18
Не по «добру» быть должна тоска, а по раю.
19
Думают, что мораль ищет лучшего, защищает его и внушает всем действовать ради лучшего. Вроде как – поиск рая. Рай ведь в сознании нашем – лучшее. Даже тот, кто не верит в райские сказки, близким желает райских блаженств… Что, следование морали даст людям счастье? Как бы мораль и рай – сёстры, пара аналогов? Нет совсем. Вспомним: Божье «добро зелó» для Адама в эдеме лучшим не стало. Он предпочёл знать своё «добро». То есть «добрый» Адам, посчитавши рай скверным, стал исправлять его.
Получается, что мораль, изошедшая от познания «зла-добра» и сложившая мир, – враг рая, также смирительная рубашка, что своей волею «подобревший» Адам натащил на рай.
20
Мир и рай – разное.
Для Адама был рай. Мир – Богу.
Здесь крайне важно, что миф о рае вложен в нас прежде, чем «слово Божие».
Что, «в начале бе Слово»? Рай!
21
К заявлению Судз-ского, что культура большею частью создана геями и на них-де огромная «нравственная ответственность». Да, в XII веке до н. э. бисексуал Ахилл разит Гектора, обеспечивая крах Трои и составление «Илиады» и «Одиссеи», текстов, вскормивших рост нашей мысли и укрепивших своды культуры. Бисексуал Сократ, не оставивший о жене слов стольких, как о красавце Алкивиаде, переменяет векторность мысли. Прежде держались более жизни и её импульсов, но с Сократа курс – мыслить ладно понятиям, зиждимым на абстрактных «зле» и «добре», основанных падшим разумом: опосредованным самим собой, понятийным, логоцентричным, строго оценочным, комментирующим и толкующим данность, то есть моральным. С Сократа мир – в путах этики и ломает жизнь под «добро»; с Сократа, короче, разум стал этикой. Что ещё? Македонский, после и Цезарь (бисексуалы) распространили эллинско-римский мир от индийцев до бриттов; ну а баварский Людвиг Второй чтил Вагнера… и т. п. слава геям!
Зримый вклад. Исключительный. Обобщая, допустим, что мировая культура как она есть теперь сформирована геями.
Но, вопрос, хороша ли культура?
Скажем, Маркузе в ходе оценок роли культуры напоминает: творчество Фрейда бескомпромиссно в обнаружении репрессивных черт самых казовых ценностей и успехов культуры; и, когда Фрейд берёт её под сомнение, он исходит из бедствий, кои приносит дело культуры; и вопрошание: стоят выгоды от культуры пагуб и кризисов, её спутников? – на повестке дня. Жгуч и тягостен тезис Фрейда: счастье не входит в базис культуры, в списке культуры нет пункта «счастье». Да и Чайковский не фимиамы курит культуре в мрачных симфониях.
То есть счастье важней культуры?
Именно! счастье больше культуры. Ищется, в общем-то, не культура; ищется счастье (пусть его призрак).
Если культура и счастье – антагонисты, то геи создали роковую культуру. И брать ответственность за постройку культуры – брать одновременно и ответственность за «слезинку ребёнка» Ф. Достоевского, даже если ребёнок будет и гетеро-… Плюс пугает моральная, «нравственная ответственность», дескать, геев за человечество. Вновь мораль? Страшно. С ней бился Ницше Ф., гениальный «Сократ навыворот», призывавший шагнуть «по ту сторону» зла с добром. Взгляд моральный есть ограниченный и преступный. Он отпрыск пакостной первородной вины. Вам, Судз-ский, жертве морали, как гомофилу странно любить мораль. Неморальность – вот средство, чем раздвигают рамки сознания (что слабó оттого, что морально), чтоб сексуальное (половинное) восприятие и мышление человечества сделать полным. Гею быть имморальным, или он самозванец.
22
Правила, нормы, рамки в общественных отношениях осудил даосизм. Вот мысли «Дао Дэ цзин»:
Утрачено Дао – действует Дэ.
Утрачено Дэ – является добродетель.
Та сгинет – есть справедливость.
Нет справедливости – и приходит закон,
который есть угасание веры, также ключ смуты.
То есть закон – ключ смуты и нестроения. Меж тем принято, что закон для порядка. Страшная ересь. Бессмысленны вековые потуги ладить жизнь нормой. Власти закона – тысячелетья. Есть толк? Пришла пора даосизма.
23
«Веруя в нравственность, мы хулим бытие». Ф. Ницше.
24
Театр – это гнусная проституция. Собраны предрассудки, быдло-потребы, модные тренды, плоские мысли, пошлость «духовного» как бы мэйнстрима – и немолкнущий трёп, внушающий без того надоевший блуд о «добре», «гуманизме», «истине», «красоте», «идеалах». Выбриты щёки старых сатиров, кажущих гордых «супер мущщин» (мечтающих о севрюжине с хреном и будуарах юных давалок). Осуществившие всевозможные пластики лиц актрисы рады возможности оголить себя самым нравственным образом, ведь они, мол, не просто так, а вскрывают, мол, «язвы», «гнусности» мира. Эти фигляры лабают правду-де. Зритель пьёт «откровения», что, наляпаны пройдами от компьютерной клавы, свалены здесь на сцене дерьмом, означенным «высшим», «горним» искусством. А над всем – доллары, за которые мерзость сделана.
25
Слышишь критиков, политологов, шоуменов, мэтров, прелатов, учащих жизни, – и словно видишь фильм об одном и о том же: лжи, шкуродёрстве, зверствах, убийствах, деньгах, корысти и улучшениях в русле новых, только что найденных панацей… Всё прежнее, всё знакомое до тоски, до умственных и душевных тягот. Поэтому мы погрязли в лже-философии, мистицизме, экстра-сенсорике, спиритизме, магии, знахарстве, суевериях, фэнтези да химерах, сотканных из мистических рыцарей, супер-тёлок, вампиров, парапсихологов, монстров либо пришельцев. Ибо в реальном миру всё скучно, слышать не хочется, видеть зряшно. Всё как пошло давно – так идёт себе. Что изменится? Ведь проблем не решить в мышлении, каковым они созданы. А мышления, что могло дать иное, чем жрать друг друга, люди не приняли, как не приняли ни буддизма, ни христианства, ни многих прочих дхарм в их спасительной сути, чтоб не меняться. Чернь, страшась воли, вник Достоевский, выбрала рабство.
Лазаем по мертвящим умственным чащам целые эры, лая о новых «духовных ракурсах».
26
Кто Крит не видел – вряд ли Крит знает. Кто не болел – не ведает про болезнь. Но, важно, о Крите и боли слушают, потому как практический интерес присутствует. Можно сплавать на Крит купаться, можно вдруг заболеть внезапно. Это, мол, данность.
Мы же – о рае, который никто никогда не видел. И я бессилен дать описание по причине того, что вещности в раю нет, плюс, главное, у нас нет даже органов рай увидеть.
Я как безумец, врущий химеры. Сходно развязки делаю странные, говоря, что виновно познание зла с добром, кое нужно отвергнуть, чтоб в рай вернуться. Мысли дичайшие. Ведь на Марс слетать проще, чем попасть в рай, да? Выжаты постоянным трудом, внушаемым целью жизни, мы ищем отдыха и забвения, без того чтоб терзаться в поисках места, что описать нельзя ни достигнуть. Лучше дурманиться перед «телеком» пивом, веруя, что сей мир ну не мог быть иным, чем есть.
Но – зачем мы? Замерло бы на лисах и жабах, что живут нормой в виде инстинкта и, набив брюхо, пукают с чувством, что, дескать, жизнь не могла быть иной, чем есть. Но не замерло ни на лисах, ни áспидах. Взялись мы с даром мыслить.
Ради мышления люди созданы. Лишь мышление вольно, как вольны боги. Мы же, боясь свобод, отказались от воли. Вздумавши, что есть рамки, – значит, законы, – мы, избегая тайн, возникавших вне рамок, стали как твари, влезшие в клетки. Если есть рамки (смерть или тяжесть), то надо мыслить в рамках возможного, этак мыслим мы.
Но, при всём при том, выси созданы теми, коих расхожий толк звал безумцами. Бруно мнился безумцем точно таким же, как первый лётчик, взмывший с утёса. Моцарта мнили неадекватным. А Аристотель мнил и Платона умалишённым: тот, мол, в идеях даром удвоил мир. Получается: как бы сброд ни вставал во фрунт перед рамками, находился безумец, всё отрицавший, – вплоть до Христа, сказавшего: смерти нет.
Мышление нужно зиждить на диких, казусных мыслях как запредельном. Кто мыслит в рамках – сводит нас к свиньям. Прав Достоевский, что человечество не снесло свобод, сплющив мозг между Сциллой добра и Харибдою зла.
Что нужно: всё, чтó ни есть вокруг, счесть химерой, а чего нет – реальным. Нужно безумие. Как поэзия, понял Пушкин, быть должна глуповатой, сходно и мыслить нужно безумно. Цель философий – самое важное, от чего мы ушли в ложь мóроков. Философия, говорил Гуссерль, есть наука об истине, об истоках. В общем, науке о радикальном нужно быть радикальной.
Нужно в реальнейшее, что есть, – в отечество, то есть в рай.
27
Что, наш мир был единственным и всегда себе равным? Вряд ли. Мир – это страты других миров, ставших базой последнего. Юрский мир, скажем, наш?
Мысль страшная, она в том, что для всех миров был ещё мир-предшественник. То есть рай. Получается, что наш мир, взятый истинным, не первичен. Он взрос в развалинах ПЕРВОЗДАННОГО. Точно так же, как есть теперь мир моральный, был дивный хаос с именем РАЙ. Чудовищно, что предательство рая, или же первородный грех, подают высшей святостью и «священной историей» как образчиком «ценностей», идеалом творенья.
Падшее стало остовом ложного. Плюс измышлен был «бог», фальшивый бог, оправдавший измену, лидер отступников, тот удобный нам «бог», кой признал мораль, что убила рай, – то есть бог, освятивший гибель эдемского.
Неестественность свята – истина проклята.
28
Кто я? Социопат. Общаюсь я с неохотой. Я вроде Ницше, кто был нелепым в лад своим мыслям, тщетно искал любви. Очень жаль. Если кто в мире знал любовь больше пошлых труверов – это был Ницше. Им правил эрос, не сексуальность. Эрос связует, секс раздробляет. Этот последний в моде у падших, то есть у масс людских.
Я поэт, и стихи мои – это часть меня, говорящая с миром. Но вот эссе мои суть другая часть для общения с Богом… впрочем, и с миром, в той, правда, степени, в коей мир соответствует Богу, а не к последствиям первородных грехов в духе «нравственной мысли» -де, сотворившей кошмары.
Я в философии – её имя «лоскутная» – открываюсь как есть и как, может быть, дóлжно быть. Сто интимных частей наших будут банальными, но одна часть – божественна, оттого и помни́тся многим скабрёзной. Бог аморален, Он вовне рамок зла и добра. По «образу и подобию», Он нас создал такими же. Но мы струсили и укрылись одеждой, тканной и нравственной. Современный наш габитус создан этикой, коя Богу – уродство. Я не хочу уродств.
29
Некто может родиться в одной стране, а характером, складом частностей – быть в другой стране и тем мучиться. В окликаниях дальней родины некто чувствует близкое, понимает: это – его, его! Только поздно менять судьбу; остаётся боль по несбывшейся родине… И в конце концов роют яму в суглинках певшему об иной земле.
30
* * *
31
Маргинал маргиналов – это Адам. Во-первых, он отличался внешне. Внутренне также. Думал иначе, чем остальные. Прежде он, правда, думал, как все. И долго. Если он жил под тысячу долгих истинных лет, по Библии, то почти 900 лет мыслил как все в раю. То есть жил, как велел ему Бог, вселя его в сад Эдемский, дабы возделывать и хранить тот сад. Заповедал Бог: ты от всякого древа ешь; но от древа познания зла с добром, ты не ешь с него; ибо в день, в кой ты съешь с него, ты умрёшь (Быт. 2, 8—17).
Люди, вкушая токи энергий дерева Жизни, жили счастливые.
Вдруг Адам, съев плод запретный плод, усмотрел в раю «злое». Ну, а поскольку «злого» там не было и всё было «добро зелó», как поведал Бог, то Адам, значит, «зло» с «добром» выдумал. Не умней же он Бога? Он начал мыслить очень по-своему, и дух рая, данного Богом, всяко порочил.
Он, кляня мир от Бога, стал мыслить ценностями, морально, так как мышление от «добра» и «зла» есть мораль, которая зиждит якобы «доброго», «злое» гонит.
Бог запрещал мораль, но Адам не послушался Бога, и, того мало, в лад своим выдумкам о «добре» и «зле» начал рай трансформировать и творить своенравное. Его выгнали, вместе с Евой, из рая… Есть подозрение, что не выгнали, но они до того изменили рай истреблением «зла», как мнили, и стройкой «доброго», что рай сгинул. Стался лишь котлован, пустырь, как когда вырубают сад под какие-то «добрые», «позитивные» планы.
Зло – от морали. Под её флагом Жизнь притесняли, мучили пытками, истребляли, губили в ходе восстаний, войн, революций. Чьё-то «добро» принимало других не вполне «добром» (либо «злом») и казнило их.
Удалившись от Бога, наш прародитель стал маргиналом, первым в истории… Возразят, что в раю людей не было и Адама, мол, не с кем сравнивать. Нет, в раю были ангелы, духи, силы, также престолы и им подобное. Наш Адам был средь них; а отторгся он в первородном грехе.
Каков урок? А таков, что разделку на «доброе» и на «злое» Божьего мира нужно оставить. Может быть, что, когда мы так сделаем, рай вернётся.
32
Знал ницшеанца. Он сох по даме, но безответно. Раз он признался ей, что сейчас в себя выстрелит, коль она с ним не будет. Выстрелит – не от «рабской любви» к ней, а чтоб фундировать, что ему «ради воли к господству» жизнь не важна.
Он выстрелил.
Дама стала – его.
33
В войнах жизнь разит жизнь. Подумаем, есть ли в этом нужда. Нет. В древности Карфаген и Рим бились не с оскудения. И Германия не страдала, бросившись в войны. Пусть и страдала бы: в христианстве страдания – признак святости.
В общем, войны живым не к месту; Бог их насытит. Сказано: «Не заботьтесь для душ, чтó есть» (Лук. 12, 22).
Войны нужны идеям, догмам, понятиям, представлениям, что, царя над живыми, гонят их в бойни. Принципы «чести», «патриотизма», «совести», «нравственности», «добра», «престижа», «мировоззрения», «веры» etc. – вот что борется, но нетронутым вспархивает с побоищ, занятых трупами, чтоб лететь покорять своей власти новые жизни.
34
«Наши прозрения принимают безумствами, а порой преступлением и грехом». Ф. Ницше.
35
Христианин ли я? Да, смысле, что полагаю Христа не Богом, но Богоравным. В связи с Христом размышлял над стыдом как свойством судить себя. И не то чтобы, понял я, стыд отличен от совести: та суд личный, страх перед Богом; стыд же – суд личный, но над поступком, явленным обществу. Совершив много «стыдного», знаю, как мораль действует сим болезненным средством, чтоб подавлять нас. С «совестью» человек ещё может жить. Со «стыдом» же, – с общественно обнаруженной то есть совестью, – жить гнетуще. Люди жестоки; «стыд» жгуч ужасно.
Долго я верил в право «стыда» как в правду. Но вдруг постигнул: «совесть» неложна, нужно считаться с максимой Бога, даже непонятой; «стыд» же надо презреть как ложь. Толпы судят собой, не Богом. Здесь не так павлово: «Мудрость мира сего сумасшествие перед Богом» (1 Кор. 3, 19), как здесь точнее тертуллианово: «Crucifixus est Dei filius, non pudet quia pudendum est, et mortuus est Dei filius, prorsus credibile quia ineptum est, et sepultus ressurexit, certum est quia impossibile». («Распят Сын Божий – не стыдно, ибо внушает стыд, умер Сын Божий – требует веры, ибо нелепо, и погребённый воскрес – правдиво, ибо чудесно»).