– Мегрэ, уж не к Тамаре ли ты отправился пить кофе?
Осведомленность друга покоробила капитана, и он буркнул:
– А тебе завидно?
В подъезде было темно. Лишь слабый отсвет белой ночи с трудом пробивался через пыльное стекло над дверью. Панин заметил легкую тень, прижавшуюся к стене. Тамара подстерегала его, и, когда он, сделав вид, что ни о чем не подозревает, проходил мимо, прошептала сдавленным голосом:
– Руки вверх!
А потом, прижавшись к Панину, долго целовала его, обхватив руками за шею. Губы у нее были удивительно мягкие и нежные. Панин вспомнил слова Валентина, но внутренне отмахнулся от них, как от пустых и ничего не значащих.
Они шли по тихим светлым улицам не спеша, так, как ходят люди, уверенные в том, что в конце пути их ждет непременная награда.
– Вот и пришли, – сказала Тамара. – Теперь поступаем так: сначала иду я, поднимаюсь на лифте на шестой этаж. Оставляю дверь квартиры открытой. Номер сорок. Через пять минут поднимаетесь вы. А то у нас в подъезде сидит старушка дежурная. Может, спит, а может, и нет… Очень любознательная. – И, не дав Панину опомниться, она поцеловала его и быстро вошла в подъезд.
– «Я женщина свободная…» – прошептал, скисая, капитан. Но в воздухе еще витал аромат ее духов, и Панин, подождав несколько минут, вошел в подъезд. Комнатка дежурной была закрыта, а сама дежурная, наверное, сладко спала. Александр вызвал лифт. Старинная кабина ползла медленно, гулко отщелкивая этажи.
У сороковой квартиры он на секунду задержался, стараясь унять волнение, и толкнул дверь. Дверь не поддалась. «Что за черт? – подумал Панин. Захлопнулась случайно?» Он позвонил и прислушался: за дверью ничего не шелохнулось. Он позвонил еще раз – с таким же успехом. Панина взяло сомнение: а хорошо ли он расслышал номер квартиры? Может быть, сорок вторая или сорок первая? Ступая осторожно, капитан подошел к сорок первой и легонько толкнул дверь. Никакого эффекта. Разочарование ожидало Панина и в сорок второй квартире. «Хорошо вас провели, Александр Сергеевич! – усмехнулся капитан. – Как школьника».
Когда он спустился на лифте на первый этаж, дежурная словно поджидала его.
– Вы к кому ехали, молодой человек? – строго спросила она Панина. Она была еще совсем нестарая и своей повадкой и обличьем напоминала учительницу начальных классов.
– Не «к кому?», а «от кого?». Так будет правильней, – стараясь выглядеть беззаботным, сказал капитан. – А «от кого» большой секрет.
Дежурная промолчала. Но всем своим видом выразила Панину крайнее неодобрение. А лукавая Тамара даже носа не высунула из своей квартиры. «Неужели простояла за дверью, прислушиваясь к тому, что творится на лестнице? – подумал капитан. – Или легла спать?»
При мысли о постели, о легком аромате Тамариных духов Панин почти физически почувствовал острое сожаление. Словно дыхание перехватило. Но только на одно мгновение.
Утром Панина разбудил бодрый хриплый голос будильника. Ленясь протянуть руку и нажать кнопку, Александр сердито подумал о том, что Никонов дома будильника вообще не держит. А телефон включает только после десяти. И Ватагин небось спит сейчас без задних ног. И нализавшийся Севрюк отсыпается. И только он, капитан Панин, должен вставать и топать к себе на Литейный. Да еще разбираться во всем, что напели эти люди вчера вечером про Леонида Орешникова.
«Чушь какая-то, – сердился Панин. – И рэкетиров даже вспомнили!»
Будильник, утратив первоначальную бодрость, похрипел еще несколько секунд и заглох. Александр с удовольствием потянулся, ощутив, как уютна и тепла постель. «Еще пять минут… От силы десять, – решил он. – И я встану бодрым и добрым». Он уже ни на кого не злился и не думал о рэкетирах.
Проснулся Панин ровно в девять.
«В конце концов, не смертельно! – успокаивал он себя, торопливо намыливая лицо перед зеркалом в ванной. – Я ведь по делам службы в этой артистической компашке до трех ночи проторчал! А выпил-то всего два бокала шампанского да пару коктейлей. А мог бы…» Тут ему в голову пришла спасительная идея. С помазком в руке он кинулся к телефону, торопливо набрал номер своего коллеги Зубцова, с которым занимал один кабинет.
– Миша, это я. Начальство будет спрашивать – я в библиотеке.
– В библиотеке? – удивился майор.
– Угу. А потом в театре. Шеф вчера назвал меня интеллектуалом и меломаном. Надо оправдывать доверие.
– У нас в отделе был один меломан… – начал Зубцов, но Панин перебил его:
– Знаю-знаю. Он плохо кончил. Привет, Миша!
– А ты в какой библиотеке? – спросил майор, но этого Панин еще и сам не знал, а потому повесил трубку.
В десять он уже сидел в пустом читальном зале детской библиотеки ближайшей от его дома и листал подшивку «Смены». Библиотекарша посадила Панина за стол прямо перед собой и все время с подозрением взглядывала на него. Читальный зал открывался только в одиннадцать, и капитан с трудом уговорил библиотекаршу впустить его в помещение. Даже милицейское удостоверение не произвело на девушку никакого впечатления.
– Что у вас, в милиции, своей библиотеки нет? – сопротивлялась она, никак не реагируя на улыбки капитана. На ее лице словно навеки застыла легкая гримаска брезгливости. Панин почему-то вспомнил бабушку, как она журила за то, что он гримасничал перед зеркалом: «Вот сведет тебе лицо судорогой, и будешь всю жизнь кривой ходить».
«А у тебя, милая, наверное, бабушки не было, – пожалел капитан девушку. – Ты так и проживешь всю жизнь, скривив свои губки».
Статья в «Смене» называлась «Дом Арлекинов». Она начиналась словами: «Двадцать лет замечательный возраст: расцвет молодости! Для человека. А для театра, оказывается роковой. В двадцать лет театр должен умереть, считал великий Станиславский».
«Красивые слова, – подумал капитан. – А что же театр? Решил не умирать?»
Дальше автор статьи писала о том, что на «Конгрессе дураков» в Ленинграде «Театр Арлекинов» проводили «в последний путь». «По-моему, – утверждала журналистка Сернушкина, – способность пошутить над собственной смертью – признак молодости».
– Хороший признак! – прошептал Панин с изумлением и посмотрел на библиотекаршу.
– Вы что-то сказали? – Девица по-прежнему не спускала с капитана глаз. Наверное, боялась, что он выдерет нужный ему номер газеты и унесет к себе в управление.
– Способность пошутить над собственной смертью – это признак молодости?
– Как это? – библиотекарша так удивилась, что презрительная гримаска исчезла.
– Черный юмор! – вздохнул капитан и снова принялся было за статью, но фраза, произнесенная им, видно, не на шутку заинтриговала библиотекаршу.
– Я плохо поняла ваш афоризм, – сказала она и почему-то покраснела. – Вы хотели сказать, что в молодости со смертью нельзя шутить?
– Со смертью, милая девушка, в любом возрасте шутки плохи! – серьезно произнес он. – Это я вам официально заявляю. А тут, – он постучал пальцем по газете, – одна гражданка решила пошутить.
– И что? Ее убили?
– Да нет, не убили! – капитан весело рассмеялся, разглядывая библиотекаршу. Без презрительной гримаски ее можно было бы назвать милашкой. – Не убили, слава богу! А за уши я бы ее отодрал. Вы потом прочитайте, что она тут накарябала.
Статья была довольно длинная и восторженная. «Одни всхлипы и вскрики», – сердито думал Панин, быстро пробегая глазами строчки в поисках фамилий пропавшего певца.
«Вечный поиск требует жертв. К “Арлекинам” приходили многие. Были среди них талантливые. Даже очень. И уходили. Не выдерживали. Нужна была не просто полная самоотдача, требовалось самоотречение. Ушел Леня Орешников, не захотевший ограничить свои интересы ради коллектива, в котором вырос, сделал себе имя. Остались те, кто принял условия “Арлекинов”. Они – основа театра, носители его неписаных законов. Они – образцы. И одновременно – жертвы. Потому, что в коллективе объединяются не половинки, которые легко составляют целое, не абстрактные существа, а конкретные личности, которым неизбежно приходится что-то менять в своей судьбе, отказываться от ее предложений, шансов».
«Орешников не отказался от своего шанса, – с удовлетворением подумал капитан. – И правильно сделал!» Впечатление о «Театре Арлекинов» у Панина складывалось неважное. Он только сомневался – не журналистка ли виновата? Не под ее ли резвым пером театр выглядит братской могилой? Но если все, о чем она написала, правда, то такому яркому таланту, как Орешников, у «Арлекинов», наверное, не хватало воздуха.
Особенно много всхлипов в статье досталось на долю певицы Татьяны Данилкиной. «Если она жена главного режиссера Данилкина, – решил капитан, – то не слишком-то скромно расточать столько дифирамбов».
И еще одно место в статье привлекло внимание капитана: «Арлекины» говорят о себе: «Мы большая итальянская семья». Что такое «итальянская семья», представляют даже те, кто в Италии не бывал…» Панину тоже не приходилось бывать в Италии, но его представления об «итальянской семье» были слишком профессиональны и вызывали в памяти имена Аль Капоне, Лючиано и других «крестных отцов».
«Интересно, как отнеслись к этим пассажам в самом театре? – подумал Панин. – Надо будет выяснить». Он записал в свой потрепанный блокнот адрес театра, имена упоминавшихся в статье актеров. Поблагодарил библиотекаршу.
– Если вам очень нужна эта газета, я могу поискать дома. Мы с мамой выписываем «Смену», – сказала девушка, провожая капитана. Тон у нее теперь был доброжелательный, даже ласковый, но презрительная гримаска опять угнездилась на лице. Наверное, происходило это непроизвольно.
– Спасибо, девушка. Все, что нужно, я узнал. Не стоит беспокоиться, – поблагодарил Панин, а сам внутренне усмехнулся, отметив полученную информацию о том, что «Смену» они выписывают с мамой. Не замужем, стало быть.
На улице рядом с библиотекой стоял тощий и длинный акселерат с большим диском Орешникова. Кумир молодежи глядел на капитана с яркого глянцевого конверта довольно самоуверенно. С тех пор как Александру поручили им заняться, певец подкарауливал капитана на каждом шагу. Стоило ему включить радио в машине, как тут же начинал петь Орешников. Размахивая гитарой, он улыбался Панину с плакатов, развешанных чуть ли не на каждой улице.
«Не замечал я его раньше, что ли?» – удивлялся капитан. Он сел в машину, прикинул, как быстрее всего добраться до Пионерской улицы, где «Театр Арлекинов» приютился в каком-то подвале. «Через десять минут буду на месте, – решил Панин, но тут же сморщился, вспомнив про рапорт начальника ГАИ. – А сегодня как раз четверг, день безопасности уличного движения. Придумают тоже! Ну почему следует вести автомобиль особенно осторожно только в четверг!»
Панин уже переехал через Биржевой мост, когда вдруг понял, что в «Театре Арлекинов» ему, в общем-то, делать нечего. Вчера вечером, слушая туманные намеки кое-кого из гостей и наблюдая, как многозначительно кивает Никонов, он просто попался на удочку. Поддался чужим неясным эмоциям. Два года уже минуло, как Орешников ушел из театра. Год, судя по словам Тамары, труппа «кувыркалась» и «пускала пузыри», лишившись лидера. И если с певцом ничего не случилось в те дни, когда актеры выступали при пустом зале и винили в этом Орешникова, то мстить ему сейчас чушь!
– Чушь и глупость! – громко повторил Панин. – А я, дурак, вместо того чтобы заняться версией о рэкетирах, ударился в литературу! Ну о чем я буду спрашивать этих чудиков, которые способны «подшутить над собственной смертью»?! Нечего мне там делать, нечего, – уговаривал себя капитан, а сам уже катил по Пионерской, разглядывая вывески на домах. Не мог он сейчас вернуться в управление. Начальству-то просил передать, что поехал в театр!
– Что вы можете рассказать о Леониде Орешникове? – спросил капитан, когда они сели с главным режиссером в мягкие удобные кресла в крошечном, но уютном кабинете.
Данилкин не торопился с ответом. Изучающе смотрел на Панина, словно прикидывал, стоит ли отвечать этому неизвестному гостю. Главный режиссер был худ и бледен. Капитан знал, что Данилкин и сам занят в спектаклях, и подумал: «Ему и лицо белить не надо, только надеть колпак». Он никак не мог отделаться от ощущения, что все время примеряет к главному режиссеру костюм арлекина.
– А кто такой Леонид Орешников? – наконец нарушил молчание Данилкин, и его опрокинутое лицо стало замкнутым. Ледяной тон главрежа не оставлял сомнений в истинном значении его фразы.
Такого поворота Панин не ожидал.
– Леонид Николаевич Орешников, тысяча девятьсот шестьдесят третьего года рождения, служил в «Театре Арлекинов» с декабря восемьдесят первого по март восемьдесят седьмого под руководством главного режиссера Данилкина…
– Капитан, повторяю еще раз, – голос Данилкина звучал теперь спокойно, даже доброжелательно. – С человеком, которого вы сейчас назвали, я никогда не был знаком и ничего о нем не слышал…
«Ну, сукин сын!» – внутренне вскипел Панин. Он чуть было не ляпнул сгоряча: «Что вы тут театр устраиваете!», но вовремя спохватился и сказал:
– Василий Николаевич, я не знаю ваших взаимоотношений с Орешниковым, но хочу предупредить: отвечать на мои вопросы вам все-таки придется. Не здесь, так на Литейном, в служебном кабинете. Человек-то пропал.
– Я еще раз повторяю… – начал было Данилкин.
– Да хватит вам придуриваться! – не выдержал Панин. – Я к вам пришел по серьезному делу, за помощью, а вы…
– А как с точки зрения законности и демократии – допустимо ли следователю кричать?
– Во-первых, я не следователь, – жестко сказал Панин, – во-вторых, в законе сказано, что отказ свидетеля от дачи показаний карается в уголовном порядке.
– А я свидетель? Чему? Пропаже этого подонка Орешникова?
Данилкин произнес все это так, как будто находился на сцене. Он даже заломил руки, как будто перед ним сидел не доведенный до кипения милицейский капитан, а сотни три восторженных зрителей.
Панин промолчал.
– Вы можете меня зарезать – я сейчас отвечать не буду…
– Придете завтра в десять на Литейный, – быстро сказал капитан, почувствовав слабину своего визави. Он оторвал от перекидного календаря листок, записал свой телефон, номер кабинета. Положил на стол. Потом взял листок обратно и записал домашний телефон. – Сейчас я поговорю с актерами труппы.
– Говорите, – безразлично махнул рукой Данилкин.
И в разговорах с актерами капитан не преуспел. Он решил не вызывать всех по очереди в кабинетик главного режиссера, а беседовать с людьми где придется – на сцене, в зрительном зале, в фойе. В привычной для них обстановке. Однако театрик оказался таким маленьким, что разговоры проходили на виду у всех. Но Панин мог поклясться, что не это было причиной нежелания собеседников откровенничать. Впечатление создалось такое, как будто актеры дали себе клятву вычеркнуть своего бывшего коллегу из памяти. Капитану даже показалось, что здесь ждали прихода милиции и заранее сговорились молчать. Нет, это не носило характера такой откровенной демонстрации, как с главным режиссером. Но каждую фразу приходилось тянуть клещами. Да и что это были за фразы! Обкатанные, словно галька на пляже Черного моря.
С девушками из кордебалета капитан разговаривал за кулисами в раззолоченном ландо. Сидел на неудобном месте кучера и старался не слишком внимательно рассматривать своих собеседниц, – они только что кончили репетировать и были почти голые – в телесного цвета трико и без лифчиков. Густой запах женского тела витал на сцене – подмышки у танцовщиц темнели разводами пота. Девушки, чувствуя скованность молодого сыщика, обменивались быстрыми насмешливыми взглядами. Но как только Панин начал расспрашивать об Орешникове, вся их игривость улетучилась. Отвечали односложно: да, нет, не знаем, не видели. По их рассказам выходило так, что певец держался особняком, задирал нос и общаться с ним было нелегко.
И только одна из девушек, как показалось капитану, самая красивая, сердито бросила:
– Да что вы, девки, заладили панихиду! Все было о’кей, пока он нам задницу не показал. – Сказала и тут же громко вскрикнула. Панин успел заметить, как ее соседка отдернула руку от спины говорившей. Наверное, ущипнула. Сообразив, что капитан заметил ее вылазку, девица отвернулась и тихо сказала: