Кузьма же Россомахин, овдовев, женился неожиданно на молоденькой актрисе, завел себе шикарный выезд, стал театралом и меценатом, но ум и хватку ярославцев сохранил: после первых же наших неудач на германском фронте, будто предвидя грядущие события, перевел все капиталы в Англию, рассчитался с партнерами и кредиторами – и стал лондонским банкиром. Оставил часть капитала дочке – Марье Кузьминичне. Правда, управлять им, от греха подальше, поручил молодому родственнику своему по жениной линии. Тоже из ярославских купчишек. Хоть рангом и пониже. Родственника этого Кузьма Ильич на собственные деньги выучил в Англии, чтобы было кому в старости передать так называемые бразды. Передать, правда, пришлось быстрее, чем Кузьма Ильич рассчитывал. Да и родственничек в отсутствии хозяйского ока осмелел, и когда Марья Кузьминична вернулась в мае семнадцатого года из Италии, отметив купаниями в горячих сицилийских источниках окончание очередного романа (все ее романы начинались и заканчивались в Италии, так она говорила), оказалось, что образованный родственник со всеми ее капиталами уже высаживался с теплохода «Дж. Вашингтон» неподалеку от статуи Свободы. В далекой Америке.
Неунывающая Марья Кузьминична сначала хотела продать свою роскошную квартиру на Большой Морской, но не смогла – опоздала. Потом так же не продала мебель, фарфор, картины (многие были ей, красавице, подарены), и сейчас ее выселяли из квартиры как представительницу чуждого класса.
Несчастья не испортили характер Марьи Кузьминичны, но сблизили ее с тетушками Сеславинского – несчастья-то были общими. И тетушки рады – Марья Кузьминична, Мари по-домашнему, все еще была светской дамой и театралкой.
– Едва сумела к вам пройти, – Марья Кузьминична, завзятая курильщица, уютно устроилась за столом, положив на соседний стул сумочку и доставая из нее папиросочницу. – Представьте, Александр Николаич, все деньги трачу на папиросы! Впору научиться вертеть козью ножку и переходить на махорку!
Настя подала ей пепельницу, пошепталась с Зинаидой Францевной и вышла в коридор. Настя Марью Кузьминичну недолюбливала, полагая (не без оснований), что та повадилась ходить в гости, непременно подгадывая к обеду. Тетушки тоже видели это, посмеивались, но жалели Марью Кузьминичну.
– Опять крестный ход к Казанскому, – Марья Кузьминична изящно (так даже рисовал ее когда-то сам Михаил Ларионов!) держала папиросу двумя пальцами. – Немыслимое количество народу. И митрополит Вениамин впереди. Вы знаете, Александр Николаич, – она кивнула Насте, та принесла ей омлет из американского яичного порошка и овсяную кашу, – в прошлый раз меня просто втащили в Казанский, столько было народу! И я не пожалела. Владыка произнес дивную проповедь! Половина храма рыдала! Вы же знаете об этом ужасном декрете?
– О каком, Мари? – Татьяна Францевна отвлеклась от разливания чая. – О том, что вы прежде говорили?
– Ну да! Об отделении церкви от государства!
– Саша, ты знаешь о декрете? – повернулась к нему и Зинаида.
– Конечно, – кивнул Сеславинский. Урицкий проводил отдельное совещание по этому поводу, предупреждал о возможных беспорядках и даже создал специальную комиссию. В которую Сеславинский, по счастью, не входил. – Это старая тема, тетушка. Большевики – они же марксисты, а Маркс, их бог, был атеист. Стало быть, теперь вся Россия должна стать безбожной.
– Вот напасть! – Марья Кузьминична перекрестилась. – Чем же им Господь-то не угодил?
– Они материалисты, Господь им не нужен. Мешает. Лишний.
– Зизи, объясни мне, дуре, что такое материалисты?
– Они хотят построить Царство Божие на земле, так я поняла, – сказала Зинаида Францевна, глядя на Сеславинского, – верно, Саша?
– Пока что рушат все, что вокруг. И даже не рушат, а крушат! Настенька, дивный омлет! – Марья Кузьминична повернулась к вошедшей Насте. – Грешу в Великий пост! Вчера билась час, полпачки порошка извела, а результат – тьфу, стыдно рассказывать. Но – съела! С голоду! Господь, надеюсь, простит! – она перекрестилась и развела руками, демонстрируя безвыходность положения. – Съела!.. О пироге – не говорю! Полнейшее впечатление, что он из свежих яблок!
– Это Настенькино варенье просто божественное, наши летние заготовки, – Зинаида быстро взглянула на сестру. Та не любила вспоминать прошлогоднюю поездку в Воронино: единственное, что осталось от ярославской усадьбы Либахов, – старый яблоневый сад да еще пруд, который, впрочем, тоже успели загадить. Знаменитых либаховских шортгорнов, английских коров красной масти и невиданных в России размеров, растащили по дворам и тут же прирезали: так закончилась полувековая эпопея переселения этих мясных британцев в Россию. Хотя только в 1913 году знаменитый журнал «Journal of the Royal Agricultural Society of England» писал о небывалых успехах в разведении шортгорнов в Ярославской губернии, недостижимых ни в Северо-Американских штатах, ни в Австралии. А вот кирпичные коровники, гордость Либахов, разобрать на кирпичи не удалось, их просто разграбили и сожгли.
– Настя приготовила это варенье каким-то необычным способом, почти без варки. Яблоки засахариваются и сохраняют дивный вкус…
За праздничным столом обсуждали намечающийся вечер поэтов в бывшем доме Елисеева. Главным должен быть Блок, который, по сведениям тетушек, приболел, и его участие под вопросом, но зато непременно будет Гумилёв. А если уж Гумилёв, то с ним несомненно и Ахматова… И удобно ли проводить вечер, а главное, идти на него в Страстную пятницу.
– Вчера приехала из Москвы актриса Стрекалова, – Марья Кузьминична состроила миленькую гримаску, как бы давая понять, что не во всем можно доверять актрисе (и ее подруге) Стрекаловой, – рассказывала ужасные вещи про ихний праздник.
– А что за праздник? Вот это – Первое мая? А что в нем ужасного? Вы помните, Зизи, мы в свое время бегали на маевки. Это даже было модно.
– Да праздник-то, Бог с ним, а устроили они его в Великую Среду!
– Ну, не они устроили, – поправила Татьяна Францевна, – так уж он выпал…
– Не знаю подробностей, – сморщила носик Марья Кузьминична, – Лида Стрекалова рассказывала, что ее… словом, ее друг пошел на Красную площадь, он художник и принимал участие в оформлении площади… – Марья Кузьминична наклонилась и понизила голос. – Они эту площадь затянули красным полотном, ну в буквальном смысле сделали красной… И вот представьте, в самый торжественный момент полотнище на Никольских воротах вдруг как рванет! С треском! И в огромной прорехе – образ святителя Николая! Чудо! Кто на колени, кто просто крестится, весь ихний праздник, говорят, прахом пошел!
– Да уж и газеты об этом написали, – Зинаида Францевна потянулась к стопке газет, лежащих на столике для рукоделья. – Говорят, сам патриарх Тихон просил особых торжеств не устраивать, Страстная неделя все-таки…
– Стрекалова рассказывала, будто целые депутации от рабочих к комиссарам ходили…
– Железная дорога, – вставила Зинаида Францевна, – Викжель…
– …так комиссары эти вроде бы даже назло еще больше народу пригнали! И все с оркестрами, все поют что-то…
– А вот пишут, – Зинаида Францевна сняла, как всегда при чтении, очки и держала их на отлете. – «По телеграфу из Москвы. Как сообщают нам, чудо явления святителя Николая на Красной площади заставило толпы москвичей прийти в тот же день к Никольским воротам Кремля. Возбуждение толпы было таким, что охрана из красноармейцев, выставленная возле ворот, едва сдерживала напор верующих. В какой-то момент охрана даже открыла стрельбу поверх голов, желая остановить людей. Однако это вызвало лишь обратную реакцию: толпа смяла охрану и устремилась к святыне. Многие зачем-то стали стучать в ворота Кремля, которые кремлевские служащие быстро закрыли…»
– Что вы скажете на это, Александр Николаич? – Марья Кузьминична кокетливо повернулась к Сеславинскому.
– А что тут скажешь? Они пришли в государство со своими порядками, со своими праздниками, песнями… Значит или принимать все это, или не принимать…
Сеславинский откланялся. На вешалке в коридоре висела каракулевая шубка Марьи Кузьминичны. Сеславинский зачем-то взял со столика под зеркалом каракулевую муфточку, отделанную горностаем, и поднес к лицу. «Запах дорогой женщины», – усмехнулся он, снимая с вешалки свою шинель.
«Надо бы в храм зайти, день ангела все-таки», – Сеславинский пересек узенький двор (тетушки переехали из «большой», как она называлась в семье, квартиры с видом на Екатерининский канал – «канаву», как они все еще говорили, – во флигель), свернул было налево, к Казанскому собору, но тут же повернул назад. Казанский он не очень любил: холодноватый каменный храм походил, как ему казалось, на католический. Да и гигантские своды, гулкие пространства не давали возможности сосредоточиться.
Вода в канале не по-весеннему почернела, ртутные проблески только подчеркивали ее темноту и непрозрачность. Мокрые перила решеток, мокрый тротуар вдоль парапета набережной, мокрая, нечистая, не выметенная дворниками мостовая. Порывами налетающий ветер ухитрялся дуть сразу со всех сторон. Вода в канале каким-то неестественным путем выгнулась, вспучилась, нарушая законы физики, а мокрые дома стали клониться к ней, словно пытаясь своими каменными усилиями сохранить природные законы. Им это плохо удавалось: ветер, нагоняющий воду в Неву и каналы, швырял в окна подвалов и нижних этажей грязь, брызги, съежившиеся, будто обугленные листья, заставляя дома еще сильнее горбиться и вглядываться в ртутную воду, поднимающуюся медленными всплесками все выше и выше.
Возле угла Гороховой Сеславинский неожиданно натолкнулся на старичка со странной низенькой коляской, груженной дровами. Вместо колес у нее были шарикоподшипники. Старик остановился и приветственно махнул Сеславинскому рукой.
– Рад повстречать, – он поднял каракулевую шапочку-пирожок, и Сеславинский узнал его: учитель-историк из гимназии. – Иваницкий, Павел Герасимович. Вы посодействовали пальто вот это получить…
– Я помню, – Сеславинский, уже отучившийся «козырять», приподнял фуражку за козырек.
– Чрезвычайно вам благодарен, – старик, тащивший коляску, должно быть, решил передохнуть. – Ведь с нашего с вами знакомства у меня, не побоюсь сглазить, началась полоса удач! Представьте, предложили читать лекции в Зубовском институте! Я и в лучшие времена мечтать не мог об этом, но! – старик изумленно вскинул мохнатые брови, – за мою мечту мне еще и платят! Правда, не деньгами, но дают роскошный паек. Академический! Мы ожили!
– Рад, сердечно рад, – Сеславинский понял, что придется помочь старику дотащить коляску, которую тот притормозил специальной рукояткой, чтобы она не катилась по наклонной возле моста набережной. – Позвольте, Павел Герасимович! – и несмотря не слабое сопротивление старика, взялся за разлохмаченные веревки. – Вы в сторону Садовой? Вот и я туда же. Пойдемте! Единственно, – Сеславинский огляделся, – придется перейти на ту сторону улицы. Там, мне кажется, тротуар получше.
– Смею вас уверить, у этого экипажа невероятная проходимость!
По дороге говорили о культуре. Видимо, это была любимая тема Иваницкого. Во всяком случае, за те полкилометра, что Сеславинский прокатил коляску по скользким плитам тротуара, выложенного пудожским камнем, он полностью узнал взгляд «не только мой, стариковский, но и молодежи, вполне прогрессивной молодежи, оказавшейся за бортом жизни из-за радикального крушения культуры!»
– Представьте, – Иваницкий остановился, слегка задохнувшись, – оказывается, в гимназиях отменят изучение латыни и древнегреческого! Как вам это нравится?
– Я в Корпусе обучался…
– Куда же без латыни? Как можно Рим, Италию изучать без латыни? Без подлинных текстов? А Грецию? Греческую философию? Весь сонм богов? Тоже без греческого? А каким образом вы тогда к Библии доберетесь? К мировому искусству?
– Я слышал, и Библию отменят и вообще Закон Божий перестанут преподавать.
– Я тоже слышал, хоть и не верю.
– Отделение церкви от государства…
– Да знаю я этот ваш закон! – в раздражении перебил старик. – Знаю, но не верил, что они, власти эти, до такого идиотизма дойдут! Русский народ без церкви, без храма, без Бога жить не может! Кто этого не понял – политический тупица!
– Я видел храмы, – Сеславинский припомнил разгромленный и загаженный храм в имении Либахов, – разграбленные нашим великим русским народом без всякой надобности. Просто от дикой злобы, выплеснутой наружу. И батюшка, которому вчера еще поклоны били, благословления испрашивали, едва ноги унес…
– Так и я о том же! – не унимался Иваницкий. – Власть посылает толпе сигнал: культура не нужна! А вся культура-то вышла из веры, из Божьего Слова…
– Прошу прощения, Павел…
– Герасимович!
– Павел Герасимович, – улыбнулся Сеславинский, – мне бы не хотелось дискутировать о вере и культуре на улице, волоча вязанку дров! Это уж типично русская ситуация!
– Простите, Бога ради, не к месту, конечно, – он приподнял шапочку-пирожок и попытался отобрать у Сеславинского колясочные «вожжи». – Скажу только, что на культуре и только на ней, – он снова вскинул брови и даже стал значительным, – строится все! И государство, и общественные институты, и демократия, и наука – все, все, что составляет и жизнь человека, и самого человека! Простите, я вас с панталыку сбил. Вы же куда-то идти предполагали.
– Я вас провожу! Замечательная у вас коляска! Легко катится и даже с тормозом!
– Мне без нее просто погибель! Смотрите, – он пальцем пересчитал метровые поленья на коляске. – Пять штук! А я ведь их от самой Невы везу!
– А разве здесь, на Фонтанке, на Екатерининском не продают?
– Продают! Но цены – вы себе представить не можете! Сумасшедшие! А на Неве, на плашкоуте – совершенно другое дело! Какие они вылавливают бревна, загляденье!
– Очень уж сырые, – оценил дрова Сеславинский.
– Вот что меня совершенно не пугает! – Иваницкий заметно оживился. – У меня же целая метода разработана!
Пока он рассказывал о легкости распиловки именно сырых бревен и поэтапного перетаскивания их к печке и плите, Сеславинский рассматривал его коляску.
– Любуетесь? – Иваницкий подвигал рукоятку тормоза. – Гениальная вещь! Это мой ученик ее исполнил. Мы с ним как-то случайно встретились, я санки с дровами тащил. Так он на следующий же день прикатил это сооружение. Работает в авторемонтной мастерской. Пётр Иванов. Представьте, довольно посредственно знал историю, но руки – золотые!
– Пётр Иванов? Не скажете, он воевал в автомобильной роте?
– Кажется, там, но боюсь вас обмануть! – Иваницкий призадумался. – А вот телефон его запишите. У меня, знаете, на даты и телефоны – блестящая память! Нет-нет, мне помогать не надо более, – он увидел, что Сеславинский, спрятав блокнот и карандаш, взялся за коляску. – Тут два шага. Я рядом с церковью живу. Спас на Сенной. Во имя Успения Богородицы…
Глава № 12
Своего младшего сына Алексей Георгиевич Иванов отправил на Украину не только из-за подкравшегося к Петрограду голода. Была и еще причина, о которой все знали, но в семье не было принято о ней говорить. Иванова-старшего уже несколько раз отвозили на Гороховую, 2, в здание бывшего градоначальника, где расположилась Петроградская ЧК, чрезвычайная комиссия по борьбе с бандитизмом, спекуляцией и контрреволюцией. Эти короткие «задержания», как их называли сотрудники ЧК, выматывали нервы и держали в напряжении.
Схема была примерно одинакова. В маленьком прокуренном кабинете сидит следователь, заваленный бумажными папками с «делами». Конвоир доставляет «задержанного гражданина» из общей камеры к следователю.
– Фамилия, имя, отчество?
– Я уже докладывал вчера господину следователю…
– Гражданину следователю! И это было вчера, был другой следователь… – молодой человек за столом, усыпанным пеплом, листает дело. – Вот вы говорите, что вы потомственный дворянин… А где же ваши поместья? Дворня?
– Я получил звание «потомственный дворянин», дослужившись до чина полковника. Потомственный дворянин не награждается землей, усадьбой…