать, а Митя норовил установить фотографический аппарат, чтобы запечатлеть всё собрание и рождественскую ёлку, сиявшую отблесками свечей. Отец семейства благодушествовал и расцеловывал каждого. С Борей бы так не вышло… Кутья уже стояла под иконами.
– Давайте вспомним Господа нашего перед праздничной трапезой и начнём. Боря всё равно опоздает, занят по службе очень, – сказал Гордей Евграфович.
– И Гликерию Карповну сперва пригласим за общий стол и Прохора Парфёновича, – добавила мать семейства, – вместе живём, вместе и столоваться.
Вскоре в дом вошёл Борис, резко и быстро поцеловал родителей, поприветствовал прочих, сухо поздравил с праздником.
– Уж и не спрашиваю, что с Настасьей, – бросил отец, подняв мохнатую левую бровь.
– Да так, тётушка в Питере захворала, пришлось ей уехать не так давно, – глядя в сторону.
Взгляд Сергея искал глаза старшего брата, но не нашёл, так как Боря уткнулся в свою тарелку с куском гусятины. «Шило в мешке не утаишь: тётка вовсе не больна. Что-то меж вами случилось».
– А что ж, Борюшка, Аркаше не передали. Он бы тоже родственницу навестил, помог как, – мать неуверенным тоном.
– Да, со службой закрутился, не оповестил никого…
– Закручиваешься ты, по большей части, с крамолой своей, – проворчал отец.
– Довольно, отец! Не хочу в очередной раз об этом слушать. Ничего нового не услышу, – огрызнулся Борис.
– Таких как ты, Борька, из школы надо было да с волчьим билетом158, а не образование высокое давать, казённые деньги на таких растрачивать!
– Оставь, Гордей Евграфович, будет,– примирительно заговорила Капитолина Климентьевна.
– Един Господь про всех нас. Уследить ли за вами за всеми? Да смотри, Бориска, как бы не наказал.
– Так, Ему подобает всё видеть, отец, в том числе кто за добро борется, – последовал ответне без иронии.
– Да нужен такой, как ты Ему больно. Заслужить внимание Господа молитвами надобно.
– Бросьте вы, в самом деле, – взмолилась мать, – Ещё за столом праздничным будут оне здесь кощунствовать! До греха не далеко!
– До него всем всегда очень близко, – усмехнулся Пётр.
– Вот, говорит человек со знанием дела, – хихикнула Варвара.
– А ты, не самый ли ярый здесь среди нас грешник? Когда ты, наконец, учёбу свою завершишь, бездельник? – не унимался отец семейства.
– В самом деле, Петруша, пора бы и за ум взяться, доучиться и на службу пора бы уж, – постаралась смягчить мать.
– Не проси у каменного попа железной просфоры, – буркнул отец.
– Ну а ты как, Глеб, к китайцам съездил?– попробовал перевести разговор Борис.
– Очень даже занятный край. Великое будущее за ним…
– А хунхузы как? Всё бесчинствуют?
– Да как сказать…
Глеб закинул волосы за уши, привычным жестом, но волосы вернулись на то же место, поскольку цепляться им было не за что.
– Вот именно,– посмеиваясь, глядя на брата, продолжил Боря, – слышал я о твоих похождениях: не любил ты в отрочестве Пьера Безухова, да сам им, вроде как, стал.
– Фу, злой ты, Борька, – громко и нервно выкрикнул Алёша.
– Негоже так говорить, аль ты не брат ему? – возмутилась Евпраксия.
– Ну что вы все на меня, бедного, ополчились? Пошутить уже нельзя!
– Конечно: шутить человек изволит, – усмехнулся Глеб,– Ну уши отрастут ещё.
– Раз тебе, Глебушка, по нутру выкрутасы Борины, то и тебе судить, не нам, – подвела черту мать.
– Давайте хоть в такой светлый праздник не будем ссоры чинить, – молвил вдруг высоким, ломающимся голосом Антоша с некоторым надрывом.
– Отец, ведь устами младенца… Давайте разок последуем мудрому пожеланию, – с сарказмом бросил Борис.
– Боря, ты знаешь, ты мне всё больше напоминаешь высший свет нашей северной столицы, – прокашлялся Сергей,– Там они тоже такие всезнающие, все ведающие, с тем же снисхождением с прочими разговаривают. Даже если и молоко на губах не обсохло. Никому такое не нравится, заметь.
– Пришлым, не из их общества уж точно не по душе, – добавил Аркадий.
– Ну вот, всем скопом на одного накинулись, – рассмеялся Боря.
– Давайте сменим тему,– предложил Дмитрий, – а то на фотографиях физиономии тоскливые получатся.
– Да не обращай на них внимания, Митя, фотографируй. Иначе они общаться не могут,– нехотя промолвила Варвара, словно её отвлекли от важного дела – поглощения пищи.
– Всё, довольно вам перебраниваться да ворчать, всем остальным настроение портить,– заговорила вновь мать.
– Родительница вам говорит, чада, так внимайте словам, – вставил назидательным тоном Прохор Парфёнович.
– Мне тут за вас перед Гликерией Карповной неловко. Словно не свои, как с цепи сорвались, что белены объелись! – не могла успокоиться Капитолина.
– Я беленою рот наполнил, но прожевать её не смог, я отрыгнул ея немного, но фрак уже не уберёг, – нараспев продекламировал свой экспромт Серёжа.