Мы с Джоджо, забыв о том, что находимся по разные стороны баррикад, оба поперхнулись.
Мама проворчала:
– Ох, прекратите. Я совсем не это имела в виду!
Разумеется, женщина, вышедшая замуж за мужчину, который не был даже на десять лет старше меня, должна была объясниться. Мама не была просто любительницей молодых мужчин, она была Любительницей молодых мужчин с большой буквы. Все остальные, подобные ей, восторгались ею.
– Мама, я сделаю вид, что ты сказала это только для того, чтобы я мог уснуть сегодня ночью, – пробормотал Джоджо, глядя на нее с почти болезненным выражением лица, которое он потом сменил, явно приложив физическое усилие.
Потом он толкнул меня локтем:
– Обычно ты много говорила о нем, Джес.
Я моргнула:
– Мне тогда было лет семнадцать, и все это было только потому, что он – козел.
Мама открыла рот, но я продолжила:
– Да, да. Козел. Клянусь, что он был таким. Я никогда не слышала его, но это было так, он просто старался никогда не попадаться. Карина знает.
– Что он тебе сделал? – спросил Джеймс, единственный, кто, видимо, все еще оставался на моей стороне. По крайней мере, потому, что не опровергал моих утверждений и казался по-настоящему заинтересованным в том, чтобы услышать правду.
Я также собиралась выложить ее им, потому что меньше всего мне хотелось, чтобы мама и Джонатан продолжали верить в эту чушь собачью. Тем более в связи с тем, что могло бы случиться. Может быть. Возможно.
Поэтому я рассказала им.
Дерьмом запахло в тот день, когда Иван Луков надел самый безобразный костюм, который я когда-либо видела до того самого момента.
Мне было шестнадцать лет, а Ивану только что исполнилось двадцать. Я помнила об этом потому, что меня всегда удивляло, что он был старше меня меньше чем на четыре года, но уже так далеко продвинулся в своей карьере. Он уже выиграл множество чемпионатов как юниор вместе со своей постоянной партнершей, а в семнадцать лет перешел во взрослую категорию. К двадцати годам он уже многих загнал в угол. Насколько мне было известно, в следующие десять лет вроде бы ничего не изменилось.
К тому времени мы с его сестрой дружили уже несколько лет. Я уже больше пяти раз ночевала у нее дома. Она уже больше пяти раз ночевала у меня дома. Иван был просто членом ее семьи, которого я видела на ее днях рождения и от случая к случаю у нее дома, когда он заходил навестить ее. На самом деле до того момента он никогда ничего не говорил, обращаясь прямо ко мне, разве что с неохотой смотрел на меня, чтобы не разочаровать родителей, которые полагали, что у их сына хорошие манеры.
Итак, в тот день, много лет тому назад, он выехал на лед, когда я разминалась на полу, и я не сумела скрыть своего отвращения и даже не дала себе труда попытаться это сделать. То, что было на нем надето, было похоже на рекламу бананов. Оборки, желтые, красные, зеленые, где-то среди них был даже приколот цветок, и эти отвратительные желтые брюки, в которых его ноги выглядели как настоящие бананы на его тогда еще юном теле.
Костюм был ужасен. Совершенно ужасен. На мне было надето трико, сшитое моей сестрой, которое было… экспериментальным, но мне не хотелось оскорблять ее чувства, поэтому я, как бы то ни было, все-таки надевала его.
Но то, что носила я, было ерундой по сравнению с той хренью, которая была надета на нем в тот день.
Затем Иван начал кататься со своей партнершей, какой-то девушкой, с которой до этого момента он катался несколько лет, но вскоре после этого случая они расстались. Бетани как-то там еще. Впрочем, что бы ни было на ней надето, это в любом случае было несравнимо с его скверным костюмом. Я смотрела урывками их программу, когда не была занята, я слышала музыку, которая, конечно же, сопровождала ее. Но до этого момента я не видела костюмов. Это было то же самое, что смотреть, как кто-то танцует брейк-данс под музыку Моцарта. Это было бессмысленно. И в моем представлении тот кошмарный костюм, который был на нем надет, отвлекал внимание от исполняемого им и его партнершей фрагмента, который точно был не похож на танец мамбо.
Грех за то, что я открыла в тот день рот, я возложила на это. Я думала, что он оказывает медвежью услугу своей программе. То есть мне казалось, что я делаю ему одолжение, произнося что-то в его адрес.
Я точно знаю, что не думала о том, что я делаю, до того, как подошла к нему, когда он покидал лед после тренировки, защелкивая чехлы на лезвиях коньков под своими черными ботинками. И в тот момент я сказала мальчику-мужчине, который до этого не сказал мне ни единого слова:
– Тебе правда следовало бы сменить костюм.
Он даже не моргнул, когда повернул голову и, посмотрев на меня, спросил, произнеся лишь одно-единственное вежливое слово, которое вечно адресовал и будет адресовать мне:
– Извини?
Может быть, я могла бы обвинить маму или даже своих братьев и сестер за то, что они недостаточно давили на меня, чтобы я помалкивала, оставляя свое мнение при себе. Потому что из всех слов, которые я могла бы употребить, чтобы смягчить свое выказывание, я не выбрала ни одного.
– Это уродливо, – вот что слетело с моих губ.
Не «Это отвлекает внимание от твоей фигуры и мешает высоко прыгать». Не «Это слегка пестровато».
Я не сказала ничего для того, чтобы мое замечание прозвучало не так по-идиотски.
Потом, чтобы он понял, что это не просто ужасающе, я добавила:
– Это страшно уродливо.
И после этого все изменилось.
Двадцатилетий юноша моргнул, глядя на меня, словно видел меня впервые, что было не так, а потом отпрянул от меня. Он прошипел низким-низким голосом, исходящим из глубин его тела мальчика-мужчины:
– Тебе следовало бы беспокоиться не о моем костюме.
Я помню, первое, что пришло мне в голову: стервец.
Но, прежде чем я успела вымолвить хотя бы слово, его черные брови, совсем не похожие на светло-коричневые брови его сестры, приподнялись на его гладком лбу так, что это напомнило мне о том, как иногда смотрели на меня другие девушки… так, как будто я была ниже их, потому что не носила такие же роскошные вещи и не каталась на коньках новых брендов, как они. Моя мама не могла позволить себе этого, и она всегда избегала просить денег у моего отца, если это было возможно… но я всегда думала, что это оттого, что она боялась, что он не даст ей денег, потому что они были нужны для фигурного катания, а не потому, что он был жадным. В то время я каталась бы в нижнем белье, лишь бы мне давали время на льду. То, что у меня не было роскошных вещей, не было проблемой с тех пор, как она объяснила мне, что это все, что она могла себе позволить.
Но дело в том, что никто никогда не ставил меня в неловкое положение из-за того, что я не ношу дизайнерские вещи. Во всяком случае, никто не говорил мне этого в лицо. У меня за спиной происходило совсем другое. Невозможно скрыть выражение лица или движение глаз. Невозможно заткнуть уши и не слышать то, что люди, как им кажется, говорят шепотом, но на самом деле другие их прекрасно слышат. В то время другие девушки не любили меня, потому что я была их соперницей и иногда плохо себя вела, когда ситуация складывалась не так, как мне хотелось.
Я отпрянула точно так же, как он, думая о своей сестре, которая сшила мне костюм – это однотонное, но красивого голубого оттенка трико, отделанное по вырезу и рукавам горным хрусталем, – и взбесилась. И я произнесла единственное, что пришло мне на ум:
– Я только сказала тебе правду. Это выглядит по-идиотски.
Его щеки, обычно почти персикового оттенка, потемнели. Он не покраснел, не было даже намека на это, но для него, как я теперь думаю, это было практически то же самое. Иван Луков наклонился ко мне и прошипел угрозу, которая преследовала меня следующую пару лет.
– Будь осторожна, коротышка, – а потом направился в раздевалку или черт знает куда еще.
Две недели спустя он выиграл свой первый национальный чемпионат США по парному фигурному катанию в своем костюме для танца мамбо. О его костюме говорили много гадостей, но каким бы безвкусным он ни был, это не затмило его талант. Он заслуживал победы. Даже если он резал глаза тем, кто смотрел на него.
Через неделю после случившегося, в первый день после его возвращения в КЛ, когда я не находила себе места от того, что натворила, а от Карины не было никакого толка, поскольку она не подсказала мне, что сделать, чтобы решить эту проблему, потому что считала мой поступок смешным, Иван, сделав над собой усилие, подошел, чтобы поговорить со мной. А под разговором я на самом деле подразумеваю то, что он на ходу пробормотал:
– Ты могла бы уйти прямо сейчас. Ты слишком стара для того, чтобы где-либо чего-то добиться.
Я широко открыла рот и поразилась тому, что он сказал. Я и слова не успела ответить, как Иван откатился прочь.
Весь день я думала о его словах, потому что их прямота одновременно больно ранила и бесила меня. Тогда мне было трудно не сравнивать себя с девушками, катавшимися с трехлетнего возраста и продвинувшихся дальше, чем я, несмотря на то что Галина говорила мне, что я одарена от природы и что если бы я работала достаточно усердно, то в один прекрасный день обошла бы всех их.
Но я никому не рассказала о том, что сказал Иван. Никто больше не должен был знать об этом.
Я молчала еще целый месяц. Это продолжалось до тех пор, пока этот придурок нарочно не подошел ко мне после тренировки и не бросил в лицо:
– Это трико было рассчитано на размер меньше или?.. – У него не было ни малейших оснований для этой гадости.
Но я ему вполне достойно ответила:
– Ну ты и говнюк, – прежде чем он исчез.
А остальное… было делом прошлым.
В тот момент, когда я закончила пересказывать лишь те звенья цепочки событий, которые были наиболее значительны, мой брат, откинув голову назад, фыркнул:
– Ты просто истеричка.
Если бы у меня на тарелке осталось что-нибудь другое, кроме лапши, я бы запустила этим в него.
– Что?
– Ты – истеричка, третья истеричка в семье после нашей мамы и старшей сестры, – заявил он. – Ты сказала, что он всыпал тебе по первое число, но об этом ничто не говорит. Он просто подкалывал тебя, – пояснил он, качая головой. – Мы больше бесим тебя весь этот час.
Я моргнула, потому что брат был прав. Но это было совсем другое дело, потому что они – мои родственники. Подтрунивать друг над другом было почти обязательным ритуалом.
Брат моей подруги, мой сосед по катку… не должен был оскорблять меня.
– Да, Ворчун. Это звучит не так уж страшно, – подала голос мама.
Проклятые предатели.
– Однажды он сказал мне, что я должна похудеть, пока подо мной не подломились коньки!
Что сделала троица, сидевшая вокруг кухонного стола? Они рассмеялись. Они хохотали до упаду.
– Ты правда тогда была толстой, – закудахтал мой чертов братец с раскрасневшимся лицом.
Я снова потянулась к нему, пытаясь ущипнуть, но он резко отклонился, практически упав на колени Джеймсу.
– Почему мне никогда не приходило в голову сказать тебе об этом? – продолжал Джонатан, чуть ли не плача от смеха, его тело тряслось, и он повис на своем муже, отодвинувшись от меня еще дальше. Я достаточно часто видела, как он делает это для того, чтобы распознать сигналы.
– Я вам всем не верю, – сказала я, не зная, почему, черт побери, им всегда удается удивить меня. – Однажды перед соревнованием он сказал мне: «Чтоб ты ногу сломала. На самом деле».
То, что я рассказала о его очередной грубой выходке, отнюдь не помогло убедить моих родственников в том, что Иван – козел, они лишь рассмеялись еще громче. Даже Джеймс, который был добрее всех остальных, оставил поле битвы. Я не могла этому поверить… но, вероятно, должна была поверить.
– Он долгие годы называл меня Фрикаделькой, – сказала я, почти ощущая, как у меня начинают дрожать ресницы при упоминании этого проклятого прозвища, которое сводило меня с ума независимо от того, как часто я говорила себе, что должна быть выше этого. Палки и камни могут поломать кости, но я не позволяла людям ранить меня словами.
Обычно.
Однако они все давились от смеха. Все втроем.
– Джесмин, милая, – прокаркал Джеймс, прикрывая глаза ладонью, поскольку он сорвался. – Что я хочу знать, так это то, что ты сказала ему в ответ.
Я подумала было о том, чтобы держать рот на замке и не произносить ни слова, но если кто-то во всем мире и знал меня, так это были эти люди – мои братья и сестры. Господи, как, черт возьми, я смогла бы работать с Иваном после того, что случилось десять лет назад? Его собственный тренер приказала ему не открывать рта, так чтобы он не поддавался искушению сказать что-нибудь такое, что позволило бы мне отказаться от их предложения.
Вероятно, через неделю мы бы с ним подрались. Даже если бы мы продержались так долго. Честно говоря, это был только вопрос времени. Мы готовились к этому много лет.
Мне нужно было многое обдумать.
– Ерунду. – Это было все, на чем я остановила свой выбор, специально не думая о всем том дерьме, которое выдала ему в ответ.
– Что за ерунду? – спросил Джеймс, его смуглое лицо порозовело, и он ущипнул себя за кончик носа.
Искоса посмотрев на него, я одарила его легкой улыбкой, которой он не увидел, и повторила:
– Ерунду.
Джеймс засмеялся и с трудом сумел взять себя в руки.
– Отлично. Я пока не буду настаивать. Однако вы оба больше не обзываете друг друга?
Я моргнула.
– Все еще обзываем. Сегодня я назвала его Сатаной.
– Джесмин! – прошипела мама, прежде чем, смеясь, упасть на пустой стул рядом с собой.
Я так широко улыбнулась, что у меня заболели щеки… по крайней мере до того момента, пока не вспомнила о том, что скрываю от них.
Хотела ли я просыпаться раньше восхода солнца, чтобы тренироваться по шесть или семь часов в день с тем самым мужчиной, который спросил меня, не проходила ли я кастинг на роль дурнушки Бетти[6]? Намереваясь победить в чемпионате?
Я не была уверена.
Глава четвертая
Меня не удивило, что в ту ночь я спала хреново.
Я могла бы грешить на кофе, который выпила после ужина – обычно я не пью кофе после обеда или позднее, потому что он выводит меня из строя, а мне нужно было собраться с силами, чтобы прожить остаток дня, – но дело было не в кофе.
Дело было в маме. И в тренере Ли. Но главным образом в маме.
Так всегда со мной происходило, когда она о чем-то настойчиво спрашивала меня, но я обычно замечала приближение ее расспросов, а в этот раз не заметила. Разве я была когда-нибудь способна обвести ее вокруг пальца и почему я надеялась, что смогу сделать это теперь?
Это произошло, когда она села рядом со мной на диване после того, как брат с его мужем ушли, и обвила рукой мои плечи так, что я, разумеется, поняла, что мне от нее ничего не скрыть. В нашей семье мы были довольно нежны друг с другом… если так можно назвать то, что мы задевали друг друга, подбивали друг под друга клинья и, любя, проказничали… но мы были не из тех, кто все время целуется и обнимается, если только кто-то не испытывал в этом необходимости. В последний раз, когда я случайно обняла своего старшего брата, он спросил, не собираюсь ли я сесть в тюрьму или умереть.
Поэтому в тот вечер, когда мама, сидя на диване, обняла меня и притянула к себе, сжав мою коленку, я призналась себе в том, что совершила ту же ошибку, которую совершают многие, общаясь с ней, – я недооценила ее. Мои братья и сестры знали меня очень хорошо, те, кто что-то значил для них, тоже – меня не так уж сложно было понять, – но никто не знал меня лучше мамы. Моя сестра Руби тоже видела меня насквозь, но ей все еще было далеко до нее. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь когда-нибудь сравнялся с мамой.