Засыпая, Митя вспоминал картины детства, чаще обращаясь к школе: в их классе стояла электрическая машинка, а на упоительно трещащих в момент движения стеклянных кругах её были налеплены кусочки фольги, или станиоля. Учитель по физике был строг, но Митю выделял из толпы учеников и особенно жаловал, впрочем и по заслугам. Географа Митя не любил, но зато обожал саму науку, уносящую его в мечтания и бесконечные мысленные путешествия по карте. Само звучание названий далёких диких стран и островов ласкало слух.
Борясь с бессонницей, Петя пытался вспомнить умиротворяющие картины безмятежного детства: балаганные паяцы, да глумцы, дудцы, горлопаны, да фокусники с звездочётами на рынке, пряный дух селёдочного рассола, а в городском саду всё лето играет симфонический оркестр и прогуливаются нарядные дамы. Колядование в Сочевник. А ещё неожиданно вспоминались ему звуки двора: «Посуду медну паять-лудить?» – голосит с вопросительно-жалобной интонацией сухонький мужичонка с ящиком на все случаи жизни в руках. А другой крепко скроенный мужик в ладном немецком платье173 с весомым ящиком на ремне басит: «Точить ножи-ножницы!»
Варе в самые сладкие мгновенья перехода к полному овладению сознания Морфеем, возникал образ красавца гвардейского кавалерийского офицера с кивером и эполетами, как во времена более отдалённые. Форма его была плодом её воображения и представляла собою снизу гусарскую, но с кирасой и пикой кавалергарда. Они прогуливаются с молодым ухажёром по тенистой липовой аллее.
Самая чувствительная в семействе – Евпраксия, долго не могла уснуть. Надрывная, но скорая вечерняя молитва быстро успокаивала и способствовала крепкому сну Антона, но впечатлительной нервной девушке и она не помогала. Словно предчувствовала она что-то. Любые семейные склоки долго переживала. Сон был разбит.
Сережа мучился, не в силах заснуть, почти до утра, а едва сомкнул очи, как на витавшее в небытие сознание его обрушился недобрый сон, будто странное растение в его тесной холостяцкой квартирке подкралось к его постели, перебирая корнями, словно лапами. Что-то хищное было в нём. Сергей ощутил на себе пристальный взгляд растительного монстра, хотя и глаз-то у него не было. От того и проснулся. Уже светало.
В ту ночь многие из гостей, бывшие постояльцы отчего дома, засидевшись допоздна, заночевали в нём. Исключение составил Боря, рвавшийся к своей сокрытой от постороннего взгляда любви. К утру Алёше стало очень плохо. Он начал буквально сгорать от жара. Вызвали доктора, но уже ничто не помогало, и к сумеркам мальчик угас. Слово «испанка174» звучало по углам большого дома, становящегося гулкими. «Быстро-то как: словно антонов огонь175, прости Господи!», – с ужасом твердила Гликерия Карповна, находясь на кухне, мешая эти слова со страстной молитвою. Домом овладевало лихорадочное молитвенное делание и, вместе с тем, оцепенение. Родители уже не надеялись на врача, но лишь продолжали отчаянно молиться. Их примеру следовали и Евпраксия с Антоном, а прочие так и пребывали в оцепенении.
– За Борисом послать надо бы, – нарушил молчание Сергей.
– Я сам сбегаю, – твёрдо заявил Пётр, рвавшийся выбраться поскорее на воздух.
– Пора приглашать священника, – молвил Гордей Прохору, который начал собираться в приходскую церковь.
Когда Петя привёл старшего брата, священник уже покидал дом, в котором стоял горький плач. Рыдали все без исключения, и бравый кавалерист Аркадий нисколько не стыдился своих слёз. Борис не мог побороть чувство стыда своего затяжного предавания сладостному греху, в то время как брат родной умирал. Как только Боря вошёл в дом, вернувшись с рождественского заседания земцев-конституционалистов, он тут же жадно затянул Дуняшу в постель, а когда прибежал Пётр, уже в темноте, он застал брата, предающимся чревоугодию, дегустирующего блюда, приготовленные Авдотьей с ещё большим старанием и душою, пуще прежнего многочисленные. По лицу ворвавшегося в мыле брата, он понял, что случилось горе. Боря стоял растерянный, не зная, как себя подобает вести. Это было не профессиональное и не политическое собрание, где он мог выступать умело и вальяжно, говорить долго, толково и убедительно. А потом всё понеслось как в дурном сне: гроб, оказавшийся в мирном и весёлом некогда доме, завывания плакуш и горюнов176 при выносе, отпевание во храме, прощание при опускании в могилу. И девятины177 пролетели сумбурно в заботе о Гордее Евграфовиче, которому стало плохо с сердцем вплоть до предынфарктного состояния. Каждодневные визиты врачей. Длинные столы со скатертями с мёдом-кануном, тризной178, поминальным овсяным киселём. При отправлении панихиды речь старшего брата, вместо слегшего отца, с гримасой боли и саможалости. И над всем этим чистый и радостный от просветления молитвой, ещё недавно жаждущий жизни, взгляд пятнадцатилетнего братца-Алёши безмолвной укоризной всем. «И зачем-то рожали, растили, учили сыночка нашего, а Господь прибрал в одночасье. И за что наказание-то такое?» – не годы гнули спину подтянутой Капитолины, а тяжкие мысли.
Вместо святочного веселья вплоть до самого Крещения, когда девушки гадают, или бродят вместе с парнями ряжеными, а братья Охотины любили побаловать в вывороченных наизнанку шубах с испачканными сажей лицами, распевая песни, со дня Собора Богородицы179 дом Охотиных наполнила скорбь. Глаза матери с не пролитой, затаённой слезой долго преследовали Евпраксию и Антона. «Видно не так как надо жили мы, вот и наказание настало» – независимо пришёл каждый из двоих к подобной мысли. Оба отстаивали несоразмерно юному возрасту долгие службы чуть ли не каждый день. Каждый стремился по-своему «замолить» грехи семьи. Обоим казалось, что грех таится в них самих, но и непременно и в деятельности брата Бориса. В те дни Аркадия, Дмитрия и даже Петра спасала от чёрных мыслей учёба, Глеба – работа, а Сергей страдал более прочих, так как не имел толком ни работы, но и не умел спасаться молитвою должным образом. Варвара горевала рядом с матерью и ухаживала со всем старанием за отцом, готовила и убирала дом, что тоже разгоняло горестные мысли.
Глеб с любопытством узнал из свежих газет, что «командир крейсера «Варяг» отважный Всеволод Руднев180 отправляется в Сеул к посланнику Павлову, который пока не видит оснований для беспокойства. Решено даже уменьшить охрану русской миссии, оставив лишь отряд моряков и не присылать в Сеул никого из казаков, доставленных на Дальний Восток морем. Япония шлёт ноту правительству России с требованием дать согласие на продолжение корейской железной дороги по территории Маньчжурии. Наместник Маньчжурии адмирал Алексеев повторно обращается в Санкт-Петербург с предложением о мобилизации войск Дальнего Востока и Сибири и о необходимости противодействия силами флота очевидно готовящейся высадке японских войск в Чемульпо. На переговорах с японцами русская сторона пошла на значительные уступки в Маньчжурском вопросе, после чего британский министр иностранных дел заявил, что если Япония не окажется удовлетворённой, то ни одна держава не сочтёт себя в праве её поддерживать». «Это же очередная игра в невинную овечку!» – подумал Охотин – «Механизм развязывания войны запущен, но в этот раз Англия приложила намного большие усилия в техническом оснащении японского флота, чем в 1870-е в оснащении турецкой армии». «22 января правительство Японии принимает решение прекратить переговоры с Россией и отозвать своего посланника из Санкт-Петербург. А 24 января посол Курино вручает министру иностранных дел России Ламсдорфу ноту о разрыве дипломатических отношений, в то же время заявив, что «несмотря на разрыв отношений, войны можно еще избежать». 26 января поздним вечером японские миноносцы без объявления войны внезапно нападают на русскую эскадру на внешнем рейде Порт-Артура». «Как уж теперь её избежать…» – вздохнул Глеб.
13. В Нижнем
«Учат нас новой вере, яко же мордву или черемису… неведомо для чего»
Челобитная 1667 года соловецких монахов-противников Никона Алексею Михайловичу
Во дни, когда население обширной Империи услышало о начале войны на Дальнем Востоке, повсюду проявляется подъём патриотических чувств и даже столичная отнюдь не верноподданная молодёжь шествует к Зимнему с пением «Боже, Царя храни». В народе поносят «желтолицых пигмеев» и не сомневаются в их скором разгроме. Вскоре после первых неудач в войне настроение заметно меняется. В семействе Охотиных случилось неожиданное: родители получили письмо от импульсивного Петра, что он не может продолжать учёбу, когда такие дела творятся и должен что-то сделать для державы, поскольку считает зазорным в своём возрасте продолжать отсиживаться в городе. Послание заканчивалось словами: «Не ищите меня. Исчезну надолго, но вернусь».
– Ах ты, Господи, и что ещё непутёвому в голову стукнуло! – сокрушалась мать.
– Братца моего кровушка сказывается, – мрачно заметил Гордей, уже встающий с постели.
В то время, как Борис уже почти склонил Петра своими речами ко вступлению в революционно настроенную партию, после возникновения внешней угрозы и под влиянием бесед со студентами-эсерами, Петя задумал странную вещь: «Раз начинается кровопролитие, а средств на современную военную технику, как всегда не хватает, значит следует любыми путями вытянуть побольше денег из богатых торговцев, не желающих раскошелиться на святое дело, а то и ограбить, и на эти деньги срочно построить боевое судно для Отечества. Политическая борьба Бори и ему подобных пока потерпит. Не время ей в суровый час, да и не уверен я в её правоте». Без вникания в детали сумбурного плана, Пётр решает отправиться в Нижний Новгород на саму Макарьевскую ярмарку181. «А куда же еще ехать в поисках скопления наибогатейших купчишек?»
– Не вводи мя в убыток, Спиридон Севастьяныч, – грохотал раскатистый бас купчины с монументальной фигурой, подливающего хлебного вина в стакан соседа – такого же основательного бородача, но расплывшегося от избытка жиру, – уж истинником182 платить не стану!
– Упаси Господь, Парамон Параклитович, и мысли нет таковой, – тенорком отвечал второй.
– Вот так оно и лучше. Забудем про ту партию товара, как и не бывало, – успокоился Парамон, поглаживая бороду, а Спиридон и вовсе смяк от выпитого и уже был способен лишь потирать жирное брюхо, отрыгивая с глуповатой улыбкой.
– Никак война в Маньчжурии началась, – продолжил Парамон, – Не отразится ли на поставках с востока? Всё думаю: закупать – не закупать там?
– А макак ентих мы враз добьём, да и весь тот Восток наш поболе станет, Парамон Параклитович, – расплылся толстяк, растянув толстые губы в безразмерной улыбке.
– Это ещё как сказать, мой милый Спиридон Севастьяныч, видать, газет ты давно в руки не брал. Дела-то наши не так хороши, как ожидалось.
– Не встречник183 я те, Парамон Параклитович.
– Вот что я скажу: пора нынче прекращать со «Слезою Иерусалимскою»184, да за коржики и пирожки с лучком, мясом да яйцами браться. Не то и вовсе захмелеем – одним квасом прихлёбывали, вот и стукнуло в башку.
– В такой мороз – во двор выйдем и хмеля – как не бывало…
– До двора ещё и дойти надо, – смачно закусывая толстым пирожком на масле.
– И то оно верно.
– Эй, половой, – хрипло прогудел Парамон, швыряя на стол романовскую четвертуху, – неси что доброго есть!
– Всё имеем-с, милостивый государь, – вытянулся в струнку чубатый паренёк, – борщевое ботвинье с донским балычком-с рекомендуем-с, растегаи пополамные со стерляжьей ушицею-с, блинцы егоровские, свекольник с коренной рыбой, постные блины со снетками-с, да пшеном сорочинским-с185…
– Не болтай, малый, лишнего, да тащи на стол! Всё тащи!
Вскоре за нагромождёнными блюдами не стало видно скатерти и оба купца-партнёра предались чревоугодию, не замечая крепко сбитого молодого человека городского вида, сидящего напротив с осоловелой от возлияний физиономией. Временами казалось, что он более делает вид, чем в самом деле так уж разомлел. Могло показаться даже, что он неотрывно слушает весь разговор за соседским столом.
– Поели на славу, Парамон Параклитович. Не грех теперь и ещё один мерзавчик186 додавить, Парамон Параклитович, – начал толстяк, обтирая сальную пятерню углом скатерти.
– Ладно, уговорил. По случаю удачного завоза – не грех, – потирая пальцами крупный серебряный тельник187 на распахнутой красной груди.
После того, как купцы почти что допили последний мерзавчик, молодой человек с разбитным видом попросил разрешения подсесть к ним.
– От чего бы нет, – ответил Парамон, сливая остаток мутноватой жидкости в стакан юноши, – Было бы о чём нам поведать, чем подивить. Куда путь держишь, да сам откуда будишь?
– Сам – московский, – отвечал незнакомец, – а бреду я куда глаза глядят, куда ноги несут. Хочу Русь-Матушку познать, жизнь повидать. А то сидишь эдак, под крылом родительским, а дальше носа своего не видишь.
– В самую точку, молодой человек, так и надо, так и должно! В твои годы и я таким был. Начинал у корыта разбитого, а теперь вот, имею кой-чего за душой.
– Вот, взять Вас, милостивый государь, человека состоятельного, в обществе почтением пользующегося или напарника Вашего. Вам всё доступно и ни в чём вы не ограничены, милостивые государи, – бражным тоном заговорил юноша.
– Положим, что так, – пророкотал Парамон, а товарищ его издал носом звук, напоминающий самое начало храпа, веки его сомкнулись, а мясистые руки опустились под толстое пузо.
– Стало быть, возьмём Вас, милостивый государь, – повторился парень, замявшись, – так, будь я на Вашем месте, построил бы я Государю Императору нашему в подарок япошкам на беду броненосец! Вот взял бы, да построил! Вот Вам крест истинный, построил, – отчаянно осеняя себя крестным знаменем.
– Как звать-то, милай?
– Петром, Гордея Охотина сын.
– А годков-то сколько?
– Двадцать четыре, от роду, – не устояв добавить себе один год, ответил Петя.
– Вот проживешь с моё, соколик, поймешь слегка, что к чему, будешь говорить по-иному.
– Так, кораблей там не хватает, слыхал я, Ваша милость! У японца побольше будет.
– Государство у нас большое, правительство не лыком шито, само разберёт. Спросит меня лично Государь, так и что ж думаешь? Не отвалит на благое дело Парамон Игошин средств для защиты Отечества? Ещё как даст и сумму немалую. Ещё попросят и ещё даст. И товарищ мой – Спиридон Севастьяныч и он отвалит и немало. Главное, чтоб на дело пошли деньги, а не разворованы были. Государю одному и можно их доверить.
Бражный разговор ничем так и не завершился, разве что поел Петя на славу за счёт купцов, многодневное недоедание своё во чреве угомонил, а потом себя всё клял, что пьяным дураком навязываться полез. «Не так надо действовать, а трезво и тонко. Не прямым текстом мечты излагать, а втереться в доверие, как говорят те ребята из числа недовольных, да денежки ненароком реквизировать. Экспроприация называется. Да только как? Романовские вокруг ручьями текут, да не в тот карман». Пётр брёл мимо величественного монферрановского Спасского собора188, украшавшего бесконечные ярмарочные ряды, подумывая о том, что ему мешало бы справить новые валенки в замен прохудившихся – хоть уже и не крещенский, но стойкий февральский мороз пронимал ступни до костей. Ноги несли уже сами поскорее к первой же незапертой двери. Так, он упёрся в ряды, выстроенные тем же зодчим в китайском стиле, дополненные армянской церковью и мечетью по краям. Рядом светились окна кафе-шантана и доносилась музыка. Там засели подгулявшие купцы самых разных возрастов и гильдий, и вино лилось рекою. Шальные, сделанные разовой удачной сделкой, деньги кидались направо и налево, за несколько дней проматывались состояния по меркам простого человека. Лавирующие между столов шансонетки с сахарными улыбками ловко ловили бросаемые им нет-нет крупные купюры и прятали за лиф. Когда девица, с зазывающим взглядом карих очей, продефилировала мимо Пети, то и он кинул одну из последних зеленух, на что смазливая девица презрительно фыркнула.