– В нашем дорогом государстве что ни полковник, то потомственный дворянин? Это ж сколько вас получается?!
– Не считаю возможным читать вам лекцию о российском дворянстве, но, знаю, потомственных дворян, как и полковников, в России не так уж много.
– А каким полком командовали?
– Я инженер – полковник.
Молодой человек за столом захохотал, откидываясь в кресле. Хотя видно было, что хохотать ему совершенно не хотелось.
– Кого ни спросишь, все – тыловики, штабисты, снабженцы… Теперь вот инженер, – он обратился ко второму молодому человеку, вошедшему в кабинет. Второй хрустел свежей кожей портупеи, перетягивающей его некрупное тело.
– Инженер? – спросил второй. – А что инженеры на войне делают?
– Дороги, коммуникации, связь, – удивился Иванов, – мосты, ремонт техники, оружия, транспорт…
– И вы все это делали?
– Я непосредственно занимался строительством и реконструкцией порта в Ревеле, строительством причалов и прокладкой судоходного канала в Риге, строительством оборонных сооружений в Либаве, ремонтом фортов в Кронштадте…
– А за что же вам орден Георгия Победоносца дали? Я слышал, что это исключительно боевой орден? За личное мужество?
– Я был с армией генерала Брусилова в Галиции…
– И воевали?
– Разумеется!
– А орден непосредственно при каких обстоятельствах?
– За подрыв моста перед наступающим противником…
– Значит, вы не только строить можете, как вы ранее показывали, но и взрывать?
– Разумеется! Ни одна крупная стройка нынче без взрывов не обходится. Взрывают породу, удаляют ее из котлована машинами – экскаваторами. В тоннелях – направленные взрывы… Современные технологии. Кайлом уже стараются работать в крайних случаях…
– Понятно, понятно… – второй присел сбоку от стола и тоже закурил. – А почему же вы не хотите служить в нашей армии? Нам сейчас крайне необходимы инженеры-путейцы. Не хватает квалифицированных людей, мы не можем перебросить из-за Урала войска, хлеб. Взорваны мосты, покорежены километры железнодорожного полотна! В Петрограде голод надвигается из-за того, что вы и такие как вы отказываетесь сотрудничать с советской властью!
– Я вышел в отставку не для того, чтобы воевать на чьей-то стороне!
– Но вы видите, что отечество в опасности?
– Я в Брест-Литовске мир с германцами и османами не подписывал!
– Ах вот как?! А к какой партии вы принадлежите?
– Ни к какой. И ни к какой не принадлежал. Я – офицер. Мой отец был офицер, дед – офицер, мы все выпускники Николаевского инженерного училища! А прапрадед мой у генерал-адмирала Апраксина на судне кондуктором был! А вы – в какой партии!
– Так вы что, монархист?
– Да. И считаю, что Россией, Российской империей должен управлять монарх, помазанник Божий.
– Так ведь нет ее, вашей Российской империи, нетути!
– Когда человек заболевает, его еще рано хоронить!
– Враг! – Поднялся второй молодой человек. – О чем с ним говорить? В расход, как врага. Республика с вами нянькаться не будет! – Он вышел, скрипя портупеей.
– Напрасно вы так, – после паузы сказал следователь. – Это ведь сам Барановский!
– Не имею чести знать! – буркнул Иванов. – Тем более, что он не представился.
– Почему вы не хотите служить в нашей армии? Вы же не будете стрелять! Мосты, дороги, железка – это то, без чего республика погибнет!
– А как я буду смотреть в глаза моим товарищам? Подвозя снаряды, которыми их будут рвать на части? Я видел, что с людьми делает девятидюймовый снаряд!
– Никаких ваших товарищей не будет, мы их уничтожим!
– Вы думаете, на том свете мы с ними не встретимся?
– Вы же инженер, какой «тот свет»! Выдумки для темноты! Послушайте, – он присел бочком на стул поближе к Иванову, тот отметил, как лихорадочно вспыхнули щеки следователя и заблестели, словно он собирался заплакать, глаза. – Поймите, мы же строим коммунизм! Свобода, равенство, братство – то, что, как вы мечтаете, должно быть на вашем «том свете»! Так давайте построим это Царство Божие здесь, на земле.
– Позвольте, я вам вопрос задам. Вы в жизни своей что-нибудь построили? Скворечник? Собачью будку, конуру? Нет? А как же вы собираетесь строить коммунизм?
– Это демагогия! Мы вооружены теорией Маркса!
– Ну так вооружитесь теорией Маркса и постройте хотя бы собачью конуру!
Сзади распахнулась дверь:
– Я все слышал, – крикнул в дверь Барановский, – контра натуральная! В холодную его! Детей и жену арестовать! Пусть они ему разъяснят наши теории!
Глава № 13
Только проводив старика до парадной, Сеславинский понял, что уже несколько дней его подспудно тянуло именно сюда, на Гороховую, именно в сторону дома пятьдесят семь. Как будто слова, брошенные почти на бегу татарином в Казачьем переулке: «Гороховая, 57. Елена», – были магическими.
Мордатый дворник с лицом плута, которого Сеславинский спросил про шестую квартиру, зыркнул на него коричневым, острым глазом:
– Вам, товарищ-барин, для чего?
– Чтобы таких, как ты, жульманов под прицелом держать! – Сеславинский показал чекистское удостоверение.
Дворник поспешил к неприметной двери под чугунной вязью навеса:
– На третьем этаже будет! А на втором квартиров нету. Отсутствуют!
Открыв дверь в конце коридора, Сеславинский едва не ахнул: перед ним распахнулось пространство, пронизанное сверху косым столбом света и поддерживаемое шестью колоннами. Только присмотревшись, он разглядел своды, арки, чугунные винтовые лестницы и высоко, на уровне третьего этажа, балюстраду, обнесенную литыми перилами. Само по себе круглое помещение, напоминавшее ротонду, спрятавшееся в обычном доме, в обычной парадной, было так удивительно, что хотелось постоять, вжиться в это неожиданное, непривычное пространство. Сеславинский шагнул, слыша, как отдаются шаги, подхваченные сводами. Показалось даже, что тени каких-то птиц мелькнули наверху. Мистика! – тряхнул Сеславинский головой. Позванивая подковками сапог, поднялся по правой винтовой лестнице. Позже оказалось, он не ошибся: левая лестница вела в никуда, оканчивалась пустой площадкой.
Не успел ручной звонок блямкнуть, как дверь отворилась, прогремев замками и цепочками. В широко распахнутом проеме появилась гофмановская старуха с пронзительными черными глазами.
– Нету ее, нету! – встряхнув копной пепельно-седых нечесаных волос, почти прокричала старуха, разглядывая между тем Сеславинского внимательно.
– А откуда вы знаете, кто мне нужен?
– Во всяком случае, не я, товарищ! – старуха вложила в это «товарищ» весь запас яду, что накопился у нее за полгода пролетарской диктатуры.
– Меня интересует…
– Сбежали они, сбежали! – старуха по-птичьи повернула голову, сверкнув глазами. – От голода сбежали. От голодухи! – это она выдохнула с особым удовольствием. – А я ей сказала, что и в Псковской губернии они никому не нужны. Я предупредила! – старуха пророчески воздела руки и захлопнула дверь.
Впрочем, когда Сеславинский уже спускался по винтовой лестнице, дверь распахнулась и старуха прокричала: «Вернуться должны скоро, куда они денутся!»
Сеславинский вышел на набережную Фонтанки. Ветер, нагонявший воду в город – в Неву, Фонтанку, каналы, – усилился. Короткие злые волны звонко шлепали о гранит, затопив каменные спуски к воде и выплескиваясь на набережную.
От всплывших барж, плашкоутов, лодок город потерял привычные очертания, дома стали похожи на сбившиеся перед бурей в бухте суда, когда каждый из кренящихся под ветром кораблей должен выживать сам, не надеясь ни на чью помощь. Их мрачные, перепуганные фасады с глазницами выбитых стекол и распахнутыми в немом крике парадными тонули в ветре и холодной измороси.
На набережной была тревожная суета: с барж выкатывали бочки, тащили рогожные кули, грузили на ломовиков ящики, тюки, мешки. От громкого дыхания и фырканья громадных лошадей, прикрытых мешочными попонами, шел пар, казалось, что они, высовывая морды из торб со жмыхом, кричат что-то, нам неслышимое.
Сеславинский свернул в Спасский переулок, ведущий к рынку. В переулке грохотали по булыжнику тачки на высоких, с железными ободьями колесах, железные, с вечными полупудовыми замками двери и крышки-спуски в подвалы были отворены, вода, поднимающаяся в Фонтанке, должно быть, добралась уже и туда. Крючники, ломовики, приказчики, дворники перекрикивались взволнованными голосами, тявкали несмело собачонки в подворотнях, неслись откуда-то звуки клаксонов далеких автомобилей, звякал вдалеке ножной педалью трамвай, выкатывающийся на Сенную площадь. И над всей суетой Фонтанки и Спасского переулка плыл густой и размеренный голос девятитонного колокола церкви Успенья Богородицы, сопровождаемый мелким перезвоном малых колоколов. В просвете между домами выплыл главный купол храма, Сеславинский невольно остановился и перекрестился, сняв фуражку. Где-то далеко на западе в невидимой за мокрыми, посеревшими домами дали раздвинулись низкие, сизо-черные снежные облака, и особо яркий на их фоне закатный луч высветил крест на куполе храма и золотое навершие колокольни. Будто кто-то, заботящийся об этих борющихся со стихией людях, послал им свой привет: не беспокойтесь, я здесь, рядом с вами. И тороватый торговый переулок, как при обрыве ленты в синема, лишился звуков и замер.
Глава № 14
В том, что Терещенко был умен, Бокий не сомневался.
Конечно, только он мог прислать эту телеграмму. Бокий чиркнул спичкой. Бумага потемнела, сморщилась и вспыхнула, полыхнув оранжевым пламенем. Текст телеграммы, пришедшей из Норвегии, состоял из двух букв: ОК.
Красивая комбинация должна и завершиться красиво.
И Терещенко помог, выдержал стиль. За освобождение сахарного короля и бывшего министра Временного правительства большевики запросили всего сто тысяч. Долларов, разумеется. И три тысячи за сдружившегося с ним в камере № 49 Трубецкого бастиона Петропавловки Кишкина, неожиданно для него самого оказавшегося в том же правительстве министром государственного призрения. Платить за неумеху-физиотерапевта было некому, но для Терещенки три тысячи плюс, три – минус значения не имели. Ежедневное содержание его 124-метровой яхты (самой большой в ту пору частной яхты в мире), стоявшей на приколе в шведском порту, обходилось дороже.
Конечно, пришлось лишний раз заехать к Ульянову-Бланку (он единственный называл Ленина, плюсуя фамилию деда), но поездка неожиданно доставила удовольствие. Вождь революции совершенно взбеленился, узнав, что «тирана и эксплуататора Терещенку» хотят выпустить из крепости за какие-то сто тысяч. И гнев его был не случаен, нет. Всего за три дня до встречи Бокий перехватил отправленную с нарочным докладную, в которой сообщалось, что «поиск известных Вам немецких сумм» проводил именно Терещенко, что он, пользуясь связями в банковском мире, установил, когда и какие суммы перечислялись «известным людям» из окружения Ульянова. И полицейские ищейки, якобы пущенные по следу вождя, тоже его рук дело. Какая очаровательная нелепость! Но совершенно в духе Ульянова-Бланка, любившего конспиративную мишуру и являвшегося на заседания ЦК в рыжем парике и синих очках.
На самом деле тогда Терещенко метался, выжимая из Ротшильда «Займ Свободы». Тот стоял насмерть, утверждая, что Российской империи, России-государства больше нет, («Вы её профукали, прокакали!» – кричал деликатный Ротшильд), осталась страшная, запущенная и разворованная территория. С войной и погромами. Которая ничего кроме смертельного ужаса не может вызывать в Европе.
Займ Терещенко получил – но только под залог своего личного имущества: яхты, земель во Франции, дворцов в Ницце, активов в крупнейших банках мира. И всю жизнь, разоряясь (купеческое слово!), выплачивал этот долг, даже после того, как Советская Россия от долгов отказалась. Последние платежи по «Займу Свободы» талантливейший финансист Михаил Иванович Терещенко, снова ставший и на Западе крупнейшим банкиром, сделал только в 1938 году.
Конечно, Терещенко знал, хотя и не совсем достоверно, о проделках Парвуса, невероятных суммах (он, признаться, не очень верил в них), перечисленных немецким Генштабом через липовые счета и подставных лиц в Финляндию, Эстонию и Петроград. Но в последние часы Временного правительства Терещенко уничтожил эти бумаги. Уничтожил как позор Европейской банковской системы, снабжавшей бешеными деньгами партии и кланы террористов.
Однако Ленину это даже не могло прийти в голову: уничтожить ценнейшие документы?! Бред, они ведь стоят денег! И жизней!
– Терещенку не выпускать ни в коем случае! – давал он распоряжения комиссару юстиции Штейнбергу. – И всех, кто с ним в камере сидит, – тоже. Всех расстрелять!
– Владимир Ильич, – Штейнберг был единственным, кто умел говорить с Лениным тихо, – революционный трибунал…
– Мне плевать на ваш революционный трибунал, – Ленин подбежал к Штейнбергу и принялся пальцем стучать по пуговице его жилетки. – Плевать, плевать и даже, если хотите, насрать!
Мысль о том, что живой Терещенко может сохранить или восстановить («Знаем мы этих банкиров!») потерянные документы, вычеркивающие его из Истории, была отвратительна, как чаша цикуты или прокисшее пиво.
Теперь можно было отправлять к нему болванов-французов. С красоткой Маргарет Ноэ, которая от беременности стала еще лучше. Граф Жан де Люберсак и Пьер Дарси, члены Французской миссии в Петрограде, наскоро нажав на своих социалистов, устроили встречу красавицы с Лениным и Троцким.
Встреча, в организации которой принимал участие Бокий и которую беременная Маргарет почти двадцать часов ожидала на морозе у Смольного, была обречена на провал. Тем более, что сто тысяч за себя и жалкую трешку за Кишкина Терещенко уже внес. Не удержавшись, разумеется обронить: «Когда-то это называлось торговлей людьми!» О чем было незамедлительно донесено Бокию, а им – Ленину. Просто так, для подогрева. И чтобы все шло по плану.
Разумеется, Ленин кричал на встрече, что революция не продается, что кровососы-банкиры предполагают, что можно купить всё, они всю жизнь только этим и занимались…
Маргарет неосторожно напомнила, что Терещенки строили бесплатные больницы для рабочих, технические училища, богадельни, собирали русскую и западную живопись (собрание семьи Терещенко сравнимо с собранием Третьяковых), открывали заводы…
– Да-да, – обрадовался Ленин, – строили заводы, чтобы еще больше эксплуатировать рабочих! Нет, это у вас не выйдет! Теперь мы будем вас эксплуатировать!
– Но эксплуатировать можно только живых! – резонно заметила Маргарет. – В конце концов, я подданная Франции, это мой муж, эксплуатируйте нас, назначьте налоги, поборы… я не знаю, как это у вас называется…
– Ясак! – вставил молчавший до сих пор Троцкий. Он любовался впавшим в истерику Лениным. Любовался искренне. В обычной жизни Ленин был ему мало интересен. Уж больно примитивен: мало читал, не знал современной философии, замкнулся на Марксе… Зато в гневе – мало кто был так хорош в гневе!
– У нас уже почти ничего не осталось, – пыталась объяснить Ленину Маргарет. – Вы национализировали банки, дома. Нашу петроградскую коллекцию картин – больше двухсот работ – мы передали в музей Александра Третьего… – Она подошла к Ленину, стараясь заглянуть ему в глаза. Несчастная француженка! Рассчитывала, не иначе, на свое обаяние. Но заглянуть в глаза вождю еще никому не удавалось. – У меня остался подарок мужа… Знаменитый голубой бриллиант… Blue Tereshenko… Он второй по величине в мире… Михаил Иванович сделал ему огранку у Картье и золотое…
– Революция не продается! Запомните это! – в истерике кричал вождь. – Не продается, не продается! А ваш отвратительный муж есть олицетворение всего, с чем мы боремся! Не-ет, пусть уж посидит в бастионе! А после трибунал рабочих и солдат определит его судьбу! Как они, Терещенки, веками определяли, жить рабочим или помирать с голоду!
Ленин выскочил из комнаты, хлопнув дверью, на которой висела табличка «Старшая воспитательница».