В центре этой удивительной комнаты стоял большой квадратный стол, усыпанный бумагами, заставленный флаконами и устланный изящными высушенными листьями какого-то растения, напоминавшего пальму. Все эти предметы были свалены кучей, чтобы расчистить место для саркофага, который, судя по пустому месту у стены, до этого стоял там. Мумия, жуткая, почерневшая и иссохшая, напоминавшая обгорелую верхушку шишковатого куста, лежала наполовину за пределами своего саркофага; ее похожие на когтистые лапы кисти и костлявые предплечья покоились на столе. К саркофагу был прислонен старый, пожелтевший свиток папируса, перед которым в деревянном кресле сидел хозяин комнаты; его голова была запрокинута, а широко распахнутые, полные ужаса глаза вперены в висящего под потолком крокодила; синюшные полные губы с шумом испускали воздух при каждом выдохе.
– Боже! Он умирает! – в смятении воскликнул Монкхаус Ли.
Это был стройный красивый молодой человек, с оливковой кожей и темными глазами, которые делали его похожим скорее на испанца, чем на англичанина, и кельтской экспрессивностью, столь резко контрастировавшей с саксонской бесстрастностью Аберкромби Смита.
– Думаю, всего лишь обморок, – отозвался студент-медик. – Просто помоги мне с ним. Бери его за ноги. Теперь на диван. Можешь отпихнуть ногой все эти деревяшки? Что за бардак! Теперь с ним все будет в порядке, если мы расстегнем ему воротник и дадим воды. Что он вообще делал-то?
– Не знаю. Я услышал, как он закричал, и побежал. Ты знаешь, что мы с ним очень хорошо знакомы. Весьма благородно с твоей стороны спуститься сюда.
– Его сердце стучит, как пара кастаньет, – сказал Смит, кладя руку на грудь лежавшего без чувств. – Как по мне, так его что-то до безумия напугало. Побрызгай на него водой! Ну и вид у него!
Лицо Беллингема действительно выглядело странно и чрезвычайно отталкивающе: и цвет, и черты его были совершенно неестественными. Оно побелело, однако белизна эта была не той, что присуща испугу, но совершенно бескровной, как у брюха палтуса. Беллингем был очень толстым, однако создавалось впечатление, что раньше он был гораздо толще, ведь его испещренная сетью морщинок кожа обвисала складками. Короткие каштановые волосы стояли на его черепе дыбом; пара больших сморщенных ушей торчала по бокам. Серые глаза были по-прежнему открыты; расширенные, полные ужаса зрачки не двигались. Осматривая его, Смит понял, что никогда еще не видел выражения столь животного ужаса на человеческом лице, и задумался о предупреждении, услышанном из уст Хейсти часом ранее, уже с большей серьезностью.
– Что, к дьяволу, его так напугало? – спросил он.
– Это все мумия.
– Мумия? Каким образом?
– Я не знаю. Она гадкая и жуткая. Хотел бы я, чтобы он ее выбросил. Он меня так пугает уже во второй раз. Прошлой зимой было то же самое. Я нашел его точно таким же, а перед ним была эта кошмарная штуковина.
– Тогда зачем ему мумия?
– Ну, он чудак, видишь ли. Это его хобби. Он знает об этих вещах больше, чем любой другой человек в Англии. Лучше бы не знал! Ах, он начинает приходить в себя.
Мертвенно-бледные щеки Беллингема постепенно вновь обретали цвет; его веки задрожали, подобно парусу от внезапного порыва ветра. Сжав и разжав кулаки, он испустил сквозь зубы едва слышный вздох и неожиданно дернул головой; толстяк окинул комнату взглядом, и в его глазах сверкнуло узнавание. Затем взгляд этот упал на мумию, он вскочил с дивана, схватил свиток папируса, швырнул его в выдвижной ящик, закрыл его на ключ и лишь затем, шатаясь, вернулся к дивану.
– Что такое? – спросил он. – Чего вы хотите, ребята?
– Ты орал и поставил всех на уши, – сказал Монкхаус Ли. – Если бы наш сосед, живущий над тобой, не спустился, я вряд ли знал бы, что с тобой делать.
– А, это Аберкромби Смит, – произнес Беллингем, взглянув на того. – Так благородно с твоей стороны прийти сюда! Что я за дурак! О боже, что я за дурак!
Уронив голову на руки, он разразился истерическим смехом, которому, казалось, не было конца.
– Эй! Прекрати! – крикнул Смит, грубо тряхнув его за плечо. – У тебя нервы ни к черту. Ты должен прекратить эти ночные игры с мумиями, или совсем умом тронешься. Ты и так уже на пределе.
– Интересно, – начал Беллингем, – был бы ты таким спокойным, если бы видел…
– Видел что?
– О, ничего. Я в том смысле, что мне интересно, смог бы ты просидеть ночь с мумией без последствий для твоих нервов. Я не сомневаюсь, что ты прав. Я бы сказал, что и правда работаю в последнее время сверх всякой меры. Однако теперь все в порядке. Но прошу, не уходите. Подождите несколько минут, пока я полностью приду в себя.
– В комнате очень душно, – заметил Ли, распахивая окно и впуская холодный ночной воздух.
– Это бальзамическая смола, – пояснил Беллингем.
Он взял один из засушенных листьев, напоминавших пальмовые, со стола и поднял его над горящей лампой. Лист задымился, и помещение наполнил резкий неприятный запах.
– Священное растение – растение жрецов, – продолжил он. – Ты знаешь что-нибудь из восточных языков, Смит?
– Ничего. Ни слова.
Ответ, казалось, снял груз с плеч египтолога.
– Кстати, – заговорил он вновь, – сколько времени прошло с момента, когда ты сбежал вниз, и до того, как я проснулся?
– Немного. Минуты четыре или пять.
– Так я и думал, – произнес Беллингем, испустив протяжный вздох. – Но все же, что за странная вещь – обморок! Его не измерить. Сам бы я не определил, были ли это секунды или же недели. К примеру, этого джентльмена на столе упаковали в дни одиннадцатой династии, около четырех тысяч лет назад, однако, сумей он заговорить, он сказал бы нам, что только-только закрыл глаза. Чудеснейшая он мумия, Смит.
Сделав шаг к столу, Смит окинул скрюченную черную фигуру взглядом профессионала. Ее лицо, пусть и ужасающе бесцветное, было идеальным, и два маленьких, напоминавших орехи глаза все еще выглядывали из глубин черных пустых глазниц. Пятнистая кожа плотно обтягивала кости, а спутанные жесткие волосы спадали на уши. Два тонких зуба, похожих на крысиные, выступали над иссохшей нижней губой. Скрюченная поза с согнутыми суставами и вытянутой шеей навевала мысль о том, что внутри страшилища течет какая-то энергия, и от этой мысли у Смита ком встал в горле. Тонкие ребра, обтянутые пергаментной кожей, были прекрасно видны, равно как и впалый, свинцового цвета живот с длинным разрезом, оставленным бальзамировщиком; а вот нижние конечности были обмотаны грубыми желтыми бинтами. Тело было усыпано напоминавшими гвоздику кусочками мирры и корицей, лежавшими также и в саркофаге.
– Я не знаю, как его зовут, – сказал Беллингем, кладя руку на иссохшую голову. – Как видишь, внешний саркофаг с надписями отсутствует. Сейчас его называют просто лотом 249 – отсюда и надпись на саркофаге. Под таким номером он продавался на аукционе, где я его и купил.
– Должно быть, в свое время он был очень симпатичным парнем, – заметил Аберкромби Смит.
– Он был гигантом. Его мумия – шесть футов, семь дюймов ростом, так что для них он был бы гигантом, ведь их народ никогда не отличался крупным телосложением. Только потрогай эти великолепные узловатые кости. При жизни с ним лучше было не связываться.
– Быть может, эти самые руки помогали укладывать камни пирамид, – предположил Монкхаус Ли, с отвращением глядя на кривые грязные когти.
– Не бойся. Этот парень мариновался в натроне, да и ухаживали за ним по первому разряду. Простым рабочим они таких почестей не оказывали – соли и битума было бы достаточно. В пересчете на современные деньги такая процедура стоила бы около семисот тридцати фунтов. Как тебе маленькая надпись у его ног, Смит?
– Я ведь сказал, что не знаю восточных языков.
– А, правда. Как я полагаю, это имя бальзамировщика. Усерднейший, должно быть, был работник. Интересно, сколько современных творений проживут четыре тысячи лет?
Он говорил быстро и легко, однако Аберкромби Смиту было очевидно, что Беллингем все еще дрожит от страха. Его руки и нижняя губа тряслись, и, куда бы он ни посмотрел, глаза его все время возвращались к жуткому компаньону. Впрочем, несмотря на весь этот страх, в тоне и манерах толстяка сквозило что-то неуловимо триумфальное. Его глаза сияли, а шаги, которыми он мерил комнату, были быстрыми и живыми. Египтолог производил впечатление человека, прошедшего через суровое испытание, чьи отметины были все еще на нем видны, но которое, однако, помогло ему продвинуться к своей цели.
– Ты ведь не собираешься уходить? – воскликнул он, увидев, что Смит встает с дивана.
При мысли о том, что ему предстоит остаться в одиночестве, страхи, похоже, вновь начали охватывать толстяка, и он протянул руку, чтобы задержать соседа.
– Собираюсь. Мне нужно работать. Теперь с тобой все в порядке. Полагаю, что с твоей нервной системой тебе следует избрать какой-нибудь менее мрачный предмет изучения.
– О, обычно я не нервный; да и мумии мне уже распаковывать приходилось.
– И в последний раз ты упал в обморок, – заметил Монкхаус Ли.
– Ах да, правда. Ну, мне надо бы попить тоник для восстановления нервов или пройти курс шоковой терапии. Ты ведь не уходишь, Ли?
– Сделаю, как ты скажешь, Нед.
– Тогда я спущусь к тебе и посплю у тебя на диване. Доброй ночи, Смит. Прости, что потревожил тебя своими глупостями.
Они пожали друг другу руки, и, бредя вверх по неровной винтовой лестнице, студент-медик услышал звук ключа, поворачивающегося в двери, и шаги двух его новых знакомых, спускавшихся вниз.
Таким странным образом и началось знакомство между Эдвардом Беллингемом и Аберкромби Смитом, знакомство, которое как минимум один из них, Смит, не желал делать более близким. А вот Беллингем, похоже, заинтересовался своим прямолинейным соседом, так что тот без откровенной грубости отделаться от него просто не смог бы. Дважды он заходил поблагодарить Смита за помощь, а затем много раз заглядывал с книгами, газетами и прочими любезностями, которые два соседа-холостяка могут предложить друг другу. Он, как Смит вскорости узнал, был человеком весьма начитанным, с самыми разнообразными вкусами и с исключительной памятью. Манеры его также были столь любезными и учтивыми, что со временем собеседник переставал обращать внимание на его отталкивающую внешность. Общение с ним было для усталого и изнуренного человека приятным, так что Смит со временем осознал, что ждет его визитов, и даже стал наносить ответные.
Впрочем, как бы Беллингем ни был умен, студенту-медику казалось, что он замечает в нем нотку безумия. Порой он разражался высокопарными напыщенными речами, создававшими резкий контраст с той простой жизнью, которую он вел.
– Просто чудесно, – восклицал Беллингем, – чувствовать, что человек способен повелевать силами добра и зла, призывать к себе на службу мстительного ангела или демона.
О Монкхаусе Ли он говорил:
– Ли – хороший парень, честный, но без силы и амбиций. Он не может быть партнером в великом предприятии. Не может быть моим партнером.
В ответ на подобные иносказательные намеки бесстрастный Смит, торжественно попыхивая трубкой, просто поднимал брови и качал головой, вставляя порой мудрые медицинские советы, касавшиеся более ранних подъемов и более свежего воздуха.
Чуть позже у Беллингема выработалась привычка, которая, как было известно Смиту, знаменовала ослабление когнитивных способностей. Судя по всему, толстяк постоянно беседовал сам с собой. Глубокой ночью, когда никаких гостей у него быть просто не могло, Смит слышал, как тот постоянно что-то бубнит; монологи эти то и дело переходили в шепот, однако в тишине даже шепот слышен прекрасно. Одинокое бормотание раздражало и отвлекало студента, и он не раз заводил с соседом о нем разговор. Беллингема подобные обвинения заставляли заливаться краской, однако он просто отрицал, что из его комнаты доносились какие-либо звуки, причем досада его была куда сильнее, чем можно было бы ожидать в подобных обстоятельствах.
Впрочем, даже если бы Аберкромби Смит не верил ушам своим, за подтверждением ему далеко ходить не пришлось бы. Том Стайлс, морщинистый коротышка-слуга, прислуживавший обитателям башни дольше, чем кто бы то ни было мог упомнить, терзался тем же самым.
– Если позволите, сэр, – сказал он однажды утром, убираясь в верхней комнате. – Как думаете, сэр, у мистера Беллингема все в порядке?
– «В порядке», Стайлс?
– Да, сэр. В смысле, с головой?
– А почему нет?
– Ну, я не знаю, сэр. Его привычки в последнее время поменялись. Он уже не тот человек, каким был раньше, хотя осмелюсь заметить, что он никогда не был одним из тех джентльменов, что мне по душе, вроде мистера Хейсти или вас, сэр. Он теперь то и дело говорит сам себе всякие мерзости. Удивительно, что вам это не досаждает. Не знаю прямо, как быть, сэр.
– Не понимаю, как вас это касается, Стайлс.
– Ну, мне стало интересно, мистер Смит. Быть может, это с моей стороны нахальство, но я ничего не могу с собой поделать. Мне иногда кажется, что я своим молодым джентльменам – и мать, и отец. Я не могу стоять в стороне, когда творится что-то неладное, что может повлечь за собой последствия. Вот я и хочу знать, что это там иной раз бродит у него в комнате, когда его нет и дверь заперта снаружи.
– Эк! Вы несете какую-то чушь, Стайлс.
– Возможно, сэр, но я слышал это не раз собственными ушами.
– Вздор, Стайлс.
– Очень хорошо, сэр. Звоните в колокольчик, если я буду вам нужен.
Аберкромби Смит не обратил внимания на слова старого слуги, однако несколько дней спустя случилось небольшое происшествие, ставшее для него весьма неприятным и волей-неволей напомнившее ему о словах Стайлса.
Однажды вечером к нему зашел Беллингем; он как раз развлекал Смита интересным рассказом о скальном некрополе Бени-Хасан в Верхнем Египте, когда тот, чей слух был весьма острым, услышал отчетливый звук двери, открывшейся на площадке этажом ниже.
– Из твоей комнаты кто-то вышел – или вошел в нее, – заметил Смит.
Беллингем вскочил на ноги и какое-то время стоял, беспомощный, с выражением неверия и испуга на лице.
– Я ее точно запер. Почти уверен, что запер, – произнес он, заикаясь. – Никто не мог ее открыть.
– Ну, я вот сейчас слышу, как кто-то поднимается по лестнице, – сказал Смит.
Пулей вылетев в дверь и с грохотом захлопнув ее, Беллингем ринулся вниз. Смит услышал, как тот остановился, миновав примерно половину ступеней, и ему показалось, что он уловил звук шепота. Мгновение спустя дверь внизу закрылась, в замке щелкнул ключ, и Беллингем, чье бледное лицо успело покрыться испариной, вновь поднялся вверх и вошел в комнату.
– Все в порядке, – сказал он, падая в кресло. – Это все тот дурацкий пес. Дверь открыл. Понятия не имею, как я мог забыть ее запереть.
– Не знал, что у тебя есть пес, – отозвался Смит, с крайней задумчивостью глядя на взволнованное лицо товарища.
– Да, он у меня недавно. Нужно от него избавиться. Столько хлопот с ним.
– Полагаю, если его так сложно держать внутри. Я-то думал, что с собаками достаточно просто закрывать дверь и запирать ее не нужно.
– Не хочу, чтобы старик Стайлс его выпустил. Он довольно ценный, так что было бы неприятно его потерять.
– Я и сам немного увлекаюсь собаками, – сказал Смит, все еще бросая внимательные взгляды на товарища. – Возможно, ты позволишь мне на него взглянуть.
– Разумеется. Но боюсь, сегодня вечером это невозможно; у меня встреча. Что там у нас на часах? Ах, я опоздал уже на четверть часа. Уверен, ты меня извинишь.
Взяв свою шляпу, Беллингем поспешил прочь из комнаты. Смит услышал, как он, несмотря на назначенную встречу, вошел в свою комнату и запер дверь изнутри.
Беседа произвела на студента-медика неприятное впечатление. Беллингем солгал ему, причем солгал столь неуклюже, что складывалось впечатление: у него есть самые отчаянные причины скрывать правду. Смит знал, что у его соседа нет собаки. Также он знал и то, что донесшийся до него с лестницы звук не был поступью животного. Но раз так, то чем же он был? А тут еще и слова старика Стайлса о чьих-то шагах в комнате в отсутствие хозяина. Могла ли это быть женщина? Смит склонялся именно к такому объяснению. Если дело обстояло именно так и об этом стало бы известно руководству университета, Беллингем был бы опозорен и отчислен; это объяснило бы его тревогу и ложь. И все же представить, что старшекурсник мог жить с женщиной без того, чтобы об этом стало немедленно известно, было немыслимо. Впрочем, каким бы ни было объяснение, от всей этой ситуации несло чем-то гнусным, и Смит, возвращаясь к своим книгам, решил отныне отдалиться от своего соседа, столь же велеречивого, сколь неприятного внешне.