Косилка ровно гудела на заднем дворе уже минут двадцать, когда Мэри села за белый кованый столик у ограды и налила себе чашку чая. Тим работал в дальнем конце двора, где участок шел под уклон к глиняному карьеру. И работал он так же медленно и методично, как на Гарри Маркхэма: всякий раз слезал с трактора, когда заканчивал выкашивать полосу, и убеждался, что следующая полоса не пойдет внахлест. Мэри жевала тосты и прихлебывала чай, не сводя взгляда с фигуры вдали. Не имея склонности к самоанализу или хотя бы к поверхностному самонаблюдению, она не задавалась вопросом, почему неотрывно смотрит на молодого человека. Она довольствовалась сознанием, что очарована его красотой, и ни на миг не допускала мысли о каком-либо сексуальном интересе к нему.
– Доброго вам утречка, мисс Хортон! – раздался сиплый голос миссис Паркер, а в следующий миг старушенция в своем цветастом халате плюхнулась в свободное кресло.
– Здравствуйте, миссис Паркер. Не желаете ли чашечку чая? – довольно холодно промолвила Мэри.
– Спасибо, голубушка, с удовольствием. Нет, не вставайте. Я сама найду чашку.
– Нет, пожалуйста, не надо. Мне все равно нужно заварить еще чая.
Когда она вернулась в патио с чайником свежезаваренного чая и тостами, миссис Паркер сидела, подперев подбородок ладонью, и смотрела на Тима.
– Вы правильно сделали, что попросили Тима подстричь лужайку. Ваш-то работничек, я заметила, уже давно не появлялся. У меня, слава богу, таких проблем нет. Один из моих сыновей всегда приезжает стричь мою лужайку, но у вас ведь нет сына.
– Ну, вчера я выполнила вашу просьбу и проверила, убрали ли строители мусор. Тогда-то я и встретила Тима, которого, похоже, оставили одного прибираться на участке. Он с благодарностью принял мое предложение подзаработать.
Миссис Паркер пропустила мимо ушей последнюю фразу.
– Эти мерзкие поганцы в своем репертуаре! – раздраженно прорычала она. – Мало того что они отравляют бедняжке жизнь в течение дня, так они еще убегают в бар, сваливая на него всю грязную работу! Они имели наглость заявить мне, что вернутся все вместе, чтобы убрать мусор. Мне страсть как хочется вычесть пару сотен долларов из счета мистера Маркхэма!
Мэри поставила чашку на стол и недоуменно посмотрела на миссис Паркер.
– Что вас так возмущает, миссис Паркер?
Желтые и фиолетовые цветы на пышной груди миссис Паркер заходили ходуном.
– Да как же тут не возмущаться? Ох, я забыла, мы же не виделись вчера вечером и я не рассказала вам, какую гнусную шутку сыграли эти сволочи с бедным малым! Иногда я готова поубивать всех мужиков на свете! В них нет ни капли жалости или сочувствия к убогому, если, конечно, он не пьянчуга или не конченый неудачник вроде них самих. Но к человеку вроде Тима, который усердно работает и не падает духом, они не испытывают ни малейшего сострадания. Держат его за мишень для насмешек, за мальчика для битья, а бедный простачок по недоумию своему даже не понимает этого! Ну разве он виноват, что родился умственно отсталым? Хотя страшно жаль, правда? Подумать только: такой красивый мальчик – и слабоумный! До слез обидно! Ну ладно, сейчас я расскажу вам, какую пакость они учинили бедолаге вчера во время перекура…
Гнусавым сиплым голосом с подвыванием миссис Паркер принялась рассказывать мерзкую историю, но Мэри слушала вполуха, не сводя глаз с наклоненной золотоволосой головы в дальнем конце двора.
Накануне вечером перед сном она перерыла все свои книжные полки в поисках похожего лица.
«Может, Боттичелли?» – подумала она, но, найдя несколько репродукций Боттичелли в одной из книг, презрительно забраковала художника.
Эти лица слишком нежные, слишком женственные, с легким налетом лукавства и хитрости. В конце концов Мэри оставила поиски, глубоко неудовлетворенная. Только в древнегреческих и древнеримских статуях она обнаружила некое сходство с Тимом – возможно, потому, что такого рода красота лучше воплощалась в камне, чем на холсте. Он был трехмерным созданием. И она горько пожалела, что ее бесталанные руки не наделены даром скульптора, чтобы увековечить его прекрасный образ.
Мэри испытывала ужасное, невыносимое разочарование и острое желание расплакаться; она почти забыла о присутствии миссис Паркер. Для нее стало настоящим ударом открытие, что за этим трагическим ртом и мечтательными блуждающими глазами кроется пустота, что искра сознания погасла в Тиме задолго до того, как он мог бы пережить трагедию или тяжелую потерю. Он был ничем не лучше кошки или собаки, которых держат потому, что они приятны для взора и слепо преданы своему хозяину. Но они лишены способности мыслить, разумно отвечать и вызывать трепетный отклик в другом жаждущем общения уме. Животное может лишь сидеть рядом, улыбаясь и любя. Как и Тим, Тим-дурачок. Когда бедняге обманом скормили кусок кала, его не вырвало, как случилось бы с любым разумным существом; он просто заплакал, как заскулила бы обиженная собака, и снова счастливо заулыбался при виде лакомства.
Бездетная, не знавшая любви, никогда не испытывавшая на себе ничьего смягчающего влияния Мэри Хортон не имела эмоциональных критериев для оценки нового, пугающего образа безмозглого Тима. Столь же неполноценная эмоционально, как он интеллектуально, она не понимала, что Тима можно любить именно потому, что он умственно отсталый, а в первую очередь – вопреки этому. Поначалу она смотрела на него такими глазами, какими, наверное, Сократ смотрел на Алкивиада: стареющий, обделенный любовью философ, встретивший юношу непревзойденной физической и интеллектуальной красоты. Она воображала, как познакомит Тима с Бетховеном и Прустом, как разовьет безыскусный молодой ум, научив понимать и любить музыку, литературу, изобразительное искусство, – и в конечном счете он станет внутренне так же прекрасен, как внешне. Но он оказался слабоумным – убогим дурачком.
Для обозначения таких существовало едкое образное выражение, отдающее простецкой грубоватостью, характерной для австралийцев: они перевели умственные способности в денежные единицы и оценивали первые во вторых. Умственно неполноценный человек «не тянул на доллар», его интеллект оценивался в центах: он мог стоить девяносто центов или девять центов, но все равно не тянул на доллар.
Миссис Паркер не замечала, что Мэри ее почти не слушает, и продолжала радостно болтать о бессердечии мужчин, пить чай чашку за чашкой и отвечать на собственные вопросы, когда Мэри молчала. Наконец она встала с кресла и попрощалась.
– Ну, всего доброго, милочка, и спасибо за чай. Если у вас в холодильнике не найдется для него ничего вкусненького, пришлите мальчика ко мне, я его покормлю.
Мэри рассеянно кивнула. Гостья скрылась из вида, спустившись по ступенькам, а она вернулась к созерцанию Тима. Взглянув на часы и увидев на них без малого девять, она вспомнила, что рабочие, работающие на открытом воздухе, любят пить чай в девять. Она вошла в дом, заварила свежий чай, вынула из холодильника замороженный шоколадный кекс и, когда он оттаял, полила его свежевзбитыми сливками.
– Тим! – крикнула она, поставив поднос на столик под виноградными лозами. Солнце уже выползало из-за крыши, и за столиком у ступенек становилось слишком жарко.
Он поднял голову, помахал рукой и мгновенно заглушил двигатель трактора, чтобы услышать, что она скажет.
– Тим, иди выпей чашку чая!
Он расплылся в улыбке, с выражением щенячьего восторга на лице соскочил с трактора, бросился вверх по двору, нырнул в папоротниковую оранжерею, а мгновение спустя выбежал оттуда с коричневым пакетом в руках и взлетел на террасу, прыгая через ступеньку.
– Спасибо, что позвали меня, мисс Хортон, я не следил за временем, – радостно выпалил он, садясь в кресло, на которое она указала, и устремляя на нее взгляд в ожидании, когда она разрешит начать.
– А ты умеешь определять время по часам, Тим? – спросила Мэри, удивляясь мягкости своего тона.
– Да в общем-то нет. Я знаю, когда время идти домой: когда большая стрелка на самом верху, а маленькая на три черточки ниже. Три часа. Но у меня нет своих часов: папа говорит, я их потеряю. Да они мне не особо-то и нужны. Кто-нибудь всегда говорит мне время – ну там, когда пора готовить чай для перекура, или есть ланч, или идти домой. Я ведь слабоумный, но все это знают, так что мне часы ни к чему.
– Да, пожалуй, – печально согласилась Мэри. – Ешь кекс, Тим, хоть весь целиком.
– Ой, здорово! Я люблю шоколадный кекс, особенно когда на нем так много крема! Спасибо, мисс Хортон.
– Ты какой чай пьешь, Тим?
– Без молока и много сахара.
– Много – это сколько ложек?
Он поднял измазанное кремом лицо и посмотрел на нее, хмуря брови.
– Черт, я не помню. Я просто кладу сахар в чашку, пока чай не проливается на блюдце, и тогда я понимаю, что в самый раз.
– Ты когда-нибудь ходил в школу, Тим?
– Недолго. Но мне учеба не давалась, и потому меня оттуда забрали. Я сидел дома и присматривал за мамой.
– Но ты же понимаешь, что тебе говорят, и ты самостоятельно управляешься с трактором.
– Некоторые вещи делать легко, а вот читать и писать страшно трудно, мисс Хортон.
Неожиданно для себя Мэри, стоявшая рядом с ним и мешавшая ложечкой чай, погладила Тима по голове.
– Ладно, Тим, это не имеет значения.
– Вот и мама так говорит.
Он умял весь кекс, потом вспомнил про свой сэндвич и съел его тоже, запив все тремя большими чашками чая.
– Ну вообще, мисс Хортон, просто супер! – выдохнул он, блаженно улыбаясь.
– Меня зовут Мэри. Говорить «Мэри» гораздо проще, чем «мисс Хортон», – ты не находишь? Почему бы тебе не называть меня Мэри?
Он с сомнением посмотрел на нее.
– А вы думаете, так правильно? Папа говорит, старых людей нужно называть только «мистер», «миссис» или «мисс».
– Иногда позволительно и по имени, как принято между друзьями.
– А?
Она попыталась еще раз, мысленно исключив все многосложные слова из своего словаря.
– Я не такая уж и старая, Тим. Просто у меня седые волосы, и потому я кажусь старше своих лет. Вряд ли твой папа станет возражать, если ты будешь называть меня Мэри.
– А разве ваши седые волосы не означают, что вы старая, Мэри? Я всегда думал, что только старики седые! У папы седые волосы, и у мамы тоже, а я точно знаю, что они старые.
«Ему двадцать пять, – подумала она, – следовательно, его родители не намного старше меня».
Вслух же она сказала:
– Ну, я моложе твоих родителей, а значит, еще не очень старая.
Тим поднялся на ноги.
– Ладно, пойду работать дальше. Лужайка у вас огроменная, Мэри. Надеюсь, я успею закончить вовремя.
– Если даже не успеешь, не страшно: ведь есть много других дней. Ты сможешь прийти и закончить работу в другой раз, коли захочешь.
Тим серьезно обдумал проблему.
– Я бы хотел еще прийти к вам, если папа разрешит. – Он улыбнулся. – Ты мне нравишься, Мэри, нравишься больше, чем Мик, Гарри, Джим, Керли и Дейв. Ты мне нравишься больше всех, кроме папы, мамы и моей Дони. Ты хорошенькая, и у тебя чудесные белые волосы.
Мэри справилась с доброй сотней не поддающихся определению чувств, нахлынувших на нее со всех сторон, и через силу улыбнулась.
– Спасибо, Тим, ты очень любезен.
– Да не за что, – беззаботно бросил он и запрыгал вниз по ступенькам, приставив ладони торчком к вискам и отклячив задницу. – Вот так я изображаю кролика! – крикнул он с лужайки.
– Очень похоже, Тим. Я поняла, что это кролик, едва ты начал прыгать, – ответила Мэри. Она собрала посуду со стола и отнесла в дом.
Общение на детсадовском уровне давалось ей страшно тяжело: Мэри Хортон не имела дела с детьми со времени, когда сама вышла из детского возраста, и в любом случае всегда была взрослой не по годам. Но у нее хватило чуткости понять, что Тима легко обидеть и с ним надо следить за своими словами, сохранять самообладание, сдерживать раздражение и что, если она даст волю своему острому языку, он поймет смысл сказанного, пусть не произнесенные слова. Вспомнив, как она резко заговорила с ним накануне, когда решила, что он нарочно прикидывается бестолковым, Мэри расстроилась. Бедный Тим, совершенно не сведущий в нюансах и подспудных течениях взрослого разговора и такой ранимый. Он проникся к ней симпатией, он считал ее хорошенькой, потому что у нее седые волосы, как у мамы с папой.
Откуда у него такая печальная складка у рта, если он так мало знает и так ограничен в своих возможностях?
Мэри вывела машину из гаража и поехала в супермаркет купить продуктов к ланчу: в доме у нее не осталось ничего вкусного для Тима. Шоколадный кекс хранился на случай неожиданного прихода гостей, а сливки по ошибке оставил молочник. Тим, она знала, принес свой ланч, но, может, у него с собой недостаточно, чтобы наесться досыта, или он обрадуется чему-нибудь вроде гамбургеров или хот-догов, любимой праздничной пище детей.
– Ты когда-нибудь ловил рыбу, Тим? – спросила она за ланчем.
– О да, я люблю ловить рыбу, – ответил он, принимаясь за третий хот-дог. – Папа иногда берет меня на рыбалку, когда не очень занят.
– А он часто занят?
– Ну, он ходит на скачки, на крикет, на футбол и на все такое прочее. Я с ним не хожу, потому что в толпе мне становится плохо, от шума и толкотни у меня болит голова и живот крутит.
– В таком случае надо будет как-нибудь взять тебя на рыбалку, – сказала Мэри и закрыла тему.
Примерно к трем часам он выкосил заднюю лужайку и пришел спросить насчет передней. Она взглянула на часы.
– Думаю, на сегодня мы закончим, Тим. Тебе уже пора домой. Может, ты придешь в следующую субботу и подстрижешь переднюю лужайку, если папа разрешит?
Он радостно кивнул.
– Хорошо, Мэри.
– Иди возьми свою сумку в оранжерее, Тим. Можешь переодеться у меня в ванной, чтобы все надеть, как надо, не задом наперед и не наизнанку.
Интерьер дома, простой и строгий, привел Тима в совершенный восторг. Он бродил босиком по выдержанной в серых тонах гостиной, зарывая пальцы ног в толстый ворсистый ковер, и с почти экстатическим выражением лица гладил жемчужно-серую бархатную обивку диванов и кресел.
– Ох, как мне нравится твой дом, Мэри! – восхищенно восклицал он. – Здесь все такое мягкое и прохладное!
– Пойдем, посмотришь мою библиотеку. – Мэри так не терпелось показать предмет своей гордости и радости, что она взяла Тима за руку.
Но библиотека не произвела на него ожидаемого впечатления: он испугался и едва не расплакался.
– Ой, сколько книжек! – Он задрожал и не пожелал задержаться там, хотя и видел, что хозяйка разочарована такой реакцией.
Мэри потребовалось несколько минут, чтобы успокоить Тима, испытавшего странный страх при виде библиотеки, и в дальнейшем она постаралась не повторять ошибки и не показывать ему никаких предметов интеллектуального свойства.
Несколько оправившись от первого приступа восторга и смятения, он обнаружил способность к критике и сделал выговор за однотонность интерьера.
– Такой красивый дом, Мэри, но здесь все одного цвета! – строго заметил он. – Почему нет ничего красного? Я люблю красный цвет.
– Ты знаешь, какой это цвет? – спросила она, показывая красную шелковую закладку для книг.
– Красный, ясное дело, – презрительно ответил он.
– Ну, тогда я подумаю, что тут можно сделать, – пообещала она.
Она дала Тиму конверт с тридцатью долларами – сумма, много превосходящая дневную заработную плату любого рабочего в Сиднее.
– Мой адрес и телефон записаны на листочке внутри, – сказала она. – Когда вернешься домой, отдай его отцу, чтобы он знал, где я живу и как со мной связаться. Не забудь отдать, ладно?
Он обиженно посмотрел на нее.
– Я никогда ничего не забываю, если мне говорят толково.
– Извини, Тим, я не хотела тебя обидеть, – сказала Мэри Хортон, которую никогда прежде не заботило, обижает она кого-нибудь своими словами или нет. Она вовсе не имела обыкновения говорить людям обидные вещи, но Мэри Хортон избегала говорить обидные вещи из соображений такта, дипломатичности и приличия, а не из опасения причинить кому-то боль.
Она помахала Тиму рукой с переднего крыльца после того, как он вежливо отказался от предложения подвезти его до железнодорожной станции. А когда он прошел несколько ярдов по тротуару, она подошла к воротам и, перегнувшись через них, смотрела ему вслед, пока он не скрылся за углом.