– Она подойдет! – вскричал я. – Я выбираю ее.
В порыве энтузиазма я шагнул к ней и переступил через окружавший меня магический полукруг.
– Арджентайн, нас обокрали!
Я смутно осознавал произнесенные слова – точнее, крик; он повторялся вновь и вновь, а я все никак не мог осознать его смысл. Ужасный стук в моих висках, казалось, подстраивался под их ритм, и я закрыл глаза под звуки колыбельной «Обокрали-обокрали-обокрали». Однако я вновь открыл их оттого, что меня сильно встряхнули, и вид миссис д’Одд в самом скудном одеянии и самом гневном расположении духа был достаточно впечатляющим для того, чтобы я сумел собраться с мыслями и понять, что я лежу на спине на полу, головой в пепле, насыпавшемся вчера из камина, и с небольшой стеклянной чашей в руке.
Шатаясь, я поднялся на ноги, однако ощутил такие слабость и головокружение, что мне пришлось упасть в кресло. Когда в моем мозгу, подхлестываемом восклицаниями Матильды, прояснилось, я начал постепенно вспоминать ночные события. Дверь, в которую один за другим входили мои сверхъестественные визитеры. Начерченный мелом полукруг с иероглифами по краю. Портсигар и бутылка бренди, которые почтил своим вниманием мистер Абрахамс. Но вот сам провидец – где же он? И что значит это открытое окно со свисающей из него веревкой? И где же, о где же гордость Горсторп-Грейнджа, славное блюдо, бывшее радостью целых поколений д’Оддов? И почему миссис д’Одд стояла в сером рассветном сиянии, ломая руки и повторяя один и тот же монотонный рефрен? Лишь очень медленно мой затуманенный разум осознал все эти вещи и сумел увидеть между ними связь.
С тех пор, читатель, я никогда больше не видел мистера Абрахамса; никогда я больше не видел и блюда с гравировкой в виде восстановленного семейного герба; но, что тяжелее всего, мне никогда больше не довелось увидеть печальное привидение в длинном платье, и я не жду, что когда-либо его увижу. Впрочем, пережитое мною той ночью излечило меня от страсти ко всему сверхъестественному и примирило с мыслью о жизни в банальном здании XIX века на окраине Лондона, давно приглянувшемся миссис д’Одд.
Что до объяснений произошедшего, то их может быть несколько. Объяснение, заключавшееся в том, что охотник за призраками мистер Абрахамс был тем же самым человеком, что и Джемми Уилсон, прозванный Ноттингемским Взломщиком, считали наиболее вероятным в Скотланд-Ярде, да и описание внешности этого знаменитого вора очень подходило моему гостю. Описанную мной небольшую сумку нашли в близлежащем поле на следующий же день, и в ней обнаружился богатый выбор фомок и буравчиков. Следы, глубоко отпечатавшиеся в грязи по обе стороны рва, говорили, что внизу стоял сообщник, принявший мешок с драгоценным металлом, который ему спустили из окна. Нет сомнений, что двое негодяев, искавших, где бы поживиться, услышав неосторожные расспросы Джека Брокета, решили немедленно воспользоваться представившейся им соблазнительной возможностью.
Но вот что до моих менее телесных визитеров и любопытного гротескного видения, которым мне довелось насладиться, – стоит ли мне приписать их некой реальной власти над оккультным, коей обладал мой ноттингемский приятель? Долгое время я сомневался на этот счет и в конце концов решился проконсультироваться у известного аналитика и медика, отправив ему так называемую эссенцию лукоптолика, несколько капель которой осталось в моей чаше. Я прилагаю полученное от него письмо, будучи весьма рад возможности завершить свой небольшой рассказ весомыми словами ученого человека:
Арундел-стрит
Дорогой сэр!
Ваш исключительный случай крайне меня заинтересовал. Флакон, который Вы прислали, содержал сильный раствор хлорала[7], и количество, которое Вы, по Вашим словам, приняли, должно быть равным как минимум восьмидесяти гранам[8] чистого гидрата. Разумеется, подобная доза частично лишила бы Вас чувств, после чего Вы впали бы в состояние полной комы. Для полубессознательного состояния хлорализма вполне обычными являются самые разнообразные и причудливые видения – особенно в случае людей, непривычных к приему данного препарата. Вы говорите мне о своей увлеченности историями о призраках и о том, что давно испытываете нездоровый интерес к классификации и запоминанию различных форм, которые, как утверждается, принимают привидения. Вы также должны помнить, что ожидали увидеть нечто подобной природы и что Ваша нервная система была неестественно напряжена. В подобных обстоятельствах я не только полагаю, что в таком исходе нет ничего удивительного, – как человек, сведущий в наркотиках, я удивился бы отсутствию подобного эффекта.
Искренне Ваш,
Т. Е. Штубе, доктор медицинских наук
Арджентайн д’Одд, эсквайр. Элм, Брикстон.
Топор с серебряной рукоятью
Третьего декабря 1861 года доктор Отто фон Гопштейн, императорский профессор сравнительной анатомии Будапештского университета и куратор Академического музея, был гнусно и жестоко убит броском камня со стороны входа во двор факультета.
Помимо высокой должности жертвы и любви, которую к нему испытывали как студенты, так и горожане, были и другие обстоятельства, вызвавшие большой общественный интерес к его убийству и привлекшие к нему внимание всей Австро-Венгрии. На следующий день в газете «Пештер Абендблатт» вышла статья, с которой любопытствующие до сих пор могут ознакомиться и несколько отрывков из которой я переведу, дав сжатый отчет об обстоятельствах убийства и тех его подробностях, которые поставили венгерскую полицию в тупик.
«Похоже, – говорилось в замечательнейшей газете, – что профессор фон Гопштейн покинул университет примерно в полпятого вечера, чтобы встретить поезд, который должен был прибыть из Вены в три минуты шестого. Профессора сопровождал его давний и дорогой друг, герр Вильгельм Шлезингер, субкуратор музея и приват-доцент химии. Двое господ намеревались встретить данный конкретный поезд, дабы получить наследство, завещанное графом фон Шуллингом Будапештскому университету. Всем хорошо известно, что этот несчастный благородный господин, чья трагическая судьба все еще свежа в общественной памяти, завещал свою уникальную коллекцию средневекового оружия, а также несколько бесценных готических изданий музею своей альма-матер, чтобы обогатить его и без того знаменитые фонды. Энтузиазм достойного профессора в таких вопросах был слишком велик, чтобы доверить получение либо хранение сего ценного наследства кому-либо из подчиненных; так что с помощью герра Шлезингера он выгрузил всю коллекцию из поезда и уложил ее в повозку, присланную руководством университета. Большинство книг и более хрупких предметов были запакованы в сосновые ящики, однако оружие по большей части просто уложили на солому. Подобная работа требовала немалых усилий, однако профессор из страха повредить что-нибудь не позволил никому из служащих железной дороги (Eisenhahndiener) помогать ему. Каждый предмет герр Шлезингер проносил через железнодорожную платформу и вручал профессору Гопштейну, укладывавшему его в повозку. Погрузив все, двое господ, как и велел им долг, повезли дар графа в университет; профессор был в прекрасном расположении духа и весьма гордился тем физическим трудом, на который оказался способен. Пока встретившие повозку сторож Рейнмауль и его друг, богемский еврей по фамилии Шиффер, разгружали ее, профессор перешучивался с ними, а затем, оставив свои древности под защитой складских стен и заперев дверь, вручил ключи субкуратору и отправился в свои покои. Шлезингер, в последний раз все оглядев, дабы убедиться, что все в порядке, также ушел, оставив Рейнмауля и его друга Шиффера курить в сторожке.
В одиннадцать, примерно через полтора часа после ухода Гопштейна, солдат Четырнадцатого Егерского полка, шедший мимо здания университета в казармы, наткнулся на безжизненное тело профессора, лежавшее у обочины. Профессор упал ничком, вытянув обе руки. Голова его буквально раскололась надвое от ужасной силы удара, который предположительно был нанесен сзади, поскольку на лице старика застыла мирная улыбка, словно он все еще размышлял о приобретенных археологических находках в момент, когда смерть застигла его. Других следов насилия на его теле обнаружено не было, не считая синяка на левом колене, причиной которого, вероятно, стало падение. Загадочнее всего то, что кошелек профессора с сорока тремя гульденами остался не тронут, равно как и его дорогие часы. Таким образом, ограбление явно не может быть мотивом совершенного преступления, если только убийц не спугнули до того, как они успели завершить свое дело.
Однако подобное предположение опровергает тот факт, что тело пролежало на земле не меньше часа, прежде чем было найдено. Все произошедшее окутано тайной. Доктор Лангеманн, уважаемый судмедэксперт, постановил, что рана, обнаруженная на голове профессора, могла быть нанесена штык-мечом, который держала сильная рука. Полиция делится подробностями случившегося крайне неохотно, и есть мнение, что у нее могут быть улики, способные пролить свет на важные обстоятельства этого дела».
Так писала «Пештер Абендблатт». Полицейское расследование успехом не увенчалось: ему ни в малейшей мере не удалось пролить свет на произошедшее. Убийца исчез без следа, и даже самые изобретательные умы не могли измыслить причину, которая толкнула бы кого-то на столь ужасное злодеяние. Покойный профессор был человеком, настолько погруженным в свои научные изыскания, что жил в отрыве от мира и однозначно не мог вызвать ни малейшей враждебности ни в одном человеческом сердце. Должно быть, какой-то дьявол, какой-то дикарь, любивший кровопролитие ради кровопролития, нанес этот безжалостный удар.
Но хоть власти и не сумели прийти к какому бы то ни было выводу, народная молва быстро нашла козла отпущения. В первом опубликованном отчете об убийстве фигурировало имя некого Шиффера, который остался со сторожем после ухода профессора. Шиффер был евреем, а евреев в Венгрии никогда особенно не любили. Люди немедленно стали требовать его ареста, однако, по причине отсутствия малейших улик, которые указывали бы на его вину, власти поступили как должно и отказались чинить подобный произвол. Рейнмауль, бывший гражданином пожилым и почтенным, торжественно поклялся, что Шиффер оставался с ним до тех пор, пока испуганный крик солдата не заставил их обоих броситься на место трагедии. Рейнмауля в совершении подобного злодеяния никто обвинить бы не посмел; и все же поползли слухи, что его давняя и широко известная дружба с Шиффером могла заставить сторожа солгать, чтобы защитить его. Народ таким слухам поверил сразу, так что Шиффер уже начинал опасаться, что над ним могут учинить самосуд, когда случилось нечто, представившее все в совершенно ином свете.
Утром 12 декабря, всего через девять дней после загадочного убийства профессора, окоченевший труп богемского еврея Шиффера был найден у северо-западного края Гранд-плаца; труп был настолько изуродован, что его едва можно было опознать. Голова его была рассечена точно тем же образом, что и голова фон Гопштейна, а на теле оказалось несколько глубоких ран, выглядевших так, словно убийца был настолько вне себя от ярости, что продолжал рубить уже безжизненную жертву. За день до этого выпал снег, чья толщина на площади составляла не меньше фута в высоту; ночью он продолжал сыпать, на что указывал его слой, укрывавший убитого подобно савану. Поначалу возникла надежда, что это обстоятельство позволит определить направление следов убийцы; но, увы, убийство было совершено в месте, настолько оживленном в дневные часы, что бесчисленные следы вели во всех направлениях, которые только можно вообразить. Вдобавок вновь выпавший снег настолько их изгладил, что использовать эти следы в качестве улики не представлялось возможным.
Преступление это оказалось столь же неразрешимой загадкой с полнейшим отсутствием мотива, что и убийство профессора фон Гопштейна. В кармане мертвеца была найдена записная книжка со значительной суммой золотом и несколькими весьма ценными чеками, которую никто даже не пытался вытащить. Сложно было помыслить, чтобы кто-то, кому он давал в долг (что было первым предположением полиции), решив избежать выплаты подобным образом, оставил столь ценный трофей. Шиффер проживал вместе со сдававшей ему жилье вдовой по имени Груга по адресу улица Марии-Терезии, 49, и, согласно свидетельствам домовладелицы и ее детей, весь предшествовавший день провел, запершись в своей комнате в состоянии глубокой подавленности из-за народных подозрений. Вдова слышала, как примерно в одиннадцать вечера Шиффер вышел на свою последнюю роковую прогулку, и, поскольку у него был ключ, она отправилась спать, не став дожидаться его возвращения. Причина столь поздних блужданий была очевидна: Шиффер опасался, что его узнают на улицах.
Второе убийство почти сразу после первого ввергло не только Будапешт, но и всю Венгрию в состояние невероятного возбуждения и даже страха. Неопределенная опасность, казалось, нависла над каждым. Наша страна переживала нечто подобное лишь во время убийств Уильямса, описанных де Квинси[9]. Между убийствами фон Гопштейна и Шиффера было столько общего, что в их связи не сомневался никто. Отсутствие мотива и факта грабежа, равно как и любого намека на личность убийцы, не говоря уже о чудовищных ранах, явно нанесенных одним и тем же оружием, – все это могло говорить лишь об одном. Именно так обстояли дела, когда случились происшествия, о которых я намереваюсь рассказать, и, дабы они стали понятны, мне придется продолжить свое повествование, зайдя с совсем другой стороны.
Отто фон Шлегель был младшим сыном старой силезской семьи. Отец изначально хотел, чтобы сын стал военным, однако по совету учителей, обнаруживших у юноши удивительный талант, отправил его в Будапештский университет изучать медицину. Во время учебы юный Шлегель отличался потрясающей успеваемостью и обещал стать самым блестящим выпускником за много лет. Он посвящал много времени книгам, однако книжным червем его назвать было нельзя: это был сильный, активный молодой человек, полный живости и обладавший неукротимым духом, в котором ощущалось что-то первобытное; другие студенты его просто обожали.
Новогодние экзамены вот-вот должны были начаться, и Шлегель трудился в поте лица – с таким усердием, что странные убийства в городе и атмосфера всеобщего возбуждения почти не отвлекали его от занятий. В канун Рождества, когда каждый дом светился праздничными огнями, а из пивных и студенческого квартала доносился рев пьяных песен, он, устав отбиваться от сыпавшихся на него приглашений, взял книги под мышку и отправился к Леопольду Штраусу, с которым и занимался до глубокой ночи.
Штраус и Шлегель были закадычными друзьями. Оба были силезцами и знали друг друга с мальчишества. Их дружба стала в университете притчей во языцех. Штраус был почти таким же блестящим студентом, как и Шлегель, и соперничество между двумя земляками в борьбе за академические отличия не утихало ни на мгновение, что, впрочем, лишь укрепляло их дружбу, прибавляя к ней элемент взаимного уважения. Шлегель восхищался неизменной отвагой и вечной жизнерадостностью своего друга детства, в то время как последний считал Шлегеля, с его множеством талантов и многогранными знаниями, самым одаренным из смертных.
Друзья все еще работали вместе, один – корпя над анатомическим фолиантом, другой – держа в руке череп и отмечая на нем различные участки, упоминавшиеся в тексте, когда колокол церкви Святого Григория пробил полночь.
– Слышишь? – произнес Шлегель, захлопнув книгу и протянув свои длинные ноги к веселому огню. – Это же рождественская ночь, старый друг! Да не будет она последней, проведенной нами вместе!
– И да сдадим мы все эти проклятые экзамены до наступления следующей! – отозвался Штраус. – Но слушай, Отто: бутылка вина нам не повредит. Я как раз приберег одну на такой случай.
С улыбкой на своем честном южногерманском лице он вытащил из сваленных в углу грудой книг и костей бутылку с длинным горлышком, в которой был рислинг.
– В такую ночь лучше всего сидеть дома, – сказал Отто фон Шлегель, глядя на заснеженный пейзаж, – ведь на улице холод собачий. Твое здоровье, Леопольд.
– Lebe hoch![10] – отозвался его товарищ. – Воистину приятно забыть о клиновидных и решетчатых костях, пусть даже на мгновение. А какие вести от корпорации[11], Отто? Граубе уже дрался со швабом?
– Завтра дерутся, – ответил фон Шлегель. – Боюсь, нашему красоту-то попортят. Руки у него коротковаты. Впрочем, подвижность и навыки могут склонить чашу весов в его сторону. Говорят, его висячая стойка – это хорошая защита.