Впрочем, его работе в тот вечер, похоже, предначертано было все время прерываться. Едва он успел вновь к ней приступить, когда снизу донеслась твердая, тяжелая поступь человека, шагавшего через ступеньку, и в комнату ворвался Хейсти, одетый во фланелевые брюки и блейзер.
– И бровью не повел! – сказал он, плюхаясь в свое обычное кресло. – Ничем тебя не прошибешь! Полагаю, могло случиться землетрясение, которое не оставило бы от Оксфорда камня на камне, а ты все так же сидел бы среди книг, совершенно безмятежный, не обращая внимания на дожди. Впрочем, я не стану долго тебя отвлекать. Покурим немного – и я уйду.
– Ну так какие новости? – спросил Смит, набивая свою вересковую трубку.
– Ничего особенного. Уилсон заработал семьдесят для новичков против одиннадцати. Говорят, его возьмут вместо Баддикомба, ведь Баддикомб совсем сник. Раньше он играл неплохо, но теперь и мяч толком бросить не может.
– Правша, средняя скорость броска, – предположил Смит со значением, присущим речам студентов университетов, когда они говорят о спорте.
– Сгибается слишком быстро и ногой работает. Предплечьем проходит дюйма три. Хотя раньше на мокрой траве был опасен[13]. О, кстати, ты слышал о Долговязом Нортоне?
– А что?
– На него напали.
– Напали?
– Да, когда он возвращался с Хай-стрит, меньше чем в ста ярдах от ворот Старого.
– Но кто…
– В том-то и дело! Вернее было бы сказать «что». Нортон клянется, что это был не человек, и, видев царапины у него на шее, я склонен с ним согласиться.
– Мы что, уже до историй о чудищах докатились? – поинтересовался Аберкромби Смит, вложив в эти слова все свое научное презрение.
– Ну нет, я не имел ничего такого в виду. Я склонен думать, что если какой-нибудь циркач в последнее время терял крупную обезьяну в этих краях, то тварь – самый вероятный подозреваемый. Нортон, знаешь ли, проходит там каждый вечер в одно и то же время. И над дорогой в том месте нависает дерево – большой вяз, растущий в Дождливом саду. Нортон думает, что эта дрянь спрыгнула на него с дерева. Как бы там ни было, его едва не задушили двумя руками, которые, как он говорит, были тонкими, но крепкими как сталь. Он ничего не видел – только две кошмарные руки, сжимавшиеся и сжимавшиеся на шее. Он кричал как сумасшедший, и на его крик прибежали двое парней, но тварь удрала, перемахнув через стену, как кошка. Ему так и не удалось ее разглядеть. Нортон здорово струхнул, уж поверь. Я ему все говорю, что он теперь сам не свой.
– Разбойник-душитель, скорее всего, – сказал Смит.
– Весьма возможно. Нортон говорит «нет», но что нам его слова? У душителя были длинные ногти, и он умеет перемахивать через стены. Кстати, твой красавчик-сосед будет рад об этом услышать. Он был зол на Нортона, и он, насколько я знаю, не из тех, кто забывает маленькие должки. Э-эй, старина, о чем ты там задумался?
– Ни о чем, – ответил Смит коротко.
Он вздрогнул в своем кресле, и на его лице на мгновение промелькнуло выражение человека, которому внезапно пришла в голову какая-то неприятная мысль.
– Ты выглядишь так, будто что-то из сказанного мной тебя зацепило. Кстати, ты ведь успел познакомиться с Мастером Б. с тех пор, как я заглядывал в последний раз, да? Молодой Монкхаус Ли что-то мне об этом говорил.
– Да, я немного его знаю. Он заходил сюда разок-другой.
– Ну, ты достаточно большой и страшный, чтобы самому о себе позаботиться. Просто он – не тот, кого бы я назвал здоровым типом, хотя он, разумеется, умен и все такое. Но ты вскоре сам все узнаешь. С Ли порядок полный – он очень достойный малый. Ну пока, старина! В среду я соревнуюсь с Маллинсом за кубок вице-канцлера, так что буду не против увидеть тебя там, если мы до этого не пересечемся.
Отложив свою трубку, упрямый Смит вновь бесстрастно вернулся к работе. Однако, несмотря на всю свою силу воли, он понял, что сосредоточиться ему очень сложно. Его то и дело отвлекали мрачные мысли о человеке, жившем под ним, и о той своего рода тайне, что окутывала его комнаты. Затем мысли эти устремились к тому необычному нападению, о котором рассказал Хейсти, и о злобе, которую Беллингем затаил на его объект. Оба факта всплывали в его разуме все более навязчиво, так, словно между ними была прямая и непосредственная связь. И все же подозрение было столь смутным и неопределенным, что Смит даже не мог выразить его словами.
– Да будь он неладен! – воскликнул Смит, швыряя свою книгу по патологии через комнату. – Он испортил мне вечернее чтение, а это уже достаточная причина, чтобы держаться от него подальше в будущем, даже в отсутствие других.
На протяжении десяти дней студент-медик был настолько погружен в работу, что не видел и не слышал тех, кто проживал внизу. В часы, когда Беллингем обычно посещал его, Смит специально запирался, и, хотя молодой человек не раз слышал стук во внешнюю дверь, отвечать он отказывался решительно. Но однажды, во второй половине дня, он как раз спускался по лестнице и проходил мимо двери Беллингема, когда та распахнулась и из нее вылетел юный Монкхаус Ли; его глаза метали молнии, а оливковые щеки потемнели от гнева. Беллингем шел прямо за ним; толстое нездоровое лицо египтолога прямо-таки тряслось от гнусной страсти.
– Дурак! – прошипел он. – Ты пожалеешь!
– Весьма вероятно! – крикнул Ли. – Заруби себе на носу: все кончено! Я не стану больше это слушать!
– Как бы там ни было, ты пообещал.
– О, я сдержу свое обещание! Я не скажу ни слова. Но я бы скорее пожелал малышке Еве смерти, чем такого. Все кончено раз и навсегда. Она сделает так, как я скажу. Мы больше не желаем тебя видеть.
Смит не мог этого не услышать, однако он поспешил вниз, не желая быть втянутым в их спор. Между ними возникла серьезная пропасть, теперь это было совершенно ясно, и Ли собирался разорвать помолвку Беллингема с сестрой. Смит задумался об аналогии Хейсти с жабой и голубкой, порадовавшись, что всему настал конец. Лицо охваченного страстью Беллингема выглядело весьма мерзко. Он не был тем, кому можно доверить невинную девушку на всю жизнь. Шагая, Смит рассеянно размышлял о том, что могло стать причиной ссоры, и о том, чем могло быть это данное Монкхаусом Ли обещание, столь тревожившее Беллингема.
Был день состязания по гребле между Хейсти и Маллинсом, так что вдоль берегов Исиды[14] шло немало народу. Майское солнце светило ярко, и желтую дорогу расчерчивали черные тени высоких вязов. На некотором отдалении по обе стороны от дороги стояли серые колледжи, седые старые матери умов, смотревшие своими высокими, разделенными колоннами окнами на весело проходившую мимо них молодежь. Одетые в черное преподаватели, чопорные чиновники, бледные ученые, смуглые молодые атлеты в соломенных шляпах и белых свитерах или пестрых блейзерах – все они спешили к петлявшей голубой реке, что текла через оксфордские луга.
Полагаясь на интуицию старого гребца, Аберкромби Смит занял позицию в том месте, где, как он знал, разгорится борьба, если она вообще будет. Издалека донесся гул, возвестивший, что гонка стартовала; рев приближался вместе с громовым топотом множества ног и криками людей в лодках. Сами напоминавшие водяные брызги, полуодетые, тяжело дышавшие зрители промчались мимо него, и, вытянув шею, он увидел Хейсти, уверенно шедшего на тридцать шесть, в то время как его противник, с трудом державшийся в районе сорока, плыл на расстоянии целой лодки позади него. Смит приветственно окликнул своего друга и, взглянув на часы, уже собрался возвращаться к себе, когда почувствовал, что кто-то коснулся его плеча, и увидел рядом с собой молодого Монкхауса Ли.
– Я заметил тебя тогда, – произнес он с застенчивым укором в голосе. – Я бы хотел поговорить с тобой, если ты сможешь уделить мне полчаса. Это мой коттедж. Я делю его с Харрингтоном из Королевского[15]. Заходи, выпьем чаю.
– Мне нужно возвращаться, – ответил Смит. – Зубрежка. Но я с радостью зайду на несколько минут. Я пришел только потому, что Хейсти – мой друг.
– Как и мой. Красивый у него стиль, правда? У Маллинса не было ни шанса. Но заходи же. Та еще берлога, но в летние месяцы здесь работать приятно.
Коттедж был маленьким квадратным белым домиком с зелеными дверями и ставнями, с решетчатым крыльцом в деревенском стиле; стоял он ярдах в пятидесяти от берега реки. Главная его комната была обставлена как некое подобие рабочего кабинета: еловый стол, некрашеные полки с книгами, несколько дешевых олеографий на стене. На спиртовке пел закипавший чайник, а на столе стояли приборы для чаепития.
– Присядь и угощайся сигаретами, – сказал Ли. – Давай я налью тебе чаю. Очень мило с твоей стороны зайти, ведь ты так занят. Я хотел сказать тебе, что на твоем месте я бы немедленно сменил апартаменты.
– Да?
Смит смотрел на него, сидя с горящей спичкой в одной руке и так и не зажженной сигаретой в другой.
– Да; это должно казаться очень необычным, и, что хуже всего, я не могу ничего объяснить из-за данного мной торжественного обещания – чрезвычайно торжественного. Но вот что я могу – так это сказать, что Беллингем не из тех людей, с кем безопасно обретаться по соседству. Я намереваюсь какое-то время пожить здесь – так долго, как это только будет возможно.
– Небезопасно! Что ты имеешь в виду?
– Ах, вот этого-то я говорить и не должен. Но правда, послушай моего совета и съезжай. У нас сегодня была серьезная ссора. Ты должен был слышать нас, ведь ты спускался по лестнице.
– Я видел, что вы повздорили.
– Он ужасный тип, Смит. Это единственное подходящее для него определение. У меня были сомнения на его счет с того самого вечера, когда он упал в обморок, – ну, ты помнишь, когда ты спустился к нему. Я прижал его сегодня, и он, сказав мне вещи, от которых у меня волосы встали дыбом, хотел, чтобы я помог ему. Я не пуританин, но, как ты знаешь, я – сын священника и считаю, что некоторые вещи немыслимы. Так что я благодарю Бога за то, что раскусил его до того, как стало бы слишком поздно из-за того, что он вошел в мою семью.
– Это все очень хорошо, Ли, – сказал Аберкромби Смит коротко, – но ты говоришь мне либо слишком много, либо слишком мало.
– Я предупреждаю тебя.
– Если для предупреждения есть веская причина, то никакое обещание не может тебя связывать. Если я вижу, что какой-нибудь негодяй собирается подорвать что-то динамитом, никакое обещание не помешает мне остановить его.
– А, но я не могу его остановить; могу лишь предупредить тебя.
– Не говоря, насчет чего.
– Насчет Беллингема.
– Но это ребячество. С чего мне боятся его или кого бы то ни было еще?
– Не могу сказать. Могу лишь умолять тебя сменить жилье. Там, где ты сейчас, опасно. Я не говорю, что Беллингем хочет навредить тебе. Я говорю, что это может случиться. Сейчас он опасный сосед.
– Возможно, я знаю больше, чем ты думаешь, – сказал Смит, проницательно взглянув в честное мальчишеское лицо молодого человека. – Допустим, я скажу тебе, что кто-то еще делит с Беллингемом его комнаты.
Монкхаус Ли вскочил с кресла в порыве неконтролируемого восторга.
– Значит, ты знаешь? – выдохнул он.
– Женщина.
Ли со стоном упал обратно в кресло.
– Мой рот на замке, – произнес он. – Я не должен говорить.
– Ну, как бы там ни было, – сказал Смит, вставая, – маловероятно, чтобы я позволил себя запугать и заставить съехать из комнат, которые меня весьма устраивают. Было бы несколько малодушно с моей стороны начать паковать все свое добро из-за того, что ты говоришь, будто Беллингем может каким-то необъяснимым образом мне навредить. Думаю, я рискну и останусь жить там, где живу; вижу, уже почти пять. Прошу меня простить.
Коротко попрощавшись с молодым студентом, он двинулся домой, наслаждаясь чудесным весенним вечером, которому, впрочем, несколько странные нотки придавало чувство веселой досады, какую только мог ощущать сильный человек с не слишком-то развитым воображением, услышав, что над ним нависла скрытая неопределенная угроза.
Какой бы напряженной ни была его работа, Аберкромби Смит всегда позволял себе одну небольшую поблажку. Два раза в неделю, по вторникам и пятницам, его неизменной привычкой было наведываться в Ферлингфорд, имение доктора Пламптри Питерсона, расположенное в полутора милях от Оксфорда. Питерсон был близким другом старшего брата Смита, Френсиса, а еще – весьма зажиточным холостяком с хорошим винным погребом и еще лучшей библиотекой, так что его дом представлял собой весьма привлекательное место назначения для человека, которому нужно размять ноги. Так что дважды в неделю студент-медик непринужденным шагом шел по темным проселкам и проводил приятный час в уютном кабинете Питерсона, обсуждая за бокалом выдержанного портвейна университетские слухи или последние новости медицины либо хирургии.
В один из дней после беседы с Монкхаусом Ли Смит закрыл свои книги в четверть девятого. В это время он обычно отправлялся к своему другу. Он уже выходил из комнаты, когда его взгляд упал на книги, которые ему одолжил Беллингем, и студент-медик почувствовал укол совести из-за того, что не вернул их. Каким бы отталкивающим тот ни был, поступать подобным образом было бы невежливо. Взяв книгу, он спустился вниз и постучал в соседскую дверь. Ответа не было; однако, повернув ручку, Смит понял, что дверь не заперта. Радуясь возможности избежать беседы, он вошел внутрь и положил книгу на стол вместе со своей визитной карточкой.
Лампа едва светила, однако Смит все равно мог видеть комнату довольно хорошо. Она была такой же, как и раньше. Украшенные золотом статуэтки богов с головами животных, висевший под потолком крокодил, стол, заваленный бумагами и высушенными листьями. Саркофаг мумии стоял вертикально, прислоненный к стене, а вот самой мумии в нем не было. В комнате отсутствовали признаки иных обитателей, и, уходя, Смит почувствовал, что, вероятно, был несправедлив к Беллингему. Если бы тому было что скрывать, он, вероятно, не бросил бы дверь открытой, давая возможность кому угодно войти внутрь.
На винтовой лестнице было темно, как в шахте, и Смит медленно спускался по неровным ступеням. Внезапно он осознал, что что-то скользнуло мимо него во мраке. Тихий звук, легкое дуновение ветерка, едва ощутимое прикосновение к его локтю – однако все это было настолько слабым, что молодой человек сомневался в том, что ему не показалось. Остановившись, он прислушался, однако ветер шелестел плющом снаружи. Других звуков не было.
– Это вы, Стайлс? – крикнул Смит.
Ответа не последовало. Сзади тоже не доносилось ни шороха. Должно быть, то был внезапный порыв ветра, ведь старая башня сквозила трещинами и щелями. И все же Смит почти мог поклясться, что слышал рядом с собой шаги. Он как раз вышел во двор, все еще об этом размышляя, когда на аккуратно подстриженный газон выбежал человек.
– Это ты, Смит?
– Здорóво, Хейсти!
– Господи, идем же, идем! Молодой Ли утонул! Харрингтон из Королевского бегал за врачом, но того нет на месте. Ты должен помочь. Он может быть еще жив.
– У тебя есть бренди?
– Нет.
– Я принесу. У меня на столе стоит фляжка.
Смит ринулся вверх по лестнице, перескакивая через ступеньку; оказавшись в комнате, он схватил фляжку и уже мчался вниз, когда у двери Беллингема его взгляд упал на что-то, что заставило его застыть на площадке с открытым ртом.
Дверь, которую он закрыл за собой, была теперь открыта, и напротив него в сиянии лампы стоял саркофаг. Три минуты назад он был пуст. Смит мог в этом поклясться. Теперь же в нем виднелось длинное и худое тело его жуткого обитателя; мрачный и неподвижный, он стоял своим черным иссохшим лицом к двери. Фигура была застывшей и безжизненной, однако Смиту казалось, что в ее прятавшихся в глубинах пустых глазниц маленьких глазках теплилась какая-то зловещая искра жизни, какой-то признак сознания. Он был настолько ошеломлен и потрясен, что забыл о том, зачем вернулся в башню; студент-медик все глядел и глядел на тощую фигуру, пока донесшийся снизу голос друга не привел его в чувство.