***
Понимание начинается там, где уже нельзя действовать. Понимать, по общему правилу, можно только то, что нельзя изменить; пока у человека не отнята возможность действия, он предпочитает изменять вещи. не понимая их.
***
Самое горячее нетерпение ведет к охлажденности и цинизму. Только по виду оно горячо стремится к цели; на деле нетерпением называется именно неумение достигать целей. Неутоленное ожидание, как и неутоленная любовь, мстит своему предмету. Так и с нетерпением, и именно потому, что оно всего ожидает, но не умеет ждать (а достигать целей и значит ждать). Нетерпение всегда охлаждается, и его последнее слово: «Всё суета». Екклесиаст был страстен, прежде чем стать охлажденным; его откровения – откровения угасшей страсти; или вы думаете, что он «предпринимал многие дела» и искал любви так же меланхолично, как об этом писал?..
***
Неудачное выражение дельной мысли режет слух больше, чем заведомая глупость. Терпимые в дурном слабости не прощаются хорошему. Поэтому умные мысли нужно либо выражать ясно, либо держать при себе.
***
Смысл совести и вообще нравственной жизни именно в невозможности всё забыть. Существо, лишенное памяти, было бы лишено и совести. Святой обладает даром прощать как раз потому, что ничего не прощает себе, т. е. всё помнит.
***
Доброе следует отдавать, злое – испытывать. Последняя безнравственность – принимать доброе и отдавать злое. Исходя из этого, нравственным можно назвать то, что добро по отношению к другому, и злым – то, что добро по отношению к самому себе. Когда Павел сказал: «Господу живем и Господу умираем», он не имел в виду общераспространенности жизни для других. Однако жизнь и смерть, в той степени, в какой они небесследны, всегда жизнь и смерть не для себя. Всё лучшее человек посвящает тому, что вне, а не тому, что внутри. Потому-то наше шумное время, двигающее горами для себя и своего удовольствия, оставит по себе немного следов.
***
– Ты судишь век сей вместо того, чтобы судить себя.
– Напротив. Я сужу прежде всего себя, а если достается веку, то потому, что я вполне ему принадлежу.
Наибольший грех – ложь, в нем все остальные; следовательно, нравственность может быть определена как верность истине. Именно поэтому искусство слова во всех его видах несвободно от нравственных оценок. «Какое дело поэту до нравственности?», вопрошал Пушкин, и сам ответил на этот вопрос «Маленькими трагедиями», сплошь посвященными нравственным вопросам.
***
Нетрудно верить в смысл всего большого, заметных поступков, хотя бы даже и величественных злодейств. Гораздо труднее находить смысл в мелких делах повседневной жизни, в том, чтобы прожить день до завтра. Жизнь не представляет собой череды подвигов; значительную часть времени занимают именно незначительные поступки.
***
Нетерпимость к несправедливости может свидетельствовать о неспособности быть справедливым (такова справедливость революционеров и разбойников). Вообще нетерпимость, даже проповедующая любовь к ближнему, говорит скорее о способности ненавидеть.
***
Сладострастие подразумевает отсутствие мужества. Распутник менее мужествен, чем аскет. И обратно, мужество не сладострастно. Ему свойственна определенная сосредоточенность: в любом сосредоточенном занятии есть нечто мужественное. С другой стороны, мужество может показаться ограниченным; его в самом деле можно определить как избирательную восприимчивость. Трус отдается разнообразным ощущениям и теряется в них, а для мужества существует только то, на чем оно сосредоточено. Неправильно думать, кстати, будто мужество не боится: боится, просто страх его не опьяняет. То же относится и к сладострастию, имеющему общую со страхом природу.
***
Быть одаренным страшно. Дар всегда ходит над пропастью, всегда в опасности. Он слишком высоко стоит, чтобы не бояться падения. Вдохновение – его внутреннее солнце, и когда оно заходит, дар теряется в потемках. Если творчество есть любовь, то в отсутствие вдохновения это любовь несчастная.
***
Любовь и получение удовольствия, смешанные до неразделимости веком, на деле не связаны и даже противоположны. Где поиск удовольствия, оттуда уходит любовь, и где любовь, там не до поиска удовольствий. Во всяком случае, утоления потребности, хотя бы и потребности в наслаждении, требует себялюбие, но никак не любовь к другому существу. Век сей в ловушке, из которой не освободится до тех пор, пока не разделит себялюбивое наслаждение и себя отдающую любовь.
***
Тяга к наслаждению тем больше, чем больше страх смерти. Самые развратные эпохи, самые богатые чувственными удовольствиями, – самые несчастные, потому что сила их влечения к наслаждению говорит о силе, с какой их пугает смерть. В вероисповедании «будем есть и пить, ибо завтра умрем» первая часть неотделима от второй: «будем веселиться» именно потому, что «умрем», т. е. боимся.
***
Творчество есть прежде всего строительство себя, и успехи в нем – личные нравственные успехи. «Если кто приобретет весь мир…» применимо и здесь. Потерять себя на пути творчества страшнее личной смерти. Единственная цель творчества есть красота во всех ее видах, и творчество прогнившей души обречено быть пожизненной ложью, а ложь, повторюсь, страшнее личной смерти.
***
Надежда и отчаяние сестры. Точнее будет сказать, что отчаяние есть выпитая до дна надежда, и где не было надежды, там никогда не побывает отчаяние.
***
Вера – всегда детская вера, но ведь и добро никогда не бывает совершеннолетним. Зрелости достигают скорее злоба или зависть, словом, те качества, которых обычно нет у ребенка, а вера и любовь присущи человеку от детства и детскими остаются.
***
Верить и надеяться, вообще говоря, дерзко; цинизм «благопристойно» осуждает такую дерзость, но что такое человек без дерзновения? Без дерзости не началось бы никакое дело, вера в Бога и подавно дерзостна.
***
Творчество священно, потому что плоды его если не вечны, то более долговечны, чем их создатель; писатель обращается к миру, каким тот будет после его смерти; это разговор с несуществующим будущим, т. е. вечностью впереди, насколько она возможна для человека и его дела. В сущности, всякое с болью написанное (т. е. долговечное) слово есть голос из гроба, поскольку оно переживает писателя.
***
Подлинное самосознание редко; проявляется оно в виде мгновенного ужаса, ощущения бездны, и никогда не бывает долговечно. Вдохновение и творчество суть проявления такой вспышки самосознания, в конечном счете ужаса, но уже примиренные и гармонические. Собственно говоря, пробудившееся самосознание имеет исходом либо безумие, либо вдохновенное творчество; последнее дает выход ужасу и облегчает душу. Теории творчества, объясняющие его через борьбу классов или половую стихию, говорят только о том, насколько слабо было самосознание их создателей.
Ожесточенная деятельность имеет свойство притуплять самосознание, но тем более резким бывает пробуждение посреди действия, которое вдруг оказывается бессмысленным (а рядом с ощущением собственной души как светящейся пылинки в море тьмы всё кажется бессмысленным). – Это может показаться «поэзией», но это правда, т. е. поэзия действительная, не та, в которую верует толпа. Толпа верит в поэзию как в сладкую ложь, тогда как творец видит в поэзии истину, горькую, как это всегда бывает, для познающего. Те, кто знали самые «сладкие звуки», познали самую большую горечь.
***
Фрейдизм возможен только в обществе, которое теснейшим образом связывает грех с жизнью тела и в особенности стихией пола. В этом смысле он проявление больной совести, переиначенный вопль: «Кто избавит меня от тела смерти сего?!» Вообще следует заметить, что цинизм как утверждение темных или скрываемых сторон жизни может быть проявлением стыда. Бесстыдство может быть признаком внутреннего нравственного разделения (бесстыдник нуждается в самооправдании, и чем громче его голос, тем сильнее может болеть его душа), хотя насчет большинства бесстыдников не следует обольщаться.
***
«Он правдиво выразил свою душу». Тот, о ком это можно сказать, искупил все свои литературные грехи и принадлежит искусству настолько, насколько это возможно. Искусство не вымысел. Цель искусства есть правда о человеке.
***
К гению подходят слова кн. Бытия о духе над бездной. В нравственном смысле он действительно над бездной, и в каждое мгновение может упасть. Он выше добра и зла, но не потому что они «условны», но потому что для него они равно возможны. Гений нравственен добровольно, вот смысл его пребывания над добром и злом. Его верность добру свободна, но потому и угрожаема. Маленький человек не выбирает: он либо рождается добрым, либо становится дурным от обиды на мир, порожденной недостатком воли и способностей; в гении же «Бог с дьяволом борется», достаточно вспомнить Достоевского. – По поводу нравственности можно сказать и больше: добро есть то, что выбирается свободно; нельзя быть добрым по принуждению (злым – сколько угодно). Нравственность добровольна или не существует вовсе.
***
– Вы пишете для себя?
– Плохой вопрос. Так же можно спрашивать о том, для себя ли я живу.
– А для кого же еще, как не для себя?
– Для себя? Разве можно пожелать себе рождения, обретения личности и потом смерти? Нет, для себя не живут, и творчество тоже не бывает для себя.
***
Весь век проповедовали «бессознательное»; а жизнь-то и в самом деле бессознательна, в смысле «полюби жизнь прежде смысла ее», как сказал Достоевский. Все естественные душевные движения и источники творчества бессознательны; но не там искали… Человек как существо, творящее вопреки среде и себе самому, внутренне противоречивое и потому свободное, – этот предмет слишком широк для искателей «бессознательного».
***
Чтобы иметь смысл, история должна быть бесконечной, т. е. вечно неоконченной. Всякий «конец истории» не венчает ее, но обессмысливает. Смысл жизни и истории, как жизни человечества, в бесконечном приближении к недосягаемым целям.
***
Ребенка отличает краткость и острота переживаний, именно поэтому ему несвойственны страсти. Он не бесстрастен, но никакое влечение его не подчиняет надолго. Ребенок вообще больше ожидает, чем вспоминает; страсть же как длительное и глубокое чувство находится в родстве с воспоминанием.
***
Высокие мысли часто достигаются глубочайшим душевным упадком, но я никому не посоветую этот способ. В отчаянии вообще есть нечто возвышенное, чего лишено довольство. Отчаяние есть отказ от временного утешения; его взгляд подымается выше мимоидущих вещей.
***
Время свободы всегда время лжи. Свобода не царство истины, но время наибольшего противостояния между истиной и ложью. «Равные возможности для всех» суть преимущества для самых проворных и неразборчивых, а ложь проворна и неразборчива в своих средствах. Значит ли это, что ради правды следует отвергнуть свободу? Напротив: правда в своем наиболее чистом виде производится столкновением с явной и настойчивой ложью.
***
В качестве собеседника слушающих я взял за правило не повышать голоса и «не оспоривать глупца», во всяком случае в литературе. Известные слова жгут тем более, чем тише и проще сказаны. Тот, кто хочет быть услышанным, обязан говорить тихо.
***
Истина – то, что вызывает любовь и ненависть одновременно; бесстрастие к ней не приближает. «Радости, желания, печали и страхи», вопреки Платону, на самом деле делают то, чем они вызваны, «предельно ясным и предельно подлинным», но только в своей последней и очищенной глубине.
***
Чтобы получить то, что ценнее жизни, самое жизнь нужно отдать. «Это не Теология, это Арифметика», как сказал бы Карлейль. Для того, кто не верит в ценности выше сей жизни, в мире остается только отчаяние.
***
Творчество требует от творца отдать свою жизнь, и прежде всего надежду на счастье. Мечта о наибольшем счастье наибольшего числа людей есть мечта о смерти творчества. Искание счастья – дурное побуждение; всё, чего человек ищет для себя, никогда не задерживается в его руках; оно оставляет только горечь и воспоминание о мгновении обладания. Скупой Рыцарь – только самое приземленное воплощение искателя счастья; он комичен; но вовсе не комичен Свидригайлов – тоже искатель своего рода счастья для себя.
***
Как жить среди людей и сохранить одиночество? Дар одиночества редкий и ценный; ведь и религия по своей сути есть сознание одиночества. Легче всего быть атеистом в толпе. Одиноким человек рождается, любит, творит и умирает. Там где кончаются силы к одиночеству, истощается и религия, и творчество, и любовь, и остается только следование большинству, то самое, о котором сказано: «да не последуешь за большинством на злое». Способность быть одиноким и способность верить, творить и любить – одного порядка. Потому-то и верить, и творить, и любить так больно.
***
Самое большое наслаждение – создавать что-то, его до сих пор в мире не было. Ничто не сравнится в остроте с наслаждением творчества. Это не животная черта. Животное всегда удовлетворено собой и обстоятельствами; если оно страдает, то от недостатка существующих уже вещей, но никак не таких, которых нет и которые только должны быть созданы. Высшие животные не случайно кажутся нам добродушными; у них есть определенные дарования, но нет желаний; они самодостаточны. Человек рядом с ними беспокоен и даже «зол», потому что вечно ищет себе места и никогда не находит, и всё время вводит в мир то, чего в нем не было прежде.
***
Животным известно страдание, завершающееся смертью или выздоровлением, но они не знают страдания, находящего исход в вещах, превышающих их самих (а плоды творчества всегда превосходят своих создателей).
***
Чувствующий человек обязательно задумывается об отношении, в котором он состоит к своей собственной душе. «Живу, а душа под спудом, каким-то пламенным чудом, живет помимо меня», сказано у Ходасевича. При условии достаточной тонкости чувства невозможно отождествить душу и личность. Личность есть внешняя оболочка души, но совсем не тот «внутренний человек», который удивленно смотрит наружу, не только на мир и людей, но и на свои дела и на свое тело. Здесь же тайна совести. Внутренняя жизнь души – совсем не жизнь личности; в творчестве, как бы лично оно ни было, участвует именно душа; не случайно плоды творчества могут разительно не соответствовать личности творившего. «Атеист» Ницше приносил дары своей душе; а жизнь души-то и говорит больше всего о Боге. «Жив Бог и жива душа моя!», клялись некогда евреи.
***
Дорого стоят душе минуты и дни вдохновения. Не это ли имел в виду Пушкин, когда писал: «Не дай мне Бог сойти с ума»? Все сближения дара и помешательства, конечно, наивны; но продолжающаяся напряженность душевной жизни не проходит даром и обязательно ищет разрядки; только ханжи могут презрительно говорить о Достоевском-игроке.
***
Любовь, будучи по видимости общением тел, открывает любящим тайны их душ. Пол, как и личность, – фонарное стекло, через которое изливается свет души; там, где любовь, там всегда общение душ, даже и в объятиях и восторгах; где же нет общения душ – утоление голода тела.
***
Именно преуспевающим и спокойным странам современного мира свойственна острая тоска по тревогам и опасностям. Голод тела утолен, и благополучная часть человечества как никогда прежде жаждет. Это жажда располагать собой, своей верой и своей силой, жажда принимать или отвергать ценности и жажда драться за принятые ценности… Это жажда духовно обнищавших, но еще помнящих о былом богатстве; камень преткновения для мечтающих о сытом покое как о конечной цели человечества: мучительно несчастен человек, которому не за что сражаться, нечего любить и отвергать.
***
Острое чувство пола часто является только признаком общей глубины чувства, вообще глубины дарования. Укажу хотя бы на Достоевского и Вейнингера. Это не оправдание фрейдизма (фрейдизм насквозь болезнен; он ищет истину в бледных тенях и сумерках, любовь же всегда свет; он неприложим к здоровой эротически направленной душевной жизни). Фрейд и его последователи полагают талант проявлением пола, тогда как эротическая жизнь души есть лишь проявление некоего таланта. Когда Сократ говорил: «У меня только одно умение: умение любить», он имел в виду именно то, что в этом его умении заключались и остальные, или, что то же, – что оно и было проявлением всех остальных.