– Лишь эксплуататоры, пьяницы и умалишённые могут считать грехом лишение жизни тирана, губящего массы! – взвивается в воздух его фальцет и разносится гулким эхом пустой улицы.
– Так стало быть, Вы, молодой человек, причисляете меня к одной из этих групп? Так, к какой именно, позвольте спросить? – усмехнулся Глеб.
– Судя по Вашему виду, сударь, к первой из них! – буквально взвизгнул хлипкий студентик.
– Какой же я эксплуататор, когда я служу в сыскной полиции? Защищаю людей от злоумышленников своим трудом.
– Очень даже просто, тогда Вы типичный представитель пособников эксплуататоров. Мой друг не успел поточнее все группы перечислить. Именно по этому, простите покорно, Вы не пожелали распить шампанское с простыми свободолюбивыми студентами, – без запинки отчеканил бойкий.
Охотин резко разворачивается к ним спиной и продолжает свой путь, но синева Невы уже более не ласкает его взор, настроение подмочено: «Они все будто с ума тут посходили. Город умалишённых! Что эти недотёпы, что любая реплика в толпе. Да, прав господин Победоносцев37, что Россию подморозить надо! Куда всё катится? И Борька туда же, вот что наповал убивает. Так и не стала душой державы новая чуждая ей столица на Неве. Народ не смог её принять». Вдогонку Глебу уже более развязным тоном доносятся голоса: «Да будет Вам небо усыпано алмазами!». Порыв ветра уносит повторный выкрик в сторону. «Вернуться бы, да по роже обоим холёным студентам-белоподкладочникам. Да нет, руки пачкать противно». От тяжких мыслей Глеб, незаметно для себя, забрёл в Летний сад, где уткнулся лбом в замшелый сырой ствол толстой старой липы, а потом поскрёб ногтем молодую кожицу свежего её побега. Выступила сокрытая влага: «весна!». Хотелось забыться.
4. Будни Московского сыска и в доме Охотиных
«Народ с загаженной и ограбленной исторической памятью будет всегда лишь объектом унижения и ограбления»
А. Тюрин
«Наш русский девиз «за веру, царя и Отечество» не составляет кабинетного измышления, а является результатом всей истории русского племени. И чем труднее приходилось нашему войску или мирному русскому населению, тем яснее и ярче зрела в умах русских людей необходимость жертвы «за веру, царя и Отечество»
Генерал А. Куропаткин
Серая безотрадность мокрой весны потихоньку съедала каждого жителя за исключением, разве что, упрямых стариков. Даже старые предметы в тесной квартирке громоздились вокруг холодно и отчуждённо, словно каждый из них занят своими делами и иные из которых были и вовсе забыты Сергеем Охотиным. Настроение вновь стало упадническим – не писалось. Вдруг- скрип шагов за тонкой дверью на лестничной клетке и возня, как будто в поисках звонка. За дверью оказался мелкий сутулый человек, переживавший тот возраст, когда Вы ещё не старик, но уже и не человек средних лет:
– Да, да, я к Вам, молодой человек!
– Прошу…
Вошедший с минуту вращал удлинённой лысой головой, слабо прикреплённой длинной тощей шеей к тщедушному тельцу, осматривал прихожую немигающим птичьим взглядом. Круглые белёсые глаза без бровей в кольце морщин, наконец, остановились на неприметном, в хаосе вещей, хозяине квартиры.
– Чем могу быть полезен? – спросил Сергей.
Взгляд незнакомца вновь начал блуждать по стенам квартирки и, вдруг, остановился на зелёной настольной лампе хозяина.
– Вот, я так и знал!– зашёлся он довольно гнусным смешком.
– В чём дело?– растерянно и раздражённо бросил Сергей.
– Не выйдет! Не на таких напали! – взгляд вошедшего выражал уже неприкрытую ненависть.
– Да в чём дело, что я Вам сделал?– отступив на шаг заговорил Охотин.
Человек погрозил ему узловатым пальцем:
– От того и статическое электричество у Ваших соседей сверху появилось, так я и знал! А я смыслю в электричестве, сударь.
Для Сергея вся ситуация стала немного проясняться: судя по всему, к нему явился сосед, а он помнил разве что соседей на своей лестничной площадке. Но, как может, от того, что его единственный электрический прибор, помимо убогой люстры – настольная лампа стоит на столе «злобное статическое электричество ползти» вплоть до соседей сверху? Спросить бы у нашего физика и математика Пети. Бред! Да псих он, и всё тут, выпроводить его надо поскорее, не терять время. Сосед согнулся и постучал жёлтым ногтем по злополучной лампе:
– Теперь Вы так легко не отделаетесь, молодой человек! – продолжил он со злобным смешком.
Хотелось лишь одного, чтобы сей скверный тип убрался поскорее и Сергей начал:
– То, что Вы изволите утверждать, что статическое электричество распространяется отсюда до Вас есть ничем необоснованное дилетантское заявление…
– Это мы ещё посмотрим, кто из нас тут дилетант! – взъерепенился посетитель.
– Будьте добры, любезный, покиньте мой дом! – рассердился не на шутку хозяин.
– Попробуйте-ка выставить меня! Да я полицию вызову! – бесился с истеричными нотками в голосе незваный гость.
Тем не менее, Сергей, превосходящий его по массе раза в два, легко и просто выставил его и захлопнул дверь. Оттуда некоторое время доносились ещё раздражённые выкрики, но вскоре всё стихло.
«Душевнобольной, бедняга, – с сожалением вздохнул Серёжа, – эх всё не так. Некогда Охотины всенепременно встречались в течение Светлой седмицы и даже христосовались от мала до велика. Ещё не так давно. И этого не стало. Отчуждение внутри семьи нашей нарастает, как и напряжённость во всей Империи. И не только Боря виновен в этом».
В тот день больше так и не писалось, а к вечеру, вместе с прорывом в тучах и неуверенно выглянувшем солнышком, почтальон принёс Серёже приглашение от любимой сестрёнки Евпраксиюшки на её день ангела, что намечается уж скоро, в мае. «Ты одна – последняя радость в моей жизни, а та, вторая – просто кара для меня. Как рад я вновь видеть тебя, Прося, но как боюсь я очередной встречи с женой брата! Настасья, ты несчастье моё! Наказание мне Свыше. Вот, кажется, и рифма пошла. Это будет нечто трагически-возвышенное, но вместе с тем и греховное. Назову «Крыло Чёрного Ангела», пожалуй. Должно потянуть на поэму!». Сергей хватается за гусиное перо, но выходит вновь не то:
«В то утро хмурое я в лепрозории нашёл себя навеки затворённым.
В том лепрозории поручено отхожие места мне было очищать…
И спорадически порос я спорыньёю,
Уж целый год с тех пор я в струпьях весь брожу,
В потёмках часто спотыкаясь.
Колтун в власах, куски коросты, перхоть,
Мне тошно от того, что существую я…
Панурговым бы стадом облаков
По небу в пароксизме боли я б промчался
Сакральный смысл тех слов
Стал ясен для меня!
Я сдал себя в виварий на заклание!»
Сергей решительно отбросил перо, до конца дня читал Монтеня, а затем долго возился со странным непонятным ему растением, разрыхляя почву. Было похоже на то, что растение это ощущало себя в чужом тёплом доме преспокойно-уверенно и даже нахально.
Надвигалась середина месяца мая с клейкостью тополей и грозами, а вместе с ней и день ангела всеобщей охотинской любимицы Евпраксиюшки. Все члены большого семейства давно получили приглашения и ожидали этого дня, по большей части с радостью, не говоря о родителях. Исключение составлял Борис, у которого было слишком много забот и огорчений, как на службе, так и дома. Пётр, после пасхального загула, исправно посещал университет, а на досуге пытался разгадать вековые математические загадки. Дмитрий и вовсе погрузился в подготовку к экзаменам и сидел за книгами ночи напролёт, а юный кавалерист переживал, что на этот раз ему не удастся выбраться в Белокаменную. Глеб сидел за рабочим столом, перелистывая скучноватую сводку важных преступлений за вчерашний день, переданную ему самим Лебедевым. Ничто не приковывало взгляд – одни пьяные драки ломовых, да мастеровых, до тех пор, пока он не дошёл до строки со словами: «Ограбление отделения Русско-Китайского банка с кражей значительной суммы». Обратившись за деталями по этому делу, Глеб докопался до неожиданной детали: «Ограбление с отсутствием улик, за исключением обронённой, возможно злоумышленником, косточки персика посреди коридора». Почесав затылок и разгладив коротко стриженную каштановую бородку: «Надо будет обсудить с Василием Степановичем. Руки до всего не доходят». Для очистки совести Глеб решил просмотреть и «Полицейскую сводку городских Происшествий», обыкновенно пестревшую лишь новостями о подкидышах, да самоубийцах. На этот раз обратила на себя внимание заметка о младенце мужского пола, с кожей истерзанной колючками, подкинутом в Сандуновские бани. В тот же день Глеб лично осмотрел визжащего от йода и боли в кишках несчастного подкидыша и удостоверился в том, что младенца изранили не колючки, которые цепляются за кожу и рвут её иначе, но намеренно резали чем-то острым. При дальнейшем изучении дела Охотин убедился, что младенец был усыплён травами, а потом порезан. Орудие истязания, как оказалось, было завёрнуто в его пелёнки. Это была такая же косточка с очень острым концом. Выяснил Глеб и небезынтересную для них деталь ограбления банка. Налётчики действовали чётко очень профессионально. Не было ни единой лишней поломки, или никчёмной крови, кроме одного оглушённого охранника, а второго, внутри помещения, отравленного газом. Ни малейших следов оставлено не было. При этом среди хаоса бумаг на столе, Глеб обнаружил бумагу со знакомым аккуратным почерком с рисунком дерева с подчёркнуто-утрированными огромными плодами персика, в кроне которого была наклеена маленькая фотография невзрачного человека средних лет с самодовольным выражением. Глеб отметил сам про себя, что попроси его кто описать это лицо через полчаса, он бы и двух слов не выдавил.
Через несколько дней состоялся очередной семейный сбор в доме старика Охотина по случаю дня ангела младшей его дочери. И всё проистекало, казалось бы тихо мирно и радостно, на этот раз. А главное, что обнадёжило Сергея, не пришла Настасья. «Можно было сохранить присутствие духа и собственного достоинства, а не опасаться прорыва чувств с неизбежным оскорблением брата. Но ночь, конечно же, предстояла бессонная даже и не встретив Её, ночь в источающем душу зове к Ней лишь от одной мысли о Ней. Ужаснее всего, что и описать эти чувства поэтически никак не удавалось ни в ходе такой ночи, ни после». Сергей боялся подобных ночей с зовом, исходящем из глубин подсознания. Не на шутку опасался сойти с ума, и стремился избегать даже мыслей о Настасье, не то что встречи. «От Лукавого все эти мысли и чувства, от Нечистого!» Неприход Настасьи, объяснённый мужем её недомоганием, был многими воспринят не иначе, как капризом гордячки и её нежеланием уважить ту, у которой мать всего лишь купеческая дочь. Но и это не омрачило ход застолья с многочисленными яствами, коим все отдавали должное. Общение членов семьи в тот тёплый весенний вечер в садике у генеральского особняка за столом под отцветающими яблонями, казалось бы, не предвещало бури. С ними рядом сидели Прохор Парфёнович и даже Гликерия Карповна, под присмотром которых вырастали дети и воспринимавшиеся детьми не иначе, как членами семьи. Закусив очередной стаканчик сливовой наливки маринованным груздем, Глеб коротко рассказал о своих малоприятных столичных впечатлениях, остановившись подробнее на двух студентах, распивающих шампанское поутру посреди города.
– Что делается с державою нашей, – мрачно констатировал, почёсывая бородищу, Гордей Евграфович.
– Дошла-а-а, – как всегда вторил командиру своему не совсем уже трезвый Прохор блеющим голосом.
– Да что же это на свете делается!– развела некогда пышными руками Капитолина Климентьевна.
– Ох, горе нам будет, – после всеобщей паузы прошамкала невнятно Гликерия, перекрестившись.
– Полноте, господа, Россия и не через такое проходила, – попытался подкинуть за стол оптимизма Сергей.
– А я б по рылу им обоим, студентам тем, – тихо добавил Пётр.
– Ты б за языком своим следил в обществе, – одёрнула его Варвара, которую меньше всего взволновал рассказ о студентах.
– Не в Обществе же, Настасья-то не пришла, – парировал Петя, – Остынь немного, сестричка.
– Молоды ещё, одумаются, – вставила своё виновница торжества.
– А что вы хотите, господа, – вальяжно откинувшись на стуле, не спеша, взял своё веское слово Борис, – общество расколото на полярные группировки и мирно им уже не жить. И за год до того министр просвещения России, Боголепов, был смертельно ранен террористом-тоже студентом. И уже тогда многие рьяно оправдывали убивца. Почему лучшая часть общества защищает даже убийц, казалось бы?
– А кто сказал, что они – лучшая его часть? – усмехнулся Глеб.
– Господи, опять вы, братья, о политике, – почти неслышно произнёс тихий хрупкий отрок Антон, – Можно бы и отложить.
– О политике, милый Антоша, на сей раз начал не я, а наш Глеб, – продолжил, как ни в чём не бывало, Боря, поглаживая гладко выскобленный подбородок с ямочкой, – Народ до сих пор не накормлен, столичная аристократия продолжает пировать, а пир-то, глядишь, во время подступающей чумы. Но они там не замечают этого, а скромных дарований глава державы, прошу простить за прямоту мою, не способен видеть опасность и шаткость положения. Лишь Конституция успокоит тех двух студентиков и сотни тысяч прочих, полностью разделяющих их мнение по всей Империи.
– Вы знаете, дорогие мои, а ведь брат наш прав, к сожалению, – вмешался Дмитрий с горящими глазами, – Поверьте моему слову, а я студент ещё: настроения в рядах почти всех студентов из разных сословий именно такое. В эти дни слышал от однокашников примерно те же речи о том самом убийстве. Да знаете, да я и сам бы сказал так же, хотя убийство и грех большой, – замялся юноша и опустил глаза.
– Одумайся, брат наш, – неожиданно зазвучал отрочески-тонкий ясный голос Антоши, – Что ты говоришь есть грех великий. Лишение жизни, Господом данной! Нет греха большего!
Все примолкли, а Борис не нашёл в себе сил встретится взглядом с младшим братом. Дмитрий попытался было вяло возразить ему, что мол, иначе никак нельзя бороться с несправедливостью в этом мире, но сам по-себе смолк и съёжился под наивным чистым взором Антона.
– Слышали, ироды, глас праведный?! – зарокотал бас отца семейства, – Ты уже и Дмитрия с пути совратил истинного! Мало тебе своей души заблудшей! – Гордей неуклонно приходил в ярость и жена, успокаивающе, положила свою руку на его пульс, – Анчар удушения склоняется над Отчизной нашей и отравляет сознание народа! Цитирую вам труды генерала Куропаткина, – начал немного сдерживаться генерал, – а выразил он мысль свою примерно так: Немецкий студент, то бишь «бурш», со всеми его корпорациями ничего, кроме чувства презрения, в русском «передовом» студенте не возбуждает. Но и зрелище пирующих бошей не из приятных и отвечающее в общем тому, что о нем пишут. Но и это глупое веселье не возбуждало в господине Куропаткине такого тяжёлого чувства, как попойки русских «передовых» студентов, кончающиеся, большей частью, ночной визитацией публичных домов. Самое тягостное в этих попойках и есть эта невозможная смесь разврата и пьянства с красивыми словами о несчастном народе, о борьбе с произволом и тому подобном, приводит Куропаткин слова Александра Изгоева, автора Вех и иудея:«хотя Бурш пьянствует, плоско острит, безобразничает, но он не рядит своего пьяного веселья в яркие одежды мировой скорби. Разбивая уличные фонари, он и сознает, что буянит, а не думает, что протестует против современного строя. У нас же и в кабаках, и в местах похуже «передовые» студенты с особой любовью поют и «Дубинушку», и «Укажи мне такую обитель», что есть отличительная черта лакейского мышления в любой его форме – это нелюбовь к народу на чисто физиологическом уровне, глубокое презрение к нему». Они сами и не сознают этого, но оно так и есть. Теперь вот господин Вячеслав фон Плеве38, что на место Сипягина сел, им покажет, – с этими словами Гордей испустил вздох и успокоился, хитровато-победоносно посматривая на непонятных ему отпрысков.
«Скобелевская, вернее даже Макаровская39 бородища у папы, а взгляд как у Пугачёва» – подумал Пётр.
– Вы правы, отец, без малейшей иронии: всё что Вы сейчас изложили есть истина от начала до конца, – ответил Борис, – но студенты есть незрелая часть общества и показателем его глубинных настроений быть не могут. Я же вращаюсь во взрослых кругах образованных мужей, которые, в определённой степени, разделяют мнение таких студентов, но выражают всё это трезво и мудро. Суть же, при этом, не меняется.
– Значит и они ничем не отличаются от буяна, огульно протестующего против существующего строя.
– Нет, отец, они глубоко образованные, сведущие в науках общественных люди и смогут камня на камне не оставить от любых высказываний того же консерватора Куропаткина, вздумай он с ними поспорить, развивая ту же мысль.
– Твои учёные есть предатели Отечества, Борька, и больше никто!
– Они патриоты, отец, и видят свой путь спасения Отечества. По моему глубокому убеждению – путь единственно верный. А про изучение истории хорошо сказал Вольтер: «История есть не что иное, как картина преступлений и несчастий». И заниматься-то ей противно.
– Ну нашла коса на камень, – буркнул Петя, – ни вкусно не поешь больше, ни отдохнёшь душою.
Расходились гости как обычно в скверном настроении. Прощались вроде бы и тепло с родителями и самыми младшими у ворот под жужжание калильного фонаря. А на чёрствые именины40 Гордей Евгафович заставил себя вновь углубиться в работу и «не хандрить от скверностей настроя душевного».