Обида
Один сижу на горе Цзинтиншань
Свиделся с военным секретарем Вэем, проживавшим в столице и переведенным теперь в Дунъян
Песнь о луне в горах Эмэйшань
В Башне Желтого аиста провожаю Мэн Хао-жаня1 в Гуанлин
Смотрю на горы Небесных Ворот1
Рано утром отправляюсь из города Боди
Осенью спускаюсь к Цзинским Воротам1
С террасы Гусу обозреваю древности
Осеннею ночью в городе Лоян слушаю флейту
Ли Хуа
Плач1 на древнем поле сражений
Строфы
Как море!.. Огромно!.. И ровный песок – без конца!.. И в далях не видно людей!.. А воды Реки2 крутятся, вьются, как пояс… И горы толпою вокруг в беспорядке… Как мрачно! Да, мрачно!.. Уныло и грустно!.. И ветер так горестно воет, и тусклое солнце без света… Срывается дикий пырей, и сохнет трава. Стужа – как будто в морозное утро. Птица летит, не садится, и зверь убегает, оставивши стадо.
Начальник района говорит: «Это древнее поле сражений. Здесь часто разгром учиняли тройным нашим армиям войск3. Нет-нет да и плачут здесь мертвые духи4: как только стемнеет, сейчас же их слышно».
Как ранит все это мне сердце тоскою! Кто был здесь: Цинь? Хань?5 Иль, может быть, позднейшие династии какие? Я слышал и читал про Ци и Вэй6, про их набор солдат для пограничных гарнизонов; про Цзин и Хань и их наемную систему рекрутов. И те и другие солдаты стремительно шли за тысячи-тысячи верст7 и год за другим проводили под знойным накалом иль ночью в росе. Трава на песке – поутру там пасли коней; лед на реке, а по нему ночные переправы… Как широка кругом Земля! Как бесконечно это небо! Ате не знают, где и как им выйдет путь вернуться по домам. Они вручили свою жизнь концу и острию меча… Теснится ли на сердце грусть – кому пожаловаться им?
От Цинь и Хань до наших дней мы много дел со всех сторон имели с инородцами8. А Срединная наша страна терпела от них и погромы, и опустошенья: не было века без этих несчастий. Считалось в древности, что есть жун-варвары и есть китайцы-ся9. Нельзя было идти на войско китайского законного царя10. Однако же ученье о культуре и просветительстве11 у нас распространенье потеряло. Тогда военные сатрапы старались применять какие-то хитрейшие приемы, а непонятная, с подвохами война в себе содержит расхожденье с великим принципом добра и чести12, жэнь и и. Путь праведный царей великих13, прежних ушел совсем куда-то вдаль, и не было людей, которые б его осуществляли.
О страх и ужас! Горе! О, представляю я себе, как северный ветер вздымает песчаное море, а войско номадов и варваров-ху выжидает удобных моментов. Главнокомандующий наш – к врагу презренья полон он, он бой принимает у самых ворот в укрепленье. Степь заторчала флагами-знаменами войск, и вьется река14 плетеною лентой кольчуг.
Закон тяжел и строг – сердца его боятся, власть чтут. Жизнь дешева! Острые стрелы вонзаются в кости, пугающий вихрем песок въедается прямо в лицо. Хозяева и пришельцы15 друг друга бьют, а горы, реки дрожь берет – в слепящем ужасе они. Грохот сломает волну на Янцзы и Хуане, сила людская обрушит и громы и молнии вниз. Когда же теперь стихия тьмы заполнит все, сгустится в ком, закроет вход – мороз и стужа леденят края морей. Когда сугробы снеговые утопят голень целиком и твердый лед лежит (застыл) в усах – хищная птица сидит себе смирно в гнезде, а лошадь военная топчется, переминаясь на месте. Стеганый ватник тепла не дает. Падают пальцы, и в трещинах кожа… В эту ужасную стужу небо дает неожиданно случай насильнику-варвару, пользуясь силой смертельной погоды, нас резать, как режут на бойне.
Сразу же нас оторвали от наших обозов, дерзко напали на наши войска. Только что сдался полковник, затем погибает и сам генерал. Трупы убитых валяются кучами на берегах обширных затонов. Кровью наполнены все углубленья, дыры Великой стены.
Не разбирают больше тут, где знатный, где простой: все превратились как один в сухие костяки. И силы все истощены. И стрелы кончились у всех – да, им конец! И тетивы порвались все. А белые лезвия скрещены были… о, были! Мечи дорогие сломались…
Теперь оба войска друг друга теснят – да, наседают! Их жизнь и смерть сейчас решаются в борьбе. Что делать? Покориться тем (им)? Тогда всю жизнь свою быть варварами-и и ди. Сражаться им (с ними)? Тогда валяться будут кости на этой гальке, на песке…
И птицы звуков не подают… молчат. И горы – в глубоком безмолвии… Ночь, как нарочно, долга… бесконечно долга! А ветер свистит, завывает! И жизни, и души завязаны в узел – да, в узел! А небо чернеет бездонно… Дух мрачный, дух светлый16 собрались здесь в толпы – да, в толпы! А тучи нависли, нависли вверху! Свет солнца холодный – да, стынет! Трава коротка, и лунные краски горьки, бедны! И иней белеет вокруг…
Так ранить душу человеку и так печалить его взор!.. Возможно ли нечто подобное этому? Разве возможно оно?
Читал я, как Му-генерал17 с войсками удела тогдашнего Чжао разбил совершенно лесных инородцев и земли открыл нам на тысячи верст, гуннов прогнав и преследуя их. Дом Ханей из Страны Под Небом взял все что мог, но средства кончились и силы истощились. А дело только в том, как пользоваться каждым человеком, и только в том, совсем не в многочисленности их.
(Войска) Чжоу прогнали гуннов-сяньюней к северу18, вплоть до самой Тайюани. «Там обнесли они север стеною»19, дело закончив, и с войском нетронутым вместе вернулись домой. Поили прибывших и им присуждали награды. Было веселье, было приятно, без всяких хлопот, спокойно и просто. Сидел государь и министры с ним тут же – богато, богато, величественно!
Цинь Длинную стену воздвигла, у самого моря устроив заставу и крепость. Отравой и горечью жизни людей, созданий божественных20, наполнены стали. На тысячи, тысячи верст краснела, алела земля. Но Хань разбивает гуннов опять… Хотя отнимает у них горы Инь21, все ж труп громоздится на трупе повсюду в равнинах, и все достижения эти на горе заплату не ставят.
О массы народные (о люди-народы), небом лазурным рожденные массы (люди)! У кого же из вас нет отца или матери дома, которые вас в вашем детстве носили на руках, таскали, водили, поддерживали, боясь, как бы жизнь их детей не окончилась рано?! И кто не имеет из вас братьев старших и младших, которые вам как бы руки и ноги?! И кто не имеет жены или мужа, которых, как гостя, уважим, которых, как друга, возлюбим?! Останутся живы – им будет ли то благостыней? Убьют их – так в чем их вина? И живы ль они иль погибли – в их семьях об этом никто не услышит, никто не узнает. Им люди, быть может, и скажут, но верить им или не верить? В недрах души безысходно горюя, только и видят во сне, что своих.
Вот им теперь воздвигнут алтари, предложат жертвы духам их, прольют над алтарем вино и с плачем обратят свой взор туда, далеко, в край небес. А небо с землею – те с ними горюют, деревья и травы в печали, в тоске… На жертвы, на плач не придут… Их духам, их душам22 пристанище где же?
И будет, наверное, злая година невзгод и без урожая поля23, и голод людей разбросает повсюду…
О горе, о горе! Стенаю, вздыхаю! Что ж это такое? Безвременье, что ли? Иль только людская судьба? И так повелось ведь с древнейших времен! Что с этим поделать?
Нам сказано было: «Заветы соблюдаются у нас на деле с инородцами, со всех сторон нас окружавшими всегда»24.
Весенняя песня рождает восторг
Лю Цзун-юань
На юг от реки Гуаньшуй1 – там есть поток. На восток он струится, впадает в реку Сяошуй. Одни мне говорят, что здесь когда-то жил какой-то Жань, поэтому поток и окрестили, мол, фамилией его, назвав его Жань-ци, потоком Жаня. А ныне говорят, что в нем удобно красить вещи, и, мол, по этому удобству его зовут Жань-ци, красильщиком-потоком.
На кару сверху я нарвался в наивной глупости своей, меня сослали на реку Сяо. Понравился этот поток мне, прошел я вдоль него две или три версты, нашел отменно восхитительное место, достроился, осел.
Когда-то, говорится в книгах, была долина Глупого магната2. Теперь и я здесь домом сел, на этом вот потоке, название которого никто, как видно, не умеет вполне установить. Живущие здесь постоянно люди и те лишь спорят без конца, как называть поток. Поэтому и имя ему нельзя не изменить. Вот я и изменил его в поток Глупца.
На этом потоке Глупца я купил небольшой бугорок и назвал его также холмом Глупца. От этого холма Глупца прошел я к северо-востоку, шагов так с шестьдесят, и там нашел родник. Опять купил и поселился там, и это стал родник Глупца. Родник Глупца имеет шесть отверстий, которые выходят под горой, на ровной плоскости земли. Воды из них выбиваются вверх и дружно текут по зигзагам кривым и прямо стремятся на юг: это будет теперь канава Глупца. И вот наносил я земли, набросал я камней, завалил в узком месте поток – теперь получился прудок Глупца. На восток от прудка Глупца появился теперь кабинет Глупца, а на юг от него – павильон Глупца. На самом прудке оказался и остров Глупца.
Превосходные деревья, замечательные камни вперемежку здесь растут и громоздятся – все это причудливый вид один за другим создает. Но ради меня осрамилось все это в глупце.
Начнем с воды: тот рад ей, кто мудр. Теперь же поток посрамлен, он один лишь именем глупого стал. Как это так? А вот: его течение совсем, совсем внизу, он не годится для поливок. Затем он слишком быстр и весь в камнях – большая лодка не войдет. Он весь укрыт, вода мелка, теченье узкое, и никакой речной дракон в нем жить не соблаговолит: он не сумеет в нем поднять с дождями тучи, и, значит, ничего полезного людям в потоке этом нет… Совсем как я! Раз это так, то позволяется его глупить, хоть это и зазорно.
Но древний Нин-у-цзы3 был глуп всегда, коль не было пути в его родной стране. То был мудрец, игравший роль глупца. Философ Янь весь день не возражал4 – совсем глупец! Но он был очень мудр, играл лишь роль глупца. Ни одного и ни другого нельзя и впрямь считать глупцами! Я ныне на своем пути обрел уж праведных людей, но сам от правды отошел и против жизни бунтовал. Поэтому из всех, кого глупцами называют, нет никого, к кому бы это шло скорее, чем ко мне. А если это так, то в мире нашем нет и не найдется никого, кто мог бы спор со мной вести за этот вот поток, и я могу названье это ему присвоить полновластно. Хоть людям от него нет пользы никакой, но он ведь мастер отражать в себе природу всю в ее многообразье. Он чист, сверкает, как алмаз, прозрачен весь до дна, звенит, поет он, как металл иль камень дорогой. Он может ведь дать человеку-глупцу, счастливо смеясь, любоваться им всласть до восторга, да так, что тому ни за что от него не уйти.
Так вот, хотя я и не пришелся к толпе людей, но тоже сам себя я утешаю; сижу за мастерством своим литературным, в нем промывая всю как есть многообразную природу, и в нем держу, как в оболочке, все сотни форм ее, и нет на свете ничего, что от меня бы ускользнуло.